Юлиан Семёнов - 37 - 56

• Название: 37 - 56
• Автор: Юлиан Семёнов
• Жанр: История

Цикл новелл Ю.Семенова «37 - 56» был написан в начале 60-х годов, когда писатель работал над повестью «При исполнении служебных обязанностей», одной из первых в ряду так называемой «антикультовской прозы», которая с 1961 года никогда не переиздавалась в СССР.

Гонорар от публикации автор перечисляет в Фонд Мемориала жертвам сталинизма (счет №700454 в Операционном управлении Жилсоцбанка СССР).

---

- Девочки, какая к черту одиссея, когда у вас тут эдакий цветничок!

И залился идиотским смехом, - похрюкивая и брызгая белой слюной. Редакторши недоуменно переглянулись. Тогда Блюм, юродствуя, перецеловал каждую, приговаривая:

- Ах, девочки, вы себе не представляете, какое это счастье прикасаться к гибкому женскому стану!

Бедные редакторши стали поочередно выскакивать в коридор. У девушек вообще есть манера выскакивать в коридор, а особенно если их трое, а нас двое, да еще один из лагеря. Они там консультировались, как быть дальше. Одна из редакторш, Мика, вернулась первой, села возле Блюма и сказала:

- Вы, наверное, ужасно устали, милый...

- Почему? - удивился Блюм. - Я ничуть не устал, крошка, - и он положил ей ладонь на грудь.

- У вас в глазах столько горя, - Мика осторожно отодвинулась.

- Какое там горе, - хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике. - Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!

- Сейчас я принесу кофе, - сказала Мика и вышла.

- Сколько у них станков? - спросил меня Блюм. - Где мне с ней примоститься?

- Не гони картину, они ж не проститутки.

- Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?

- Ты что - забыл?

Блюм внимательно посмотрел на меня:

- Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть...

Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.

- Ого, - сказал Блюм, - пожрем, девочки! И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.

- Кир! - возгласил он торжественно. - Да здравствует кир водяры!

Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:

- Девочки, давайте музыку.

- Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, - сказала Мика, включая магнитофон.

- Почему же? - обидчиво ответил Блюм. - Я там играл в джазе.

- Где?!

- В джазе. Контрабасистом.

- У вас был джаз?

- В каждом лагере был свой джаз.

- Вы там изголодались, - сказала Мика, - берите бутерброды, они сделаны специально для вас.

- Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.

Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно. Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.

- У кого воровали? - допытывалась Мика.

- У большевиков, - усмехнулся Блюм, - они доверчивые...

- Что вы такое говорите. Блюм?! - ужаснулась Мика.

- Правду, - ответил он, - только правду и ничего, кроме правды!

- Но...

- Хватит, - сказал Блюм. - Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.

Редакторша Лиля сказала:

- Я должна поработать в фундаменталке.

- А я к Юткевичу, - поднялась редакторша Надя.

- Счастливо, - сказал Блюм. - Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.

- Вы не умеете себя вести, - сказала Мика. '

- А вы разве девица? - осведомился Блюм.

- Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести. > Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.

- Иди ко мне, цыпочка, - сказал Блюм, дожевывая бутерброды, - я сделаю тебе больно и хорошо.

- Уходите прочь, - сказала Мика. - Мне совестно за вас.

- Сейчас, - ответил Блюм, - минуточку. Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.

- Дура, - сказал он, поднявшись. - Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.

- Блюм, - тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, - простите меня, Блюм.

- Я вам не Блюм, - ответил он. - В миру меня зовут Юрой.

- Сволочи, - говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, - им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.

Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:

- Хорошо по первопутку на санях барать якутку!

И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.

- Что с тобой? - спросил я.

- Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.

Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних "жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм", начал читать стихи из цикла "Город", написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:

Друг другу протянув мосты,

Уснули берега.

Опавших с неба звезд цветы

Куда-то мчит река.

И заглядевшись с высоты.

До утренней зари

Глядят ревниво фонари

Во влажные черты.

Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами

Уже много дней и сегодня опять.

Облака вроде сколотых льдин,

Шалый ветер бросает листву умирать

К равнодушным ногам машин,

Уже много дней дожди без конца.

Полотняных туманов надрыв.

Как будто бог-сын потерял отца

И плачет лицо закрыв.

Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.

- Как вас зовут? - откашлявшись, спросил Блюм продавщицу.

Та игриво поинтересовалась:

- А зачем?

- Хотите выйти за меня замуж? предложил Блюм.

- Ой, Маш, не могу, - засмеявшись, сказала девушка.

Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.

- Что же будем делать, девочки? - тихо спросил Блюм. - Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день...

- А работать когда? - спросили девочки.

- Я бы читал вам самые нежные стихи, какие только знаю, - исступленно продолжал Блюм. - Я бы рассказывал вам про то, на каком страшном и мучительном разломе мы живем, я бы пел вам буддистские гимны, которые уверяют, что середина столетия всегда приходит с добром и возрождением.

Девушки испуганно переглянулись. Я заметил, как продавщица тихонько толкнула локтем подружку. Та чуть заметно кивнула головой и стала оглядываться по сторонам.

- Ты понимаешь, девочка, - говорил Блюм продавщице, - что скоро станет утро, которое, по пророку Исайе, всегда приходит с радостью, и мне очень хочется, чтобы эта радость коснулась и тебя!

Мы поравнялись с двумя такси. Наши спутницы ринулись в первую машину и стали испуганно кричать шоферу:

- Скорей гони, шеф! Гони скорей, он псих ненормальный! Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.

- Ты испугал девочек. Блюм, - сказал я. - Ты стал в лагере придурком.

- Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, - ответил Блюм. - Правда, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце. I

...Он позвонил ко мне ранним утром. Его голос грохотал в трубке счастьем и добротой. Он кричал:

- Скорей приезжай! Сейчас я тебе дам адрес. Я нашел колоссальную чувиху. Она старая, живет в подвале, и окна у нее зарешеченные! Такая прелесть, честно, такая прелесть! Я почувствовал себя на свободе, понимаешь? Я почувствовал себя на свободе!

Я знал его хорошо. Со мной он никогда не играл. Если он говорил так значит, он говорил правду.