Иннокентий Анненский - Письма

• Название: Письма
• Автор: Иннокентий Анненский
• Жанр: Публицистика

---

Что скажете Вы о моем плане? Что касается статьи, то ее резюме таково. Начала русского декадентства. Контраст нового с «Русскими символистами». Термины «символизм» и «декадентство». Характеристика новой поэзии в портретах (Брюсов и Сологуб). Связь символизма с городом.[206] Силуэты нашего символизма. Вся статья в цитатах. Рацей нет вовсе. Одного я боюсь — ее интимности. Не доросли мы еще до настоящего символизма. Вот, говорят, Сологуб на «Сатирикон» обиделся.[207] Пожалуй, еще с Бурениным меня смешают или с Амфитеатровым…[208] Бр… р… Ну, да еще посудим, конечно. Надо немножко все-таки дерзать. Я думаю, моя мягкость спасет и серьезность… Ну, до свидания, милый Сергей Константинович. Дайте знать, когда соберетесь.

Весь Ваш И. Анненский

Е. М. МУХИНОЙ

25. VII 1909

Ц<арское> С<ело>

Захаржевская, д. Панпушко

Дорогая Екатерина Максимовна,

Время идет так быстро, что иногда не видишь дней, теряешь дни. И не знаю просто, куда торопится эта телега жизни. Давно ли, кажется, я был у вас, в чудном вашем уголке, а с тех пор уже столько пришлось пережить, т. е., конечно, по-моему пережить — литературно, в мысли, в светлом достижении… Кончил, наконец, злополучную статью о «Троянках»[209] и могу возвратить. Вам, дорогая, так безбожно конфискованную у Вас книгу Виламовица.[210] Я думаю, что никогда еще так глубоко не переживал я Еврипида, как в авторе «Троянок», и так интимно, главное. Кончил статью — вышла очень большая. Тотчас думал приняться за «Умоляющих»,[211] которых начал уже три года тому назад (т. е. статью), но тогда бросил. Но приехал Маковский[212] — прискакал на мое письмо, что кончена статья для «Аполлона», и пришлось опять обратиться к «Лиризму».[213] После чтения вместе с ним и весьма правильных его замечаний как редактора я признал необходимым кое-что изменить в статье. Опять несколько незаметно канувших куда-то дней. Ну, слава богу, вчера отдал, наконец, статью. Теперь завтра в связи с некоторыми литературными делами придется уехать в Финляндию на несколько дней и только через неделю водворюсь опять на место… Несколько раз, дорогая, принимался я думать — ночью особенно — о многом, что Вы говорили последний раз и вообще о чем мы говорили с Вами. Нет, тут тоже есть новое, а там уже что-то осталось невозвратное, по-новому лучисто, — но уже не трепетноживущее. Как я навсегда запомнил нашу прогулку с Вами по мосточкам, среди дач. Я только в вагоне один осмыслил, куда мы ходили, что мы делали, говорили… Немец с пивной кружкой… О, я его не забуду никогда. — Он уже стал мною, прошлым, отошедшим… Вы говорили о своих воспоминаниях. Неужто Вы не видали, что заразили и меня обращением жизни в воспоминание? Итоги, итоги, везде итоги и какая-то новая неразграфленная страница. Наша тоже, но что мы на ней напишем? Что напишем?

Ваш И. Анненский.

С. К. МАКОВСКОМУ

30. VII 1909

Многоуважаемый Сергей Константинович,

Когда Вы уехали, я взял текст Клоделя и сверил первую половину «Муз».[214] Получилось нечто совершенно неожиданное:

soeurs farouches — неукротимые…

si d'abord te plantant — не утвердившись в глубине

dans le centre de son esprit своего духа ты

Tu ne perdais sa[215] raison grossiere — не утратила бы своего разума

explosion возрастание

elle se souvient она вспоминает самое себя (sic!)

Elle ressent Она напоминает

ineffable неотвратимый

cadran solaire циферблат солнца

fatidique отвратимое

source emmagasinee скрытый ключ

tisserand плотник (sic!)

и т. д.

Я выписал не все, конечно… Боюсь, что Максим<илиан> Алекс<андрович> поторопился присылкою «Муз». Их надо, если уж рискнуть на перевод (я бы не отважился), то изучить раньше в связи с творчеством Клоделя вообще — и дать с объяснением, не иначе.[216]

Ваш И. Анненский.

М. А. ВОЛОШИНУ

11. VIII 1909

Дорогой Максимилиан Александрович,

Очень давно уже я должен был писать Вам, — но время раздергано, нервы также, — и на письме вышло бы, пожалуй, совсем не то, что я хотел бы там увидеть. Ясности духа, веселой приподнятости, — вот чего вправе ждать от меня друзья и в личных сношениях, и в письмах. Но это лето сложилось для меня во многих, если не во всех, смыслах крайне неудачно. Для разговоров я еще мог себя монтировать, но на письма не хватало завода.

Ну, да это в сторону. Стихи Ваши мне понравились, конечно, очень;[217] да и не может не понравиться то, что «осуществляет мысль».

… плюет на алтарь,
Где твой огонь горит…[218]

Боже, как мы далеко ушли от этой бутафории. Право, кажется, что Пушкин иногда не видел того, что хотели покрыть его слова… А это надсоновское:

Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает…[219]

Мысль… мысль?.. Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность… И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда — и нередко — и одураченные словом, мы-то понимаем, какая это сила, святыня и красота.

Присылайте еще алтарей. Из моего ларца кое-что уже выудилось, но хотелось бы и из Ваших ненапечатанных пьес сделать подбор для первого нумера. Ведь мы почти что «маленькие причастницы» будем 15 октября.[220]

Маковский показывал мне клоделевских «Муз» в Вашем переводе, и просидел за ними часа четыре…[221] Ну, уж и работа была. Но отчего, кажите. Вы послали брульен?[222] Нет ли тут просто недоразумения? Я сверил половину с текстом… Нет, Вы должны переработать это. Этого требуют музы прежде всего. А потом и имена: и Ваше и Клоделевское. Чертовски трудно, конечно, но если не Вы, то кто же будет русским переводчиком Поля Клодель?[223]

«Горомедон» меня тоже не вполне удовлетворил,[224] и, прежде всего, откуда Вы взяли это слово — его нет ни в одной специальной энциклопедии, ни в одном словаре, ни в глоссарии, ни в регистрах…[225] Ну, до свидания, дорогой Максимилиан Александрович, кланяйтесь Толстым.[226]

Ваш И. Анненский.

С. К. МАКОВСКОМУ

31. VIII 1909

Дорогой Сергей Константинович,

Жалею, что Вы больны. Я и сам расклеился и несколько дней не буду выезжать. Корректуры получил,[227] но задержу их несколько дней, т. к. работа большая, а я пристально занят другим. Гумилеву мы бедному вчера все faux bond[228] сделали — к Вы, и я, и Вяч. Ив. Вышло уже что-то вроде бойкота.[229] Если бы я получил Вашу телеграмму до отправки своей,[230] то, пожалуй, потащился бы к нему есть le veau gras (je l execre… le veau[231]) и больной. Прочитали Вячеслава сплошь? Ох, труден… а в пригоршнях мало остается, по крайней мере от первого всплеска.[232] Удосужусь — так прочту еще раз. Вероятно, буду счастливее. Эти дни живу в прошлом… Леконт де Лиль… О Леконте де Лиль… К Леконту де Лиль…[233] Что за мощь!.. Что за высокомерие! И какой классик! Страшно даже представить себе рядом с ним этого иронического «вольноотпущенника» Бодлера, которого великий креол так непонятно, так нелогично, так «антилеконтовски», но любил. Впрочем, они оба — и профессор, и элегический Сатана — ухаживали за одним желтым домино, от которого пахло мускусом и веяло Смертью.[234] Для чего надо, скажите, уходить из этого мира? Ведь я же создан им… Но у меня, кажется, лихорадка.

Жму Вашу руку.

Ваш И. Анненский.

М. А. <АНДРЕЯНОВУ>[235]

Ц<арское> С<ело>

Захаржевская, д. Панпушко

Глубокоуважаемый Михаил Александрович. Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за Ваше любезное и лестное для меня предложение преподавать в VIII классе женской гимназии княгини Оболенской.

Для меня как старого педагога нет, конечно, занятия сроднее, чем уроки. Но именно Вам-то, с другой стороны, как известному педагогу, вполне понятны будут и те сомнения, которые вызываются во мне Вашим предложением.[236] Никогда не шел я ни на один экзамен, не прочитал всего курса, и не дал, кажется, ни одного урока ex promptu.[237] Как же теперь, на склоне лет, да еще в одной из тех школ, куда я мог быть недавно командирован в качестве авторитетного лица, брать на себя два весьма серьезных курса, не имев времени подготовить их заранее? Получи я Ваше предложение хотя двумя месяцами ранее, я бы, разумеется, охотно его принял, но теперь мне приходится с грустью, но его отклонить, тем более что курса всеобщей литературы я никогда и нигде не вел, а с другой стороны, по нашим общим учено-комитетским воспоминаниям,[238] Вы знаете, с каким недоверием я относился к его программам, когда таковые попадали ко мне на разбор.

Еще раз благодарю Вас, глубокоуважаемый Михаил Александрович за доверие Ваше ко мне и оказанное внимание, и прошу Вас верить чувствам самой искренней моей преданности.

И. Анненский.

С. К. МАКОВСКОМУ

22. IX 1909

Дорогой Сергей Константинович,