Николай Костомаров - О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия.

• Название: О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия.
• Автор: Николай Костомаров
• Жанр: История

Вопрос о смерти царевича Димитрия и о виновности Бориса Годунова в этой смерти сдавался не раз в архив нере­шенным и снова добывался оттуда охотниками решить его в пользу Бо­риса. Никому этого не удавалось, хотя, конечно, в свое время авторам защиты казалось иное.

Недавно в «Журнале министерства народного просвещения» появился про­странный разбор следственного дела, произведенного некогда Василием Шуй­ским с товарищами в Угличе, написан­ный Е.А.Беловым, опять с целью вну­шить доверие к этому следственному делу. Таким образом, старый вопрос, о котором толковали в нашей лите­ратуре назад тому около 40 лет, снова вносится на суд отечественной исто­рии. Постараемся высказать наши за­мечания относительно следственного дела; это для нас необходимо, тем бо­лее что в той же статье нам делают упрек за то, что в сочинении «Смутное время» мы не останавливались над этим делом и не придавали важности известиям, заключающимся в этом деле.

---

И вот, по словам того же летописного повествования:

«Князь Василий, пришед с товари­щи в Москве и сказа царю Федору неправедно: что сам себя заклал»

Летописец далее говорит, что «Борис с бояры Михайла Нагаго и Андрея и сих Нагих пыташа накрепко, чтоб они сказали , что сам себя заклал».

Согласно с этим и в окончании следственного дела говорится: «…и по тех людей, которые в деле объявилися, велел государь посылати».

Принимая во внимание это последнее известие, нельзя быть уверенным, чтобы те показания, которые представляются отобранными Шуйским и его товарищами в Угличе, были на самом деле все там составлены; некоторые из их могли быть записаны уже в Москве, где, как сообщает летописное известие, пытками добывали сознание в том, что Димитрий зарезался сам в припадке падучей болезни. Нельзя не обратить особенного внимания на то обстоятельство, что в конце того же следственного дела, где сказано вооб­ще, что «по тех людей, которые в деле объявилися, велел государь посылати», говорится вслед затем, что «в Углич послан был Михаила Молчанов, по кормилицына мужа, по Ждана Тучкова и по его жену по кормилицу по Орину, а взяв везти их к Москве бережно, чтоб с дороги не утекли и дурна над собою не учинили». Отчего эта особая, как видно, заботливость о кормилице и ее муже? Не потому ли, что кормилица была при царевиче в те минуты, когда он лишился жизни? Но ведь по след­ственному делу не одна она была свиде­тельницей, и подобно другим она пред­ставляется давшей еще в Угличе пока­зания о том, что царевич зарезался сам. Муж ее совсем не значится в числе спро­шенных в Угличе, а между тем его вместе с женою тащат в Москву. Если мы вспом­ним, что говорит то повествование о смерти Димитрия, которое мы призна­ем самым достовернейшим, то окажется, что здесь следственное дело само неволь­но проговорилось и обличило себя. Кормилица была единственной особой, в присутствии которой совершилось убийство и, вероятно, она совсем не да­вала в Угличе такого показания, какое значится от ее имени в следственном деле, – вот ее-то и нужно было при­брать к рукам паче всякого другого, а вместе с нею политика требовала прибрать и ее мужа, так как в Москов­ском государстве было в обычае, что в важных государственных делах, смот­ря по обстоятельствам, расправа постига­ла безвинных членов семьи за одного из их среды. Само собой разумеется, что Тучкова-Жданова была опаснее всех: она хотя также не видела своими глаза­ми совершения убийства, но могла разглашать такие обстоятельства, кото­рые бы возбуждали сильное подозре­ние в том, что Димитрий не сам заре­зался, а был зарезан, и потому-то ее необходимо было уничтожить; а чтоб муж не жаловался и не разглашал того, что должен был слышать от жены, то следовало и мужа сделать безвредным. Недаром русская пословица говорила: муж и жена – одна сатана! Защитник Бориса говорит: «Если б она (Тучкова) погибла по приказанию Бориса, то по­сле о том не умолчали бы враги его». А что такое за важные особы эти Туч­ковы, чтоб их погибель возбуждала большое сожаление и была особенно замеченною современниками? В Москов­ском государстве в те времена не слиш­ком-то дорожили жизнию одного или двух незнатных подданных. Да притом, если никто не поименовал в числе жертв Бориса Тучковых, то летописец не забыл сказать о целой толпе жертв, пострадавших в эпоху смерти Димитрия: «…иных казняху, иным языки резаху, иных по тем­ницам разсьшаху, множество же людей отведоша в Сибирь и поставиша град Пелым и ими насадиша и от того ж Углеч запустел». Разве не могла быть и эта несчастная супружеская чета в числе каких-нибудь из этих иных?

Здравая критика не допускает при­нимать показаний о смерти царевича, заключающихся в следствен-ном деле уже, как мы сказали, и потому, что сле­дователь сам сознал несправедливость его и, стало быть, обличил его фальши­вое производство. Нет, как мы тоже вы­ше сказали, никаких иных достоверных современных свидетельств, которые бы согласовались с известиями, сообщае­мыми следственным делом. Напротив, существуют известия, носящие все приз­наки достоверности, но противные тому, что вытекает из следственного дела. Затем уже если это лживое следствен­ное дело может возбуждать любопыт­ство исторического исследователя, то разве с той стороны, каким образом оно было в свое время составлено. По тому отрывку, который сохра­нился, мы теперь едва ли в состоянии будем вполне отличить: какие из по­казаний были отобраны Шуйским с то­варищами в самом Угличе, какие, быть может, после того в Москве; какие из них вынуждены были страхом, пыткою или ласкою, какие даны добровольно смекнув-шими заранее, как им следует говорить, и какие, наконец, могли быть написаны следователями от лица тех, которые и не говорили того, что писа­лось от их имени (что, например, мы думаем о детских показаниях). Ни­какой ученый не уверит нас, чтобы это дело в том виде, в каком до нас дошло, писалось непременно в Угличе; напротив,– что оно писалось в Москве , на это указывает его конец, с распоряже-ниями о доставке в Москву кормилицы, ее мужа и ведуна Андрюшки. Таким образом, показания Нагих в том виде, в каком они значатся, были отобраны в Москве, хотя и включены в число отобранных в Угличе. Замечательно, что единственное лицо, заявлявшее упорно в следственном деле, что царевич заре­зан, а не зарезался, один из дядей царе­вича, Михаила Нагой. В летописи гово­рится: «Борис с бояры поидоша к пытке и Михаила Нагого и Андрея, и сих Нагих пыташа накрепко, чтоб они сказали, что сам себя заклал, они же никак того не сказаша, то и глаголаху. что от раб убиен бысть». Сопоставляя это известие со следственным делом, окажется, что из Нагих, подписавших свои показания, один Михаила, запираясь в том, что он поднимал народ на убийц, прямо говорит, что царевича зарезали; другие же его братья, Григорий и Андрей, показали, что царевич зарезался, повторяя расска­зы о его падучей болезни. Из эгого вид­но, что летопись, говоря о твердости Нагих, справедлива только в отношении одного Нагого, Михаила, а прочие Нагие, как оказывается, под пыткой или под страхом пытки заговорили так, как сле­довало. Единственное показание о том, что царевича зарезали, противное про­чим показаниям, говорив-шим, что царе­вич зарезался сам, показание, подписан­ное Михаилом Нагим, оставаясь в следст­венном деле, не только не вредило резуль­тату, какого добивались, но еще помогало ему: становясь вразрез со всем осталь­ным, оно по своему бессилию и в срав­нении со всеми как бы служило уликой, что мнимое убийство Димитрия есть выдумка Нагих, особенно Михаила, более всех (как говорят другие показания) возбуждавшего народ к истреблению Битяговских и их товарищей. Показание Андрея Нагого дано явно по следам показания Василисы Волоховой, признаваемой летописями соумышлен­ницей убийц. Так , например, Василиса Волохова говорит : «И преж того сего же году, в великое говенье таж над ним болезнь была, падучей недуг, и он поко­лол сваею и матерь свою царицу Марью и вдругоряд на него была там болезнь перед великим днем и царевич объел руки Ондреевой дочери Нагова, едва у не Ондрееву дочь Нагова отняли». В показании Андрея Нагого: «А на царевиче бывала болезнь падучая, да ныне в великое говенье у дочери его руки переел и уго него, Андрея, царевич руки едал же в болезни, и у жильцов и у постельниц, как на него болезнь придет и царевича как станут держать, и он в те поры ест в нецывеньи9 за что попадется». При других условиях сход­ство в показаниях в следственном деле вело бы к признанию справедливости сообщаемых фактов, но в таком деле, о котором мы уверены, что оно велось недобросовестно, с предвзятою заранее целью, подобное сходство свидетельст­вую только о том, что одно показание служило образцом для другого; прист­растные следователи спрашивали у до­прашиваемого прямо о справедливости того, что сообщило им полезного раньше данное показание, и допрашиваемый из угождения или от страха говорил то же, что говорили прежде него. Фальши­вость производства видна как в содер­жании показаний, так и в приемах. Ве­личайшая невероятность, заключаю-щая­ся в этом деле, – это, прежде всего, самоубийство мальчика семи лет, со­вершенное таким образом, как сообщают показания. С больным мальчиком делаются по временам припадки, и в одном из таких припадков он заколол себя в горло ножом. А что за признаки этих припадков? Какая-то злость, бешен-ство, мальчик бросается на людей, кусается, мальчик сваей пырнул собствен­ную мать.

Cпрашивается, как бы ни были просты женщины, окружавшие ребенка, но возможно ли предположить, чгоб они все были до такой степени глупы, чтобы после всего того, что царевич

уже делал, давали ему играть с ножом? И неужели мать, которую он ранил, не приняла мер, чтоб у мальчика не было в руках ножа? Допустим, однако, что несчастный больной царевич был предо­ставлен на попечение таких дур, каких только можно было, как будто нарочно, подобрать со всей Московской земли. Способ его самоубийства чересчур стра­нен. Он играет в тычку с детьми, с ним делается припадок; судя по тому, как он кусал девочке руки, бросался на жиль­цов и постельниц и даже ранил мать свою, надобно было ожидать, что царе­вич ударит ножом кого-нибудь из играв­ших с ним детей, — нет, он сам себя хва­тил по горлу! Как же это случилось?