Фредерик Тристан - Мастерская несбывшихся грез

• Название: Мастерская несбывшихся грез
• Автор: Фредерик Тристан
• Издательство: Ника-центр
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 966-521-085-8

«Мастерская несбывшихся грез» – это вымышленная автобиография молодого человека, который волею судеб и обстоятельств затянут в водоворот загадочных событий, путешествуя из страны в страну от приключения к приключению, он встречается с разными людьми, и неизвестными, и знаменитыми, той таинственной и мрачной эпохи…

---

Когда в тот ветреный и дождливый день я вышел из мастерской, расположенной в квартале Сан Самуэле, судьба моей краткой жизни в Венеции была определена. Я полюбил Николозию. Я решил стать художником, чтобы воздать почести ее красоте. Несмотря на сдержанное сопротивление герра Фуша и благодаря пассивному соучастию «мессера Альберта», который посмеивался над моими планами, я осенью был принят как ученик в мастерскую метра Ринверси.

3

Письмо от дяди из Франкфурта пришло вскоре после того как я возвратился в мастерскую Ринверси, как возвращаются в монастырь. Он писал мне, что если я решил изучать живопись для того, чтобы с большим успехом заниматься коммерцией, он одобряет мое намерение; но если же мне вздумалось стать художником, тогда… Тогда все мои мысли принадлежали одной Николозии. Увиденная сквозь призму моих грез, она превратилась в принцессу трубадуров, в девственницу Грааля, в королеву Верных любви, в Беатриче с моста над рекой Арно, в ту Венеру, которая вышла из морских волн и которую гравюра донесла от Боттичелли до меня, она уже не была девушкой, встретившейся мне на лестнице, а превратилась в некую богиню, которая была для меня невидимой, но которой неистово поклонялся мой свихнувшийся разум.

Конечно же, девушка не исчезла в лабиринте венецианских улочек. Она и дальше приходила позировать в мастерской хозяина наверху лестницы, и это случалось каждый день, после полудня. Увы, мне было поручено прислуживать компаньонам на втором этаже, и поэтому я не имел никакой возможности с ней встречаться. И пока я растирал краски или по приказу надзирателя натягивал полотно на мольберт, мне оставалось только воображать чудесное существо, скромно сидящее на табурете, профилем лица к старому художнику. Но правду говорят, что истинная страсть больше питается отсутствием, чем присутствием. И если бы мне удалось перекинуться хотя бы словом с Нико-лозией, я бы меньше лелеял ее в своих мечтах.

Итак, я проводил лучшую часть своих дней в мастерской Ринверси, занимаясь совершенно неинтересной для меня работой. Но таковы были правила. Кисть ученику здесь доверяли только после долгих месяцев ожидания, причем позволяли ему рисовать лишь самые незначительные детали второсортных картин. Зато когда вечером я возвращался в чулан, который в конце концов предоставил мне для жилья «мессер Альберт», я рисовал часами и иногда засиживался так допоздна, что за работой встречал рассвет. Таким образом, ночь за ночью, я набросал многочисленные эскизы, не осмеливаясь их никому показывать. Герр Фуш, став ненужным, возвратился в Германию, к тому же он вряд ли оценил мой талант. Расставаясь со мной, он высказал свое мнение: Венеция вскружила мне голову, но он верит в здоровую чистоту моей крови. Вскоре я возвращусь к здравому смыслу, то есть к коммерции.

Одного из компаньонов, работавших в мастерской, звали Андреа Костанцо. Его лишь совсем недавно возвели в ранг исполнителя, и ему еще не было и двадцати лет. Поэтому он относился ко мне по-дружески. Это был парень небольшого роста, но очень хорошо сложенный, с тем лицом, о котором трудно сказать, кому оно принадлежит – ангелу или демону. Он разговаривал не умолкая, когда мы с ним выходили на улицу – казалось, что часы молчания, навязанные ему во время работы в мастерской, угрожали взорвать его изнутри. Вся эта болтовня сопровождалась жестами и разыгрываемыми театральными сценками, что весьма меня забавляло, так как я не привык к подобным чудачествам. Он называл меня «Тедеско», ибо этим словом здесь называют германцев.

Это Андреа рассказал мне, кто такая Николозия и почему она согласилась позировать Ринверси. Она не только приходилась ему племянницей, будучи дочерью его умершей сестры, но и была его воспитанницей. Сначала он доверил ее монахиням, чтобы они обучили ее неизвестно каким наукам, после чего забрал к себе в дом, где относился к ней как к родной дочери в ожидании, пока она выйдет замуж. Немало было претендентов на ее руку, но ни один из них не сумел понравиться художнику. Служанка, похожая на дракона, всегда сопровождала красавицу, когда та выходила в город, и так хорошо исполняла свои обязанности, что до сих пор никому не удавалось даже приблизиться к ней. Но все знали, что она необычайно прелестна и грациозна, поэтому ее называли не иначе, как Элеуса – это имя византийцы дали Богородице, и означает оно «нежная», «ласковая». Элеуса – это нежное и ласковое имя напоминало золотой отблеск, игравший на волосах; Николозии.

Андреа иногда водил меня в маленькие забегаловки, где до поздней ночи мы играли в кости, смакуя фаршированный лук и креветки, орошенные умброй, терпким вином венетского побережья, которое в туманные дни пьют горячим с корицей и молоком. Иногда к нам подсаживались женщины, пытаясь принять участие в наших разговорах, но это были шлюхи, и я охотно уступал их товарищу, который был гораздо менее разборчив.

– Если ты собираешься ждать Элеусу, – говаривал он мне со смехом, – ты на всю жизнь останешься девственником!

Что он имел в виду? Как я мог «ждать Николозию», когда отлично знал, что эта богиня не для меня? После нескольких недель тесной дружбы я показал Андреа свои рисунки. На всех было изображено одно и то же лицо, и я боялся, что он посмеется надо мной. Он казался удивленным, потом заявил, что надо показать их учителю, пусть он убедится, что я достиг мастерства, значительно превосходящего способности ученика. Я колебался, мне было трудно на это решиться. Тогда мой приятель выбрал рисунок, показавшийся ему наилучшим, и, несмотря на мое нежелание, решил показать его Ринверси. И напрасно выступал я в роли адвоката дьявола, Андреа остался непоколебим. Он заверил меня, что только так я смогу освободиться от своих подчиненных обязанностей. Около полуночи он вышел из моего чулана с листом бумаги, свернутым в трубочку, под рукой.

На следующий день, под вечер, когда я уже собирался покинуть мастерскую, хозяин попросил меня подняться на его этаж, куда, после того как мы впервые пришли сюда с герром Фушем, меня еще ни разу не приглашали. Я понял, что Андреа не стал мешкать и уже показал мой рисунок метру Ринверси: помню, я тогда еще подумал, а не слишком ли он поторопился? Итак, я вошел в личную мастерскую хозяина, полумертвый от страха. Ринверси встретил меня стоя, копна рыжих всклокоченных волос вместе с бородой того же цвета обрамляли его выразительное лицо словно нимбом. На нем был костюм из черного бархата, украшенный красными пуговицами, что делало его похожим на одного из тех инквизиторов протестантского вероисповедания, которых мне приходилось видеть во Франкфурте и которые так меня напугали, что я часто просыпался среди ночи, объятый ужасом. Как только я вошел, его взгляд вонзился в мои глаза, которые я тотчас же опустил.

– Ты нарисовал этот портрет, Фридрих?

Я украдкой взглянул на рисунок, который он развернул у меня перед глазами и утвердительно кивнул головой, не подозревая, какая гроза сейчас обрушится на меня.

Он долго продержал меня в моем тревожном ожидании, потом поинтересовался:

– Кто тебя научил?

– Никто, хозяин.

Я услышал, что он втягивает в себя воздух, как это делают астматики во время приступа болезни, после чего спросил, четко произнося каждое слово, как если бы ему вдруг стало трудно говорить:

– И кто она, эта девушка? Ты с ней знаком?

Кровь ударила мне в голову. Что ему ответить? Растерянный, я, заикаясь, объяснил, что это плод воображения, но, возможно, меня вдохновило некое воспоминание. Голос хозяина загремел, словно раскаты грома, когда он бросил мне в лицо разгневанные слова:

– Маленький лицемер, лютеранин без чести и совести, ты встречаешься тайно с моей племянницей! Ты опозорил этот дом, где я имел неосторожность тебя приютить! Вы, немцы, дикие варвары, не больше того! Я вышвырну тебя из Венеции!

Я пытался произнести хотя бы фразу, чтобы извиниться, но попробуйте остановить Юпитера, когда его обуял гнев! Он подбежал к двери и с высоты лестницы позвал двух компаньонов, работавших на втором этаже. Те бросились к нему так стремительно, будто его убивали и он звал на помощь.

– Закройте на замок этого подлеца в темную комнату! И немедленно! Уберите его с моих глаз – мне смотреть на него противно!

Я дал увести себя, не сопротивляясь, сраженный такой вопиющей несправедливостью.

Stanza oscura [12], расположенная на первом этаже, была большим чуланом без окон, где хранились тюки с глиной, сосуды с красящими порошками, бочки с маслом, бутыли с лаками. Там стоял дурманящий запах, который, как только закрыли дверь, сразу ударил мне в голову. К тому же на полу была грязь, сквозь стены просачивалась вода из ближнего канала. Я сел на какой-то мешок, который нашел ощупью, и начал с тревогой размышлять о своей дальнейшей судьбе, так как гнев метра Ринверси не предвещал мне ничего хорошего. Мне льстило, что он подозревал, будто я тайно встречаюсь с его племянницей, и если бы я действительно был наказан за такой проступок, мне было бы намного легче, я даже нашел бы в этом какое-то счастье. Увы, Николозия на меня даже не посмотрела. Она ничего не знала о моих чувствах, а если бы и знала, они были ей совершенно безразличны. Я могу сгнить заживо в этом мраке, и она никогда об этом не узнает. О, с какой сладкой радостью я терпел бы мучения за нее – если бы только ей было о том известно! И в этот миг моих размышлений мне пришла в голову мысль, от которой я задрожал: ведь если Ринверси обвинит свою воспитанницу в том, что мы с ней тайно встречаемся, девушка узнает о моем существовании. Будучи любопытной, как и все женщины, она захочет со мной познакомиться… И то ли вследствие буйной радости, которую я испытал при этом предположении, то ли, что более вероятно, от химических испарений, которыми был насыщен склад, у меня закружилась голова и, не сумев преодолеть внезапную слабость, я потерял сознание. Я огромными прыжками бежал по равнине – равнине, где размещался «Церемониал величественных фигур», – по направлению к статуе Венеры, стоявшей на пьедестале из белого мрамора. Она так ярко сверкала на солнце, что мне пришлось закрыть глаза, как в тех случаях, когда приходится смотреть на раскаленное добела пламя. Герр Фуш бежал вместе со мной, дыша так тяжело и хрипло, будто был в агонии. Однако он от меня не отставал, и я почувствовал большую жалость к нему. Но, естественно, остановиться я не мог. Я должен был приблизиться к сияющему телу богини, и это длилось долго. Наконец, когда я очутился возле самого пьедестала, я увидел, что богиня исчезла а на ее место взгромоздилось огромное мерзкое существо с липким телом, похожее на спрута, с красными глазами, которые смотрели на меня с ненавистью. И похоже, что, пребывая в бреду, я расшифровал значение этих символов, ибо вдруг закричал: «Элеуса! Элеуса!» Тотчас же ко мне подбежал герр Ватгейм, мой дорогой друг по прозванию Красный-Глаз. Он держал в руках закрытую книгу, которую хотел принудить меня читать, но сколько я ни пытался ему объяснить, что сначала надо ее раскрыть, ohi упорно держал ее закрытой, настойчиво повторяя: «Читай! Читай!», чего я никаким образом не мог сделать. Потом я вдруг начал дергаться изо всех сил, так как заметил, что связан по рукам и ногам. И еще я обнаружил, что меня бросили на дно какого-то корабельного трюма, и этот корабль увозит меня неизвестно куда. Я не сразу осознал всю глубину своего несчастья. Ведь трюм был такой же сырой и мрачный, как и тот чулан, в котором меня сначала замкнули. Однако скрипение корпуса, которым болтала килевая качка, очень быстро мне подсказало, в каком месте я нахожусь. Воспользовавшись моим обмороком, Ринверси привел в исполнение свою угрозу вышвырнуть меня из Венеции, погрузив меня на отплывающий из порта корабль. Голова у меня так сильно кружилась, что мне стоило больших усилий собраться с мыслями. Мной овладело чувство острой тоски, которую ничто не могло рассеять. Мое положение было не из блестящих, это правда, но самое ужасное состояло в том, что, удаляясь от Серениссимы, я разлучался с Николозией, не успев даже рассказать ей о своей любви. К счастью для себя, я снова потерял сознание, освободив таким образом свои мысли от царящего там хаоса.