Юрий Азаров - Печора

• Название: Печора
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Роман-газета, 1990 г., № 3–4 (1129–1130). 1954 год. Общество накануне больших перемен. После смерти Сталина и Берии началась реабилитация политических заключенных. Но, оказывается, что отречься от сталинизма легко лишь на словах. Практически же очень непросто, ибо, как поясняет автор, "он в наших душах, в способах чувствования, общения… Мы пригвождены к дорогам, уводящим нас от храмов. Пытаясь сорвать свое тело с крестов, мы оставляем на гвоздях окровавленные лоскуты своих душ — а это боль адская!"

---

— Устою! — крикнул, сверкая черными глазами, Аввакум. — Ох, как потешусь я над злодеями! Ох, как обрушусь я на мерзавцев царских, ох, как бы хотелось мне рассечь напополам собаку Никона или расчетверить его, пса окаянного. Огонь пылает в моей груди, боярыня. Приклони ухо свое к душе моей, и ты услышишь, какая сила выросла в моей груди, рассеки грудь мою, загляни вовнутрь, и ты увидишь, какова моя любовь к тебе, какова, моя праведная чистота и какова готовность защищать веру нашу.

…Мчится возок по белой равнине. День стоит такой чудно-пьянящий — самый раз бы чуду прийти, молнией возвестить миру великую истину, откровениям Протопоповым соединиться б с откровеньями божьими — самый раз, — именно такая благодать стояла в небе, в деревьях, в снегу белом. Все было в этом прекрасном мире. Не было только чуда».

* * *

Рядом с рассказом Светланы Шафрановой было помещено исследование Саши Надбавцева, которое тоже- отметит особо в своем письме к нам писатель Сердюков. Я читаю записки Саши. Некоторые мысли и выписки из разных исторических сочинений мне показались интересными, и я воспроизвожу их подлинно.

«Можно себе представить, писал Саша, — какие впечатления ложились на душу великого Петра, подготавливавшегося к великой исторической деятельности. Отца его, Тишайшего государя, не раз покидала природная мягкость характера. Что же должен был испытывать будущий властитель России, чья молодость была возмущена открытым бунтарством староверства? Чтобы понять личность Петра и реформу, нужно пристально вглядеться в суровые лица брадатых поборников русской старины, нужно вслушаться в сильные, подхваченные стоустою толпою речи о необходимости умирать за веру, нужно оценить высокое историческое значение XVII века для России — века, пытавшего тяжелою внутреннею борьбой силы русского народа и недаром представлявшегося современникам «антихристовым временем» (Н. Тихонравов)».

* * *

Историк С. М. Соловьев считал, что эпоха Петра была необходимым следствием всей предшествующей истории и что «так тесно связан с нашей истории XVI и XVII, разорвать их нельзя».

И далее:

«По России ходили слухи. Желаемое выдавали за действительное. Имена двух бунтарей — Разина и Никона — были рядом. Правление Алексея Михайловича открывает новую эпоху в развитии духовной жизни России. Противоречия, бунты, распри, расколы, войны — все это соединено с подъемом духа, с сопротивлением сердца, с торжеством мысли, наук и искусств, привлечением талантливых людей к власти, к социальным преобразованиям. Русское общество, по выражению историка Ключевского, треснуло, как трескается зеркало, неравномерно нагреваемое в разных частях. «Тогда стали у нас друг против друга, — пишет Ключевский, — два миросозерцания, два враждебных порядка понятий и чувств. Русское общество разделилось на два лагеря, на почитателей родной старины и приверженцев новизны, то есть иноземного, западного.

XVII век подготовил преобразования Петра Великого. Сотни талантливых людей, русских и пришедших, проводили какую-нибудь новую преобразовательную тенденцию, развивали какую-нибудь мысль, иногда целый ряд мыслей. Судя по ним, — пишет Ключевский, — можно подивиться обилию преобразовательных идей, накопившихся в возбужденных умах того мятежного века. Эти идеи развивались наскоро, без взаимной связи, без общего плана, но, сопоставляя их, видим, что они складываются в довольно стройную преобразовательную программу, в которой вопросы внешней политики сцеплялись с вопросами военными, финансовыми, экономическими, социальными, образовательными. Вот важнейшие части этой программы: I) мир и даже союз с Польшей; 2) борьба со Швецией за восточный балтийский берег, с Турцией и Крымом за Южную Россию; 3) завершение переустройства войска в регулярную армию; 4) замена старой сложной системы прямых налогов двумя податями, подушной и поземельной; 5) развитие внешней торговли и внутренней обрабатывающей промышленности; 6) введение городского самоуправления с целью подъема производительности и благосостояния торгово-промышленного класса; 7) освобождение крепостных крестьян с землей; 8) заведение школ не только общеобразовательных с церковным характером, но и технических, приспособленных к нуждам государства, — и все это по иноземным образцам и даже с помощью иноземных руководителей. Легко заметить, что совокупность этих преобразовательных задач есть не что иное, как преобразовательная программа Петра, эта программа была вся готова еще до начала деятельности преобразователя. В том и состоит отличие московских государственных людей XVII века: они не только создали атмосферу, в которой вырос преобразователь, но и начертали программу его деятельности, в некоторых отношениях шедшую даже дальше того, что он сделал» (В. О. Ключевский).

Именно этот век назван бунташным: растет крамола, всюду недовольства, мятежные слухи, казни, бунты, пытки, доносы. Интересная мысль у историка Татищева: «Царь Алексей Михайлович как военными, так и гражданскими делами, а наипаче правосудием, милостию и добрым економическим учреждением прославился, а оной не токмо сам от беспорядочных и непостоянны поступков престола и живота лишился, но всего государства разорению тяжкому дал причину» (В. Н. Татищев).

…А перед глазами картины.

— Ваши дети так увлечены историей! И находите вы время копаться в старине? — это меня Иван Варфоломеевич встретил у входа.

Чует мое ухо, что неспроста он со мною говорит, что, наверное, какой-то замысел чёрный уже созрел в его голове, а все равно мне приятно его доброе слово. И я взахлеб начинаю рассказывать о том, над какими редкостными источниками сейчас работают ребята.

— Я вас хотел бы предупредить, — доверительно сообщает мне Иван, дотрагиваясь до моего плеча своей крепкой рукой. — Вы посоветуйте ребятам, чтобы они воздержались от посещения некоторых домов.

— Например?

— Ну есть тут дома, где живет нежелательная интеллигенция, в прошлом…

— Уже нету прошлого! Нету! — взревел я. — Оно в прошлом, ваше прошлое!

— Напрасно вы горячитесь! Для кого в прошлом, а для кого оно только начинается, и еще неизвестно, что с чем может поменяться местами. История повторяется.

— В виде фарса, — отрезал я. — Впрочем, вам этого не понять.

Я почти побежал, намеренно отрываясь от него. Но он догнал меня. И я видел в морозном воздухе, как плавали его суженные зеленые жесткие глазки, Они то и дело впивались о меня, а изо рта вылетали слова:

— Я вам еще одну вещь скажу, а уж вы как хотите. Некоторые родители возмущены вашими экспериментами. Перегружаете ребят ненужными делами. Жалобу на вас написали.

— Вранье! Не могло этого быть. Я постоянно провожу собрания родительского актива и хорошо осведомлён о родительских настроениях…

Морозный день был чист и прекрасен. Снег хрустел под моими ногами и под ногами Ивана Варфоломеевича совсем одинаково.

— Мне хотелось бы вас предупредить, — ласково обращается ко мне Валерия Петровна, кутаясь правым плечом своим в дорогой своей щубе. — Опять кто-то пустил слушок, что вы с детьми занимаетесь богостроительством и богоискательством. Это опасный слушок. Его трудно опровергнуть.

Мне бы улыбнуться, пожать плечами или отмахнуться рукой: «А, все это ерунда!» — а я полез в доказательства.

— Не горячитесь. Куда вы денетесь, если ваши дети читали Мережковского, который тоже про Аввакума и Савонаролу написал?

— Ну и что?

— Ах, вот как! А вы знаете, что Мережковский за рубежом вел идеологическую диверсию против нашего государства?

— Разве Мережковский изъят?

— Думаю, что да.

— А я думаю, что нет.

— Все равно он — белогвардейская сволочь. И он, и его жена, и его собутыльники — Северянин, Ахматова, Мандельштамп…

— Без «п», — сказал я, невольно улыбнувшись.

— Без какого «п»?

— Просто Мандельштам.

— Это без разницы. Раньше за Мережковского могли пятьдесят восьмую дать. Во всяком случае, я не позволю, чтобы у нас в школе…

— А я позволю! Позволю! — заорал я на нее неожиданно. — А вам не позволю так говорить о русской культуре! — И тут я допустил непоправимое. Из моих уст вылетело ругательство. Не матерное, но крепкое. Ругательное слово. Я думал, она завизжит, упадет в обморок, побежит в партийную организацию. А она улыбнулась по-доброму и сказала:

— Слава богу, хоть один раз от вас живое слово услышала. — И добавила: — Шизик несчастный!

— Я прочел сценарий про Савонаролу и фра Доменико, очень любопытно. Глубоко и по-настоящему. — Это Рубинский мне сказал. — А ваш рукописный журнал — это просто шедевр.

Я молчал. Мне не хотелось ему отвечать. Вообще говорить с ним не хотелось. С чего бы это он лебезить стал? Может быть, потому, что очередная комиссия особо отметила мои уроки, или письмо Сердюкова подействовало.