Михаил Анчаров - Страстной бульвар

• Название: Страстной бульвар
• Автор: Михаил Анчаров
• Издательство: Худ. лит
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

---

— Не надо больше пить, — сказала Валя первые слова.

— Понимаю, — сказал Мызин. — Намёк ясен. Санька споёт, и мы уйдём. Весенние ночки короткие.

Валя опустила голову и стала думать о своём, и стала бояться предстоящего. Она не знала, что ничего из того, о чём она думала, ей не предстоит. А предстоит ей разлука со своим мужем, которая длится вот уже девятнадцать лет, а теперь он приехал не то больной, не то признаться не хочет, и надо ему про Татьяну рассказать, что она приёмыш из детского дома, и что был у Вали муж, но не сразу после отъезда Жигулина, а ровно через пять лет, и нерасписанный был, чтоб в комнату не прописывать, пять лет был, потом Валя сказала ему:

— А теперь уходи. Больше без любви не могу.

Это десять лет. А ещё девять лет лечила, лечила, лечила и Татьяну воспитывала. Ещё несколько мужчин было, но это так, это не помнится, это — когда уж очень невмоготу. А потом — всё, стоп. Опять почему-то стала думать о Саньке Жигулине, своём законном фиктивном муже, и стала ждать его почему-то, и почему-то во сне видеть, и томиться по нему душой и плотью. Тридцать семь лет бабе. Самая пора любви. Всё, что до этого, — детский лепет. А теперь он приехал — как вызванный. Облезлый и совсем не тот.

…И наступила она, их брачная ночь. Мызины ушли, Алевтина всплакнула на плече у молодой жены, заглянула ей в глаза восторженным взглядом и вышла торжественно. А они сидели на стульях на противоположных концах обеденного стола н ждали, когда у Мызиных замок щёлкнет. Потом они услышали мерное буханье и испуганно подняли глаза, и мысленно поговорили друг с другом.

— У вас здесь поезда близко проходят? — спросила она. — Стук-стук, стук-стук…

— Нет, а что… Нет, это не поезд… Это похоже на часовой механизм, как на мине… Ну да, факт… Мы идиоты, это…

— Я знаю… — сказала она.

Это кровь у них стучала в висках.

— Если я к тебе сейчас пристану, меня никто к ответственности не привлечёт. Я муж, — сказал он.

— Я знаю, — ответила она.

— Может быть, пристать?

— Как хочешь.

— А ты?

— Не знаю… Наверное, да…

Они бы ещё долго так молчали, но тут она скрипнула стулом, и он очнулся.

— Спать хочешь? — спросил он.

— Нет, — испуганно сказала она.

— Я тоже, — быстро сказал он. — Ну, что делать будем?

— Не знаю.

— Я утром уеду, — сказал Жигулин. — А ты здесь живи.

— Ладно.

— А ты строй университет, ладно?

— Ладно. Я в медсёстры пойду.

— За Мызиных держись. Они хорошие. Они с нами дружили… С Жигулиными… Теперь я один из всех Жигулиных остался.

— Нет, — сказала она. — Не один.

— Этот брак фиктивный.

— Нет, — сказала она. — Не фиктивный.

И тут с ними что-то случилось. Они вдруг кинулись друг к другу и стали целоваться как сумасшедшие.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Не пойму, — ответил он.

— Ты правдивый, — сказала она. — Это ужасно.

— Что же мне, врать?

— Это ещё хуже.

— Я тебе напишу, — сказал он.

— Конечно… Ты чего-то боишься?

— Сядь, — сказал он.

Они сели на свои стулья. Между ними стол. Как ринг.

— Раунд третий, — сказал он.

— Что? — спросила она.

— Ты хочешь, чтобы был дом?

— Да.

— Мама от этого умерла.

— Не понимаю, — сказала она.

— Мама меня ждала, — сказал он. — Сердце не выдержало.

— В войну все ждали.

— Война два года как кончилась.

— Я понимаю…

— Ну вот… А я всю жизнь буду взрывать. Это моя профессия. Я другого не могу и не буду. Всю жизнь, понимаешь?

— Нет.

— Сапёр ошибается один раз — слышала?

— Слышала.

— А мать и жена — тысячу раз. Как письмо задерживается — так им чудится взрыв. Понимаешь?

— Понимаю.

— Это нельзя вынести, нельзя выдержать.

— Можно.

— Ты дурашка, — сказал он. — Я тебе писать не буду. Я приеду, ладно?

— Ладно.

— И ещё — отец и мать купили две пластинки патефонные, одинаковые. Утёсов поёт. Представляешь, они умудрились их сохранить. Отцову пластинку Мызин из госпиталя привёз, представляешь? Города дыбом, а две пластинки сохранились… «Как много девушек хороших, как много ласковых имён, но лишь одна из них…» Давай возьмём по пластинке?

— Давай, — сказала она.

Господи, какая она была дура! Господи! Она ж ничего не понимала тогда! Он же мальчик был, он семьи боялся, он любви боялся, он её боялся, он себя боялся — он боялся, что всё навалится на него — домашнее, тёплое, скучное, а он живой остался, и перед ним мир огромный, где его встречают как короля и спасителя, сапёра-минера. Он, когда на проклятое своё поле идёт, должен про дом забыть, иначе страх, а страх — это смерть. А если он про дом забудет — дома смерть. Ведь это и в любой работе так, где работает энтузиаст, человек, который заполнен делом не для себя, а тут то же самое, только очень сильно выражено, чересчур сильно выражено — будь оно проклято, это чересчур! Всё плохо, что чересчур, бабушка говорила: «Чур меня, чур», — заклятье от беды, а чересчур — это и есть беда.

— Терпел, терпел, но всё же скажу: разочарован я, понял, — сказал Мызин. — Молчи… Всё я, конечно, понимаю. Жизнь для взрослых — мечтания для малолеток. А всё же на донышке было, а вдруг выгорит у них? А вдруг я тогда недаром на твоей свадьбе стаканы бил?.. Ведь чудо какое — двое встретились на земле.

— Не встретились, — сказал Жигулин.

— Врёшь! Встретились! Вот мы с твоим отцом больше не встретимся. Я с Алевтиной не встречусь… Отец твой с мамой тоже не встретились… А вы тогда встретились, да мимо проскочили с разгону… Я думал, может, у вас выгорит — возвернётся и моя молодость… «А молодость, — запел Мызин, — не вернётся, не вернётся вона…» Пришиб ты меня, Жигулин… Ладно, давай пой… которую я тебя учил.

— Я забыл, — сказал Жигулин.

— Забыл?! Отцову песню забыл?! Пой!

Жигулин запел. Остановился и сказал:

— Жизнь только начинается. — И закрыл глаза. А потом открыл глаза, заговорил, заплясал, запел — выступать начал. А потом замолчал на полуслове.

— Сапожники! — крикнула Татьяна. — Звук пропал.

Ну, запел Жигулин песню и спел её до конца. А когда кончил петь, сомлел, а потом и вовсе отключаться начал.

Жигулин любил, когда человек старше его. Он тогда… Ах, да мы про это уже писали…

— Ах, не надо было пить…

— Петь не надо было… — сказал Мызин.

Гости у Валентины Михайловны. Чистенько всё так и негромко. Музыку слушают вполслуха, обыкновенную, без воспоминаний и ассоциаций, складно так, и никакого надрыва.

— Картошки ещё подложить?.. Ешьте, пока горячая.

— Рассыпчатая. И селёдочки, пожалуйста. Что это вы весь вечер будто волнуетесь? Или это у меня такое впечатление?

— Нет, я действительно волнуюсь неизвестно почему, — отвечает Валентина Михайловна.

— Примите полтаблеточки седуксена, у вас есть?

— А грибочки вам не понравились?

— Чудные грибочки… Ну, ваше здоровье.

— Мама, у Мызиных свет погасили.

— Татьяна, иголка шипит на проигрывателе, не слышишь?

— Ну, по последней, да будем двигаться.

— Приходите ещё.

— Разрешите, Валентина Михайловна, я вас завтра навещу?

— Идём, идём, навещу… Пить надо меньше. Валя, вытри щеку, я тебя краской вымазала.

— Мама, а к ним «неотложка» подъехала.

— Ну почему непременно к ним? Подъехала к их подъезду, и всё. Всего доброго… Счастливо… Татьяна, сними трубку. Телефон звонит, не слышишь?

— Мама, тебя… Скорей…

— Алло, кто? Мызин, что с ним? Не петь, пить не надо было. Сейчас иду.

И трубку тихонько кладёт.

— Ну вот… наконец и понятно, почему я весь вечер сама не своя… Таня, спать. У меня вызов.

— Мам, я с тобой…

— Спать!

— Мам, а кто этот дядька?

— Если бы я сама это знала… — говорит Валентина Михайловна.

И бегом, вниз по лестнице, по гулкой, потом через пустой ночной плац между двумя корпусами, а они — как два парохода на реке, потом в подъезд — и квартира первого этажа, где Мызин беснуется неподвижно, и доктор укол делает, и Жигулин без сознания.

— Допрыгался Сан Саныч… — говорит Мызин.

— Он кто вам? — спрашивает её доктор. — Муж?

— Что вы… Он приезжий… Что вы прописали? У меня всё есть, я врач…

Вот эта песня:

Ты послушай, братишка,
Легенду одну.
Про Великий десант,
Про Большую войну.
Было двести друзей
У отца твоего.
А из них не осталось
Почти никого.

(Это медленно, мажорно-запевно, похоже на старые казацкие песни. А дальше ритм и темп песни меняются и становятся быстрыми и грозными.)

Были — ночь штормовая
И двести ребят.
Были — рёв дальнобойных
И разрывы гранат.
Были лютые ветры
И крики во мгле,
Двадцать два километра
По Малой земле.

Двадцать два километра
В тылу у врага,
Только волны кровавые
Бьют в берега.
Только смерть и металл,
Только кровь и песок,
Только потом просоленный
Хлеба кусок.

Сотня вымпелов с ходу
Врывается в порт.
Парни в чёрную воду
Шагают за борт.
Только залпов раскаты,
Да крики «ура!»,
Да хрипят на закате
Мои катера.

Это пламени вой
И осколочный визг.
Это новой России
Новороссийск.
Это в скалы Мысхако
Пришла тишина.
И запела морзянка,
Как в песне струна.

Восемь месяцев смертью
Хлестала война.
На кровавых тельняшках
Цветут ордена.
Подхватила их
Воинской славы река —
Рядового матроса
И члена ЦК.

Запевают ребята
Про крейсер «Варяг».
Бой уходит на запад.
Заплакал моряк.
Станет дочка невестой,
Мальчишка — бойцом,
Вспомнят песню они,
Что пропета отцом.

Шли дорогой рассвета,
Всё старое — прочь:
На кровавой планете
Кончается ночь.
Шли, не зная покоя,
От земли к небесам.
Вот сынок, что такое
Великий десант.

Тут Жигулин кончил неслышно петь песню, и открыл глаза, и увидел вдруг два женских лица на фоне матовой лампы.