Владимир Аничков - Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)

• Название: Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)
• Автор: Владимир Аничков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-85887-034-1

Автор книги родился в 1871 г. в родовом имении в Смоленской губернии. Окончил Коммерческое училище в Санкт-Петербурге и Высшее техническое — в Москве. Четверть века возглавлял отделение Волжско-Камского банка в Екатеринбурге, одновременно являясь директором-распорядителем Алапаевского горного округа.

В силу своего положения В. П. Аничков оказался в центре февральских и послефевральских событий на Урале и в Сибири.

Сразу же после Февральской революции Аничков вошёл в состав Комитета общественной безопасности. После прихода к власти большевиков и национализации банков автор пережил арест, бегство в леса Урала. В 1918 г. в его доме останавливался великий князь Сергей Михайлович, погибший от рук большевиков, следователь Н. А. Соколов, камердинер Императора Т. И. Чемодуров…

Значительное внимание в книге уделено периоду правления адм. А. В. Колчака. Аничков вошёл в состав Министерства финансов Омского правительства, деятельно участвуя в разрешении финансовых проблем Сибири того времени.

В 1919 г. Аничков переехал во Владивосток, где на протяжении трёх лет чередой сменяются правительства. В 1923 г., предчувствуя близкий захват Приморья большевиками, он покинул Россию и через Шанхай добрался до берегов Америки. В 1932 г. поселился в Сан-Франциско, где открыл первый русский книжный магазин «Русская Книга». Умер в 1939 г., похоронен в Сан-Франциско на сербском кладбище.

Воспоминания богаты живыми наблюдениями и редкими деталями.

---

— Нет уж, будет с меня и Вологды. Я там прекрасно устроился, чувствовал себя почти так же хорошо, как и у вас. И меня выслали за компанию с Константиновичами, ибо из-за их поклонения архиереям и монашкам создалось паломничество в монастырь, где Иоанн Константинович руководил хором. И путешествие наше сюда в вагоне я никогда не забуду. Они вечно ссорятся, мирятся и снова ссорятся, поют, кричат… Нет уж, прошу вас избавить меня от совместного с ними жительства.

Ввиду этого я начал подыскивать комнату для Палея и Константина Константиновича у знакомых. Игорь Константинович хотел жить совместно с Иоанном и Еленой Петровной, успевшей подыскать себе маленькую квартирку и даже начавшей делать кое-какие хозяйственные покупки, которые её очень забавляли. Комната нашлась у Агафуровых. Но Сергей Михайлович где-то навёл справки об этой семье и запротестовал, объяснив протест тем, что Агафуровы очень богаты и не считают денег. Их сын, сверстник великих князей, пьёт, много тратит, ведёт крупную игру, а зная легкомыслие и увлечение, свойственные молодёжи, Сергей Михайлович боится, что князья могут проиграться и в компании попадут в какой-нибудь скандал. В этом вмешательстве проглядывала фамильная заботливость и щепетильность.

Другой раз она сказалась даже в виде некоторой обиды.

Князю Палею очень хотелось выступить со своими произведениями в местной любительской художественной студии. Я передал это желание артистам-любителям и получил ответ, что все они будут очень рады сотрудничеству с ним. Но пусть он не обижается, если наружный приём будет более чем сухим: они боятся большевиков. Что же касается его пьес, то они просят их представить для предварительной цензуры.

Сергей Михайлович, не поняв, что цензура здесь подразумевается совершенно особенная, ответил, что даст ли Палей им свои пьесы — большой вопрос.

Кстати, о цензуре пьес при большевиках. Местная студия была закрыта за то, что один из артистов, цитируя слова Фамусова, сказал:

В деревню, в глушь, в Саратов,
В Совет солдатских депутатов.

Местные гимназистки, увидав молодых князей в соборе и не зная, кто они, почему-то приняли их за наездников из прибывшего цирка. Конечно, мгновенно влюбились, а затем, узнав, кто предмет их обожания, решили устроить вечер и отправили к ним депутаток с приглашением на бал.

На семейном совете Сергей Михайлович наложил своё вето:

— Как, вы хотите танцевать, когда Государь находится в заключении?..

Наконец мне удалось найти комнату у художника Ульянова. Князья пошли туда, их угощали завтраком. Условия подходили. Особенно Палею понравилась студия, где талантливый юноша рассчитывал писать картины. Да и Константин Константинович был в восторге от кокетливой хозяйки.

Но их мечтания растаяли как дым. На другой день ко мне приехал Ульянов и сказал, что лишён возможности сдать комнату князьям. Его предупредили, что в случае сдачи он будет объявлен контрреволюционером, а дом его разгромят рабочие Верх-Исетского завода.

— Я должен предупредить, Владимир Петрович, что и вас ожидает та же участь.

— Что делать, — ответил я, — нарушить правила гостеприимства выше моих сил…

Однако на душе стало скверно. О грозящей мне опасности я, конечно, Сергею Михайловичу не передал, но отказ в сдаче комнаты объяснил боязнью репрессий.

Дня через три-четыре пришлось, сильно поволноваться. В городе с утра произошла тревога. Разнеслась весть, что на вокзале, откуда слышались выстрелы, — дутовцы. Красноармейцы, коих было не много, версты за две до вокзала залегли по улицам в цепи, и поднимать их было нелегко. Зато изо всех щелей ползли «товарищи» — рабочие с винтовками.

Великий князь очень волновался, не уходил с улицы и всё время ходил по противоположной стороне.

Часа через два всё успокоилось. Оказалось, что своя своих непознаша: пришла рота в шестьдесят человек железнодорожной охраны и вступила в бой с местным вокзальным караулом, который был разоружён. Храброе воинство постыдно бежало, побросав винтовки в выгребные ямы.

Страстно хотелось верить, что это действительно Дутов и час освобождения настал.

Молодые князья хотя не очень часто, но посещали Сергея Михайловича. Бывали все, кроме Иоанна Константиновича. Раза два заходила ненадолго и Елена Петровна. Я имел удовольствие быть ей представленным. Княгиня одевалась более чем скромно: в чёрной юбке и такой же кофточке, в серенькой вязаной шапочке.

Молодёжи хотелось бывать у нас. По крайней мере Сергей Михайлович просил разрешения приходить к нам запросто, на что, конечно, я от всей души передал князьям нашу сердечную радость видеть их у себя. Этот вечер князья Палей, Игорь и Константин просидели у Сергея Михайловича в комнате. Палей прекрасно играл на рояле, но войти в наши комнаты они почему-то не решились — к великому огорчению моих детей.

Однако дня через два к нам пришли с визитом Константин Константинович и Владимир Павлович и просидели за чаем часа два. Палей очень много болтал, читал стихи Христиановича в альбоме Наташи и обещал в другой раз почитать свои.

Видимо, на молодых людей моя дочурка Наташа произвела впечатление.

На праздниках приехал хозяин-«кулак» — бумажный фабрикант — и, не застав меня дома, очень резко выразил моей жене негодование за то, что в его комнаты пустили «какого-то великого князя», грозя пойти жаловаться на нас в квартирную комиссию.

Узнав об этом, я был огорчён предстоящим выселением Сергея Михайловича. На другой день старик очухался, и вместо всяких объяснений я провёл его к великому князю.

Видимо, старик опасался за целость содержимого в шкафу, стоящем в зале, в котором хранил деньги или золото. Он стал при князе открывать его, но руки дрожали. Сергей Михайлович встал, взял от него ключи и открыл шкаф. Старик растаял и позволил князю остаться.

— Живите, живите, пока живётся.

А уходя, говорил мне: «Бог его знает, может быть, и в самом деле опять князем будет».

Не менее удивлён был я и претензиями офицера, вернувшегося из отпуска, за сдачу его комнаты.

Вместо ответа я вызвал князя и сказал, что вот молодой человек претендует на комнату.

Сергей Михайлович спросил Чебановского:

— Прикажете очистить?

Но тот сконфузился и больше претензий не заявлял.

Пришлось пригласить его к обеду с великим князем. Чебановский вёл себя корректно, чем дело и кончилось.

Сергей Михайлович любил ходить и покупать на базаре всякую снедь: крупу, творог, яйца. Кур, по-видимому, он любил не только есть, но даже изъявил желание ходить за нашим куриным царством.

Ревматизм великого князя требовал тепла. Но по деликатности он как-то не сказал, что ему холодно. Сам через парадное крыльцо пронёс со двора дрова и затопил в своей комнате камин, но забыл при этом открыть трубу, надымил и был сконфужен в уличении кражи дров.

Сергей Михайлович оказался страстным картёжником, и по вечерам мы частенько играли в преферанс, для чего я приглашал или Поклевского, или Тяхта.

Как-то раз во время игры великий князь обратился к нам с просьбой: не найдём ли мы поручителя для князя Долгорукова, посаженного в тюрьму. Дня через два я доставил письмо Долгорукова из тюрьмы, где тот просил о поручительстве, жаловался на болезнь и высказывал желание, чтобы его заключили с Государем. Дать поручительство согласился Тяхт.

Но хлопотать было уже поздно и опасно. Как выяснилось, князь Долгоруков был расстрелян вместе с графом Татищевым. Об этом мне поведал Терентий Иванович Чемодуров — камердинер Императора, прослуживший у Государя шестнадцать лет и впоследствии скрывавшийся в моей квартире от преследования корреспондентов разных газет. Его арестовали приблизительно за месяц до расстрела семьи Государя и забыли в тюрьме, отчего он считал, что остался жив чудом.

Играли мы с князем по маленькой, и ему ужасно не везло. Мне же, против обыкновения, сильно шла карта, и князь говорил ворча, что он никогда не видел такого везения. Он возненавидел расплату фишками и непременно требовал писать мелом.

Играли обычно в его комнате при закрытых дверях, так как за картами Сергей Михайлович почти всё время курил сигары.

После обеда я обычно приходил в зал, занимаемый Ремезом, и там Сергей Михайлович угощал меня кофием. Долго мы засиживались за этим приятным напитком в густом дыме его сигары и двух махорочных трубок, которые курили я и Ремез (папирос купить было негде, и всем приходилось довольствоваться махоркой, доставаемой с большим трудом).

Эти интересные беседы с каждым днём становились всё более дружескими. Первоначальное стеснение прошло, и, чем ближе мы становились друг к другу, тем больше привязывался я к Сергею Михайловичу.

Какое чувство притягивало меня к нему? Конечно, не любовь, а, скорее всего, жалость. Впрочем, русский народ редко употреблял глагол «любить», заменяя его словом «жалеть». Если это определение чувства правильно, то я искренне полюбил великого князя, искренне его жалел. Да и как было не жалеть, когда поневоле напрашивалось сравнение его и моего положении в прошлом и в настоящем. Если мне жалко было себя, утратившего и своё положение, и средства, то великий князь потерял несравнимо больше. Да и будущее его казалось во много раз безотраднее. Мне думалось тогда, что без банков не обойдутся и я, может быть, через год или два вновь поступлю в какой-нибудь из них. Ну, а великий князь? Вернётся ли к нему высокое прошлое, да и выдадут ли ему те пятьсот тысяч, помещённые в «Заём Свободы»?