Иннокентий Анненский - Письма

• Название: Письма
• Автор: Иннокентий Анненский
• Жанр: Публицистика

---

Софокл написал на этот миф трагедию, которая до нас не дошла, но мы знаем, по преданию, что он был тогда еще молодым человеком, п<отому> ч<то> сам играл в своей пьесе роль Фамиры. Меня что-то давно влекло к этой теме. Между тем в этом году, весной, мой ученик написал на этот же миф прелестную сказку под названием «Фамирид». Он мне ее посвятил. Еще года полтора тому назад Кондратьев говорил мне об этом намерении, причем я сказал ему, что и у меня в голове набросан план «Фамиры», — но совсем в ином роде трагического. И вот теперь уже состоялось чтение моего «Ф<амиры>». Ек<атерина> Макс<имовна> находит, что это, безусловно, высшая из моих трагедий. Но, кажется, покуда только ей да Арк<адию> Андр<еевичу>[89] «Фам<ира>» мой и понравился. Жду Вашего суда — тем более что в «Фамиру» вошли волнующие меня Grenzfragen[90] из области музыкальной психологии и эстетики.

До свидания, дорогая Анна Владимировна. Ваш И. Анненский.

С. А. СОКОЛОВУ[91]

11. Х 1906

Ц<арское> С<ело>, дом Эбермана

Глубокоуважаемый Сергей Александрович, Одновременно с этим посылаю Вам Гейне, сокращенного до объема газетного фельетона.[92] Принципы моих литературных анализов изложены в предисловии к «Книге отражений» и иллюстрированы самой книгой (изд. Башмаковых). Об них едва ли надо мне еще Вам говорить. Я назвал книгу «Отражения» — теперь у меня лучше придумалось заглавие, точнее: «Влюбленности».

Если Гейне подойдет, время от времени могу присылать в таком же роде все небольшие вещицы, главным образом из русской и французской литературы… Вы не боитесь индивидуализации, доведенной до фантастичности?

В «Весах» меня назвали эстетическим нигилистом[93] — это неточно, т. к. я ничего не отрицаю. Но, действительно — для меня нет большего удовольствия, как увидеть иллюзорность вчерашнего верования… Книгу мою назвали также беглыми заметками[94] — против этого я решительно протестую. Я дорожу печатным, да и вообще словом… и много работаю над каждой строкой своих писаний. Я уверен, что Вас не обманет манера моего письма… Наконец, упрек «Весов» в том, что я будто подражал Мережковскому[95] — неоснователен. Мережковский очень почтенный писатель, высокодаровитый, но я никогда сознательно не пил из чужого стакана… Еще хоть бы сказали Уайльда, — тот в самом деле когда-то меня сильно захватил, пока я не увидел, что он просто боится черта и через Гюисманса и messe noir[96] пробирался только к исповедальной будке.[97] Эх… бумаги мало… А жаль.

Искренне Вам преданный И. Анненский.

Р. S. Я бросил псевдоним «Ник. Т-о».[98]

Е. М. МУХИНОЙ

Се 27. Х 1906

Pscow

Apres une nuit tres tourmentee, dans le desespoir d'une vilaine chambre d'hotel que bienfait, oh ma blanche consolatrice, que quelque pages de Vous en ceschers caracteres remains si… effaces… si lointains…

Toute la journee a ma triste besogne l'e ne pensais qu a vous ecrire. Il fait? deja sombre mais mon premier moment libre vous appartient.

Changeons de decor, voulez vous? Abolissons le miences abominables. lits d'auberge le tas de pommes sous ma table… et la moisissure de ce mur qui me barre la vue et qui m'enleve les yeux enrhumes de ce vieil ivrogne que les. grecs ont si delicatement surnomme Ouranos (Ciel). Abolissons meme le votre sfe elegant… Bast… Je brise ce cadre, si charmeur pourtant. Un'ya ni vous, ni moi… Il уa la mer… Noire pour etre d'azur et legerement duvetee d'ecume… Il уa le soleil si definitivement, si grossierement rond, fatigue, rougeatre, presque bronze tout pres de l'horizоn. La journee a ete tropicale… Voyes vous. encore se dessiner la haut ce pale substitut du souverain agonisant, cette lunesi jaune et si vaguement ronde — on dirait une tranche de melon sur une assiette devenue bleue pour etre trop abondamment lavee… Et encore ce tas debailments palais, masures, eglises et prisons — mais qui sont pour le moment tous cachots fraichement blanchis a la chaux, mornes et aveugles et dardant leurs prunelles etrangement dilatees vers Ie ciel mourant-spectre effraye par un autre…

Au balcon il уa un malade et il se laisse doucement bercer par la fralche harmonie du soir… oh… Il la voudrait… oui… se laisser bercer… Mais il уa un regret et il уa un reproche qui ne veulent pas de repos… Et ils n'obeissent pas, ces vilaines betes au rythme de tout ce qui meurt si splendidement et qui se tait en mourant.. Mais ils font des grimaces et n'osant pas crier ils s'amusent a donner des piqures au coeur du convalescent… et il dit lui meme; pour ces vilaines betes… «Le reve n'a rien a evoquer… rien a evoquer…»

I. A.[99]

E. M. МУХИНОЙ

14. XII 1906

Ц<арское> С<ело>

Дорогая Екатерина Максимовна,

Простите за каракули, и то запоздалые. Я тут прихворнул. Очень благодарю Вас за сведения о книгах. <1 нрзб> (эти легенды для детей) — самая подходящая книга, и я пошлю за ней к Циннер. Ведь там ее найдут, — не правда ли? Переплет? это не так уж важно, если нет в переплете или хотя бы картонаже.

Пожалуйста, не хворайте. Оставьте же и нам хоть какую-нибудь привилегию… Читаю лежа в постели Ибсена… Снежные люди… Снежные люди… Поющая руда… Недвижные, застывшие розовые зори… Женщины с кроличьими воротниками, молитвенником… и острый, убивающий воздух голых утесов… Зима… зима жизни… Ибсен?.. Какой это в жизни, должно быть, был тяжелый человек… Он пишет — точно хоронит… Оттого ли, что от героинь его пахнет елкой и можжевельником?..

Когда же Вы в Царское? Ваш И. Анненский.

Е. M. МУХИНОЙ

16. XII 1906

Ц<арское> С<ело>

Дорогая Екатерина Максимовна,

Милая, привезите легенды. Не знаю, когда я выберусь. Хотя я и ползаю, но только по комнатам. Едва ли выеду ранее 20-го, на каковое число отложил заседание Попеч<ительного> Сов<ета>. Иначе — ранее конца месяца я бы и не рискнул даже. Ведь инфлуэнца c'est comme la femme: c'est trompeur.[100] Сегодня целый день сижу за бумагами… Вышел Еврипид… Вы любите Ибсена?.. Холодно… резко… до жестокости резко иногда. Сегодня вечером, когда кончу ненавистные дела, буду читать «Женщину с моря»…[101] Знаете? Чем более я думаю над Гамлетом, тем ничтожнее кажутся мне выводы мои из этой трагедии. Боюсь, что все мои заметки сведутся к тем словам, к<ото>рые Эккерман приписывает Гете: «Пьеса, как „Гамлет“, все-таки, что бы там ни говорили, лежит на душе, как беспросветный загадочный вопрос»…[102] Гамлет?.. Право, о нем уже были сказаны все слова: и звучные, и глубокие, и острые, и жгучие… и какие еще… Да и страшно говорить о нем после Гете, Гервинуса, Куно Фишера, Брандеса, Белинского.[103] Страшно, а в то же время влечет, как море, как бездна, как чуткое безмолвие… То, что было у меня написано, я отверг и уничтожил. Слава богу, отделался хоть от одного кошмара.

Ну, храни Вас бог. Желаю Арк<адию> Анд<реевич>у скорей поправиться. Жду Вас в Царское…

Весь Ваш И. Анненский.

А. В. БОРОДИНОЙ

12. I 1907

Ц<арское> С<ело>

Дорогая Анна Владимировна,

Дина все не поправляется: температура скачет — утром сегодня было 36,4, а к пяти часам 38. Слабость Дину донимает: пробовала она было написать записку сидя на постели — кончилось тем, что записки не написала, а вся в испарине улеглась опять. У Вали[104] температура все время была нормальная, но его мучили сильные боли, и поплакивал он, бедняжка, то и дело. Сегодня ему не больно, но он только очень смущен своим безобразием. Доктор надеется, что дело обойдется без осложнений, которые у мальчиков бывают иногда в этой болезни пренеприятные и требуют даже операции… Сегодня я видел Нину[105] (она была у меня на приеме) — не хочет знать ни о какой заразе и зовет к себе; впрочем, сегодня же я еще раз спрашивал доктора Карпова — свинка и в самом деле обыкновенно передается только от больного прямо… К Тане[106] я все-таки не поехал — да и к Нине, вероятно, не поеду…

Мне было очень приятно прочитать в Вашем милом письме, что Frostzauber[107] заставил Вас подумать и обо мне. Знаете — смешно подумать иногда: отчего это не хочется порой возобновлять приятных впечатлений?.. Это было более 25 лет тому назад; зимой, в морозную, густо белозвездную ночь мы по дороге во Ржев заплутались на порубе… Если представить себе в июльский полдень эту же мшистую поляну, которая курится по бокам Вашей дороги, ее выкорчеванные пни, такие мшистопыльные, и этот дрожащий полуденный воздух, весь полный гари, белых бабочек, удушливой пыли, зноя и свежего дегтя, — и во что обратил иней все это тяжелое калечество! Если когда-нибудь в жизни я был не… счастлив… а блажен, то именно в эту ночь. Рядом со мной была женщина, которую я любил, но она была решительно ни при чем в этом тáинстве; я был поэтом, но мне и в голову не приходило подойти к этому завороженному не-я с покровами слова, с назойливостью ритма, с попыткой какого бы то ни было ограничения…

Вы пишете — стихотворение.

А Вы знаете, что, когда сердце захвачено, то слово кажется иногда не только смешным, но почти святотатственным. Если бы вторая такая ночь — так иногда я думаю… И вдруг мне становится жалко той старой, невозвратимой, единственной. Да и не слишком ли много бы было на одно человеческое сердце две такие ночи: стенки бы, пожалуй, не выдержали… Посылаю Вам мое последнее стихотворение.

Невозможно[108]

Есть слова. Их дыханье, — что цвет:
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, Невозможно.

Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих ве, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья,

И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали,
. . . . . . . .
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.

. . . . . . . . . . . .

Если слово за словом, — что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно — Невозможно.

Ваш И. Анненский.