Константин Крылов - Нет времени

• Название: Нет времени
• Автор: Константин Крылов
• Издательство: Владимир Даль
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5-902565-08-1

Константин Крылов — один из интеллектуальных лидеров российских "новых правых". Последовательный русский националист, радикальный критик российской политической и культурной реальности — и блестящий публицист и литератор, чье творчество стало одним из самых ярких явлений духовной жизни России начала нового века.

В сборнике представлены тексты, посвященные культуре в самом широком ее понимании — начиная от рецензий и литературных обзоров и кончая некрологами. Автору удается соединить крайнюю злободневность с глубиной мысли и обращенностью к "последним вопросам" человеческого бытия.

---

С другой стороны, это вынужденно небезразличное отношение не могло выразиться ни в каких практических действиях — скажем, в политике или даже в искусстве. Власть функционировала сама по себе и наказывала за любое вмешательство в свои дела. Впрочем, впоследствии она перестала даже утруждать себя какими-то специальными репрессиями: стена между ней и «прочим населением» выросла до небес, так что какое бы то ни было действие по отношению к ней стало не то чтобы преступным, а просто невозможным. Поэтому единственной доступной формой выражения своих чувств остался жест, то есть обозначение поступка без самого поступка. Начиная от пионерского салюта и кончая пресловутой фигой в кармане.

Наиболее тяжёлым и двусмысленным было положение советских интеллектуалов, в особенности гуманитариев. Их «софья власьевна» доставала особенно сильно. Доставала не только «цензурой и расправами» (то есть «не давала книжку почитать»), а ещё и тем самым, что интеллектуалам издревле положено и прописано — именно в качестве позы — как раз это самое царственное безразличие, «незаинтересованность взгляда», с лёгким оттенком презрения ко «всей этой возне там наверху». Поэтому какие-нибудь там субботники или профсобрания, большинством народа переживаемые как обычные мелкие неприятности, приводили их в настоящую ярость. Власть принуждала интеллектуалов участвовать в «этих своих играх», причём принуждала грубо. Что переживалось не только как личное, но и как сословное унижение.

Выходов было, в общем, три. Первый, героический — диссидентство в той или иной форме. «Если вы не даёте себе труда не мозолить нам глаза, что ж — мы будем вас ненавидеть». Второй, цинический — уход в «советскую карьеру» (например, в советскую научную карьеру: «жить-то надо»). И, наконец, третий путь, самый сложный — имитация этого самого безразличия, попытка жить так, как будто советской власти нет.

Выглядело это отчасти нелепо. Примерно так, как может выглядеть тщедушный гражданин в очках и с книжечкой, на которого навалился назюзюкавшийся дядя и что-то ласково мычит. Не имея возможности стряхнуть с себя сей неблагородный груз и не желая унижаться до собеседования с уродом, гражданин делает вид, что погружён в чтение настолько, что просто не замечает тяжести, мычания и «некоторого амбре». Вряд ли он, правда, при этом много усвоит из книги. Так что лучше его не экзаменовать. Но поза — да, поза достойна некоторого сочувственного уважения. В конце концов, это не худший выход из неудобной ситуации.

Аверинцев был не единственным, кто избрал подобную стратегию поведения. Но, надо признать, он выдерживал позу лучше всех.

Сергей Сергеевич никогда не был диссидентом в прямом смысле этого слова, хотя эта карьера (а диссидентство в семидесятых уже приобрело черты своего рода карьеры) была для него открыта. Разумеется, он исполнял все ритуалы «честного человека» тех времён: например, подписывал какие-то «открытые письма» властям)и, наверное, имел с того положенные неприятности). Но любили его не за это. А, скажем, за анекдот про то, как Сергей Сергеевич по случайности забрёл на партсобрание, увидел кумачовый лозунг «Наше будущее — коммунизм» (или что-то в этом роде), прочитал это вслух и довольно громко сказал:»Ну-ну, посмотрим». Или за то, что показал язык лектору, вещающему что-то про достижения развитого социализма. За это ему прощали даже премию Ленинского космосола, полученную в 1968 году (дали, вероятно, по рассеянности), или даже членство в Союзе писателей (1985, год до оруэлловского рубежа).

Об истинном характере его отношений с «софьей власьевной» можно судить по деталькам, видимым только в лупу. Например, библиографические списки к его книгам и статьям смотрелись, на советский глазок-смотрок, довольно-таки вызывающе. Согласно советскому этикету, в каждой гуманитарной монографии должны были быть ссылки на Маркса-Энгельса-Ленина, причём в специально отведённом для этого разделе «Классики марксистско-ленинской философии». Раздел этот предшествовал всем остальным и как бы напоминал, кто здесь хозяин. Аверинцев же эти приличия как бы игнорировал, причём весьма изобретательно. В ранней книге «Плутарх и античная биография» имеется единственная ссылка на Маркса, причём запрятанная на своё законное алфавитное место, среди прочих авторов на букву «м». Получалось, что страшного «папу Карло» поставили на место — небрежным таким рассеянным жестом.

А в «Поэтике ранневизантийской литературы» ссылки на «классиков» отсутствовали как класс. «Вы представляете, чего ему это стоило?» — объяснял мне книжный спекулянт, пасшийся возле знаменитого «букиниста» в Столешниковом переулке, пытаясь всучить мне «Поэтику».

Следует иметь в виду: в самой книжке (о которой речь впереди) не было ничего крамольного, кроме трёх абзацев с очень мягкой критикой «экономического детерминизма» — все, конечно, понимали, «про что речь», но это ещё не выходило за пределы дозволенной фронды. Так что это самое «чего стоило!» воздавало должное не смелости автора (были и посмелее), но — красоте жеста.

Впрочем, красивые жесты чередовались с осторожными. То же самое название книжки про византийское христианство — «Поэтика» — было знаковым: оно означало его вписывание в остроумную конвенцию между советскими гуманитариями и советскими идеологическими органами, согласно которой можно было заниматься «в том числе и сомнительными вещами», при условии не называть их прямо, а придумывать пристойные эвфемизмы. В результате получили импульс к развитию интереснейшие гуманитарные жаргоны — «квазиэстетический» и «квазинаучный». Например, занятия «структурализмом и семиотикой» получили кличку «трудов по вторичным моделирующим системам», с соответствующим птичьим языком. С другой стороны, восьмитомник Лосева по античной философии получил название «История античной эстетики», а Лихачёв выпустил «Поэтику древнерусской литературы». Все эти «эстетики-поэтики» (читай: «цветочки-лютики») были симулякрами, не столько призванными обмануть цензуру, сколько показать ей безобидность своих занятий: «мы тут плюшками балуемся, товарищ начальник».

По какой-то непонятной причине среди чарли-чаплинских фильмов нет ленты (ну или хотя бы эпизода) — Чарли на минном поле. Так и видишь: вот Чаплин рассеянно пинает взрыватель мины, и тот со звоном отлетает, не причинив вреда; вот он бросает за спину окурок, и там что-то взрывается, но осколки летят в другую сторону; вот он уже почти наступил на опасное место, но тут у него развязывается шнурок… и так далее. Аверинцев в своих играх с «советскими» демонстрировал примерно такой класс игры. Разумеется, за всем этим стояли вполне продуманные поведенческие стратегии, скрытые от глаз публики. Аверинцев выстраивал своё поведение — сознательно и аккуратно, он знал механику этих игр, знал, где можно нажать, а где нужно сдать, и так далее. Тот же вопрос со ссылками на «классиков» был, разумеется, «решён на нужном уровне». Но на поверхности всё выглядело именно что «легко и небрежно». И даже догадываясь, что эта лёгкость и небрежность наигранная, публика всё равно аплодировала.

Впрочем, иной раз случается и спотыкаться. Например, в семидесятом году разразился неприятный внутриакадемический скандал, связанный с выходом пятого тома официозной «Философской энциклопедии».

Аверинцеву там принадлежала статья «Христианство», из текста которой слишком уж сильно выпирало то, что её автор — никакой не «научный атеист».

4

Христианство Аверинцева — отдельная важная тема.

В ту эпоху «быть христианином» (православным, а того пуще инославным) означало быть инакомыслящим. Но инакомыслящим с совершенно особым статусом, о котором придётся сказать подробнее: сейчас эти тонкости уже не очень памятны, а то и вовсе непонятны.

Православная церковь была почти единственной организацией, существовавшей легально и при этом официально признанной «отделённой от государства». Цена этой отделённости — особь статья, но это был совершенно неубираемый пунктум, освящённый авторитетом Владимира Ильича Ленина, на оной отделённости сильно настаивавшего.

Поэтому с верующими нельзя было обходиться так же, как с прочими «несознательными». Так, некоторые важные для православных мероприятия — скажем, крёстный ход — приходилось разрешать. Правда, публику отвлекали от этого всякими разными способами: например, пускали «как раз в этот день» по телевизору музыкальную программу, где показывали «даже Скорпионс и саму АББУ». Но это была именно заманка, а не прямой административный запрет.

Соответственно любой активный верующий рассматривался как своего рода легальный диссидент. Наказать непосредственно «за крестик на шее» не представлялось возможным — зато устраивали всякие негласные обструкции. Особенно плохо приходилось людям видным и популярным.