Юрий Азаров - Паразитарий

• Название: Паразитарий
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Роман-антиутопия написан Ю. П. Азаровым, выдающимся педагогом современности, художником, писателем, чьи книги переведены и высоко оценены в США, Канаде, Индии, Китае, Японии, в странах Европы, СНГ. Этот роман-антиутопию критики назвали произведением на уровне самых высоких шедевров мировой культуры.

Главный герой романа приговорен к эксдермации — снятию кожи в показательном шоу. Он мучительно ищет выход из своего трагического положения, повсюду сталкиваясь с фарисейской ложью, издевательствами и бесправием.

Анализируя развитие культуры за последние две тысячи лет, автор утверждает: без духовно-правовой идеологии с главенствующими ценностями Любви, Свободы и Социальной справедливости, без общенациональной идеи не может быть ни эффективной политики, ни сильного государства.

В романе органично сочетаются пророческие предсказания, фантасмагории, синтез наук, культур и искусств и реализм остро сатиры. В нем крик художника, предупреждающий о роковых опасностях. Но это крик не отчаявшегося человека, а скорее боевой клич, зовущий на битву с паразитарными устоями бытия во имя торжества высоких общечеловеческих идеалов.

***

Главный герой романа приговорен к эксдермации — снятию кожи в показательном шоу. Он мучительно ищет выход из своего трагического положения, повсюду сталкиваясь с фарисейской ложью, издевательствами и бесправием.

Анализируя развитие культуры за последние две тысячи лет, автор утверждает: без духовно-правовой идеологии с главенствующими ценностями Любви, Свободы и Социальной справедливости, без общенациональной идеи не может быть ни эффективной политики, ни сильного государства.

В романе органично сочетаются пророческие предсказания, фантасмагории, синтез наук, культур и искусств и реализм острой сатиры. В нем крик художника, предупреждающий о роковых опасностях. Но это крик не отчаявшегося человека, а скорее боевой клич, зовущий на битву с паразитарными устоями бытия во имя торжества высоких общечеловеческих идеалов.

***

И вдруг голубое пламя полоснуло по моему сердцу — это девочка лет шести, льняные волосы, розовое личико, алая бархатная курточка, а на лбу комарик, я быстрым движением касаюсь ее лба, а девочка вскрикивает, и от этого крика слезы на моих глазах и режущая боль в груди — невидимым спрутом подкрался обморок, и я вот-вот упаду, а голубое пламя полыхает передо мною, пристально всматриваясь в мои глаза: "Кто ты? Ты с ними?!" И наотмашь по моей щеке широкой, шершавой, жесткой ладонью, это толстенький зеленомундирный ариец Вальтер меня, одиннадцатилетнего, который кинулся защищать Розу Зитцер, — их всех закопали в огороде, у ее мамы была рука без двух пальцев, а ее папа, аптекарь, казался мне совсем стареньким, он был тихий, как майский вечер, всегда молчал и хорошо улыбался моей маме, которая всегда говорила: "Зитцеры — хорошие евреи". Они нас приютили перед самой войной, когда мы от тети Гриши ушли, мама стряпала у них на кухне, помогала Розиной маме, потому что у нее не было двух пальцев, а когда снег сошел, я видел в огороде руку без двух пальцев, и, наверное, рядом была Роза, такая светленькая, такая чистенькая, она всегда улыбалась, когда встречалась со мной… Когда теперь говорят, что точкой отсчета философии, этики, искусства должен быть Освенцим, где пламя пожирает живую плоть, живые души, живую ткань Бытия, я думаю о том, что моей точкой отсчета должна была бы стать Роза Зитцер. Но не стала, потому что ее лик переведен был мною в мое обыденное, стершееся, пошлое сознание, потому что всю свою жизнь я предавал свою Любовь, свою Трепетность, свой Божий Дар.

Книги Азарова — это глубинная психологическая проза.

Лев Аннинский, критик

---

ГОТОВЫ ЛИ ВЫ ПРИЗНАТЬ ВСЕЛЕННУЮ СВОИМ ЕДИНСТВЕННЫМ ДОМОМ, А ЭКСДЕРМАЦИЮ — ЕДИНСТВЕННЫМ УСЛОВИЕМ РОЖДЕНИЯ НОВОГО МЫШЛЕНИЯ И НОВОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ?

Споры шли по таким вехам: одни считали, что нельзя объединять в одном вопросе несколько вопросов. Другие утверждали, что только таким способом можно добиться однозначных ответов. На то и Референдум: надо ответить «да» или «нет» по существу, а размазывать можно и сто лет, но это уже будет не референдум, а дискуссия. Конечно же, появились и крупные толкователи этой великой затеи. Они ставили каверзные (на засыпку!) сомнения: а не кажется ли вам, что такая поляризация, когда на одном конце все народы, весь мир, а на другом — одна единственная особь, мученик, жертвоприноситель, неоправданна, слишком неравные величины на мудрых весах Референдума. Но и эти сомнения рассыпались в прах выдающимися философами всех народов. Они утверждали: в мире два космоса, первый — это мироздание, а второй, не меньший по своим размерам, — человек! Поэтому на весах Выбора оказались равнозначные величины, и если вопрос придумал махатма Мули-Мули, то это лишний раз подтверждает его гениальность. Были и другие доводы некоторых богословов. Почему оба вопроса даны как бы в одном? Да потому, что Христос открыл нам новый мир своей мученической смертью, он один положил границы Нового Бытия. Было бы кощунственно даже ставить такие вопросы: "А если бы Христос не пошел на крест, если бы он как-то поладил с Пилатом, то что бы тогда произошло? Был бы мир таким замечательным, каков есть сегодня, или он исчез бы в преисподней навсегда и безвозвратно?"

Богословы рассказывали и о том, что во всех уголках земного шара выдвигаются кандидаты на мученичество, что везде идет самый тщательный отбор и повсюду обеспечивается абсолютная чистота регистрации претендентов с учетом, разумеется, всех пожеланий и доброй воли избирателей. Когда в Каледонии, в штате Маруся, были неправильно зарегистрированы три негра, четыре гомосексуалиста и шесть наркоманов, избиратели потребовали пересмотра списочного состава, доказывая, что наркоманы, гомики и негры не могут соседствовать, так как здесь заложено некоторое безнравственное начало, которое уже на самом кресте может вылиться в большие и малые неприятности.

Фотографии некоторых кандидатов, в том числе и моя, широко и щедро печатались в разных изданиях. Ко мне являлись разные специалисты, должно быть, высокого класса, наши и зарубежные, с кинокамерами, фотоаппаратами, видеоустройствами, они снимали меня при разном освещении и в разных позах, и я никогда не думал, что можно создать столь примечательные образцы подлинной живописи, подлинного искусства в изображении тела, лица, движений.

Когда Анна Дмитриевна увидела эти снимки в иллюстрированных журналах, она сначала упала в обморок, потом, наверное, на какое-то время лишившись рассудка, причитала:

— Это он?! Да как же я могла только помыслить о том, чтобы Он был рядом!

Любаша и Шурочка по телефону сказали мне:

— В руках у нас снимки с Божественным нашим Знакомым… — они говорили так искренне, так заискивающе и так многообещающе, и в их словах была только одна надежда: хоть разочек увидеться до эксдермации!

Ксавий и Приблудкин написали мне длинные письма с предвосхищением того, что я обозначу своим САМОРАСПЯТИЕМ, они так и написали — новую эпоху в развитии человечества. Приблудкин называл меня на «Вы», точно мы никогда с ним не пили на брудершафт.

Я получал письма из Заокеании, Шакалии, Каледонии, Марихуании и Ново-Муарии. Поражали меня десятки писем с приложенными к ним открытками совершенно замечательных девиц, предлагавших мне руку и сердце, разумеется, на тот период, когда еще не будет совершена эксдермация.

Банкиры и промышленники, торговцы наркотиками и пенсионеры, рэкетиры и ассенизаторы, богатые вдовы и крупные военачальники предлагали мне за один автограф по нескольку тысяч инвалютных рублей. Некоторые испрашивали разрешения прислать мне мебель и посуду, ковры и шубы, люстры и спиртные напитки, зубные щетки и лучшие средства от клопов и моли, тракторы и карнизы для гардин, швейные машинки и лабрадорский мрамор, сухофрукты и олифу, гамаши и дверные петли, саженцы яблонь и лучшие сорта новомуарских кроликов. Когда Саша Кончиков посетил меня, дальше порога он не пожелал пройти, а так, свернувшись калачиком, у дверей прилег, и в такой неудобной позе читал самые разные предложения. Прочтя эти предложения, Саша Кончиков воскликнул:

— А что, блин, пусть высылают, сволочи, лучшие в мире спиртные напитки. Только шампанское пусть себе оставят, а нам чего-нибудь покрепче — посольскую водочку, виски, коньячок… Напиши им, Степан Николаевич…

— Если я напишу, то это будет моим знаком согласия, моим окончательным решением, что я согласен на эксдермацию…

— Значит, покупка! Мы тебе коньячок, а ты нам свою шкуру?! А ху-хо не хо-хо!!! Дай стаканчик, Степан Николаевич, у меня керосинчик в сумке! Не соглашайся! Пусть своих выставляют! А мы и без их экс-дерьмации проживем! Не соглашайся, говорю! — кричал он, наливая второй стакан.

— Послушай, дорогой, а может быть, ты бы согласился, ну, вместо меня?… — пошутил я.

— Господь с вами, Степан Николаевич, вы что? У меня же не десять шкур, одна-оденешенька!

— Но у меня тоже не десять…

— Вы совсем другое. Вон какие фотографии у вас. Весь мир знает. Вам уже и отступного давать нельзя!

— Но ты подумай, а я тебе помогу… — сказал я. Сашка испуганно поглядел на меня: в своем ли я уме, чтобы ему, простому человеку, по добровольности своей ошкуриваться?! Он в одно мгновение собрал свои вещички и убежал прочь.

43

А события развивались с бешеной скоростью. Рядом с моей обителью за два дня и три ночи отстроили Приемный Зал. Барбаев пояснил мне, что в этом зале я буду принимать делегации и очень редко — частных, высокопоставленных лиц. Надо отдать должное патриотическим чувствам Прахова — первая делегация состояла из отечественного сброда. Возглавлял ее Агенобарбов, которого назначили по совместительству и Председателем садомазохистско-этических проблем проведения Вселенского Референдума. Он был одет в джинсовый костюм и на нем была яркая рубашка с надписью: "Как вы ответите на вопрос Референдума, так и будете жить".

— Мы создадим новую культуру, новую мораль и новый язык! — рассказывал Агенобарбов. — Катарсиса в театре будет столько, что трудно будет пройти к своему месту. Мы создадим новый катарсис. Он будет на шестьдесят процентов из металла, но это будет не рядовая колючая проволока, это будет развернутый во всю длину терновый венок Спасителя. С помощью освещения мы сможем сделать его невидимым. Люди будут накалываться на иглы легко и свободно. Мы учредим должность «толкателей» — они будут расшибать «пробки», нанизывая туповатых и трусливых на острые иглы. Поскольку польется кровь, мы сделаем трубоводные газгольдеры, мы так их назвали, и на это, поверьте, есть у нас основания, которые остаются, так сказать, секретом фирмы. Сейчас Степан Николаевич не может нам рассказать о себе, но, когда окажется в своем роковом состоянии и вся Вселенная сделает ему знак: "Крепитесь, наш Спаситель!" — он скажет свое последнее и великое слово. Это будет слово о переходе в новый паразитарный оазис всего человечества!

Вы у меня спросите, почему порочный человек, каким был Иосиф Флавий, выразил впервые эту великую космогоническую идею о Новом Мироздании? Отвечу: он выразил ее, как противоречие, как загадку века. Господу было угодно именно в его порочные, но жаждущие очищения уста вложить эту великую истину!

Если человечество ничему не научилось за последние две тысячи лет… — он еще долго говорил, а я думал о своем, впрочем, я как бы спорил с Агенобарбовым, и он понимал это…

44

Если человечество ничему не научилось за последние две тысячи лет, — протестовало мое самосознание, а протестуя, проклинало Агенобарбовых и рассуждало примерно так: если способы паразитирования, как и способы непаразитирования, остались неизменными, если мужчины и женщины на протяжении всех двадцати последних столетий были безудержно бестолковыми, если ими двигал примитивный набор приемов обладания, потребления и поиска смысла жизни, — то я, как конечный продукт регрессирующего развития, несу на себе всю запутанную завершенность бытия. Оказавшись на сквозняке, берущем начало из бездны первого столетия, на сквозняке с холодными и мрачными завихрениями, с дождем и морозной бездыханностью, с грозами и метелями, на сквозняке с виселицами всех Возрождений, с кострами всех Ренессансов, с пыточными камерами всех Прогрессов, с авторитарной ложью всех Демократий, с человеконенавистничеством всех Гуманизмов, — так вот, оказавшись на таком сквозняке, я, как брошенная в морскую пучину щепка, переходил из одного состояния в другое: бился о камни, расшибался вдребезги, в изнеможении отлеживался на блеклых берегах отчаяния, тоски и безнадежности.