Автор неизвестен - Аспазия

• Название: Аспазия
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Историческая проза

Доподлинно не известны ни дата ее рождения, ни смерти. В истории она осталась как одна из самых умных и блистательных гетер. Свою карьеру на этом поприще начала в Милете, на родине сказочных мифов и куртизанок. Ее отец-философ по имени Аксиох, увидев, какой красотой наделили боги его дочь, решил, что такая красавица не может составить счастье одному человеку, ее удел — доставлять удовольствие всему человечеству. Поэтому и дал ей солидное образование, соответствующее ее великому, по его мнению, предназначению в этом мире.

Если верить поэтам, в детстве Аспазию (или Аспасию) похитили и увезли в Мегару или Коринф. Здесь она росла в качестве невольницы своих похитителей, постаравшихся развратить ее. Привлекательная и умная девушка сумела очаровать богатого афинянина, который выкупил ее, и она оказалась на свободе.

По другим сведениям, Аспазия до прибытия в Афины никуда не выезжала из Милета, где вела жизнь куртизанки. Но легкие интрижки вскоре надоели — сердце жаждало настоящей (и желательно великой!) любви. В поисках таковой Аспазия перебралась в Афины, неофициальную столицу Эллады. Денег к этому времени она скопила достаточно, поэтому с несколькими подругами купила дом и организовала школу риторики. Многие исследователи настаивают на том, что это был обычный публичный дом — правда, высшего класса, где Аспазия преподавала девушкам историю, философию, политику, а также искусство любви.

«Каждая женщина, — вещала гетера, — должна быть свободной в выборе мужа, а не выходить за назначенного ей родителями или опекунами; муж обязан воспитать свою жену и разрешать ей высказывать свои мысли».

Вскоре «школа» Аспазии стала едва ли не самым популярным местом в Афинах. Пообщаться с красивой и неординарной женщиной, с ее умными прелестницами приходили знаменитые философы: Зенон, Протагор. Врач Гиппократ и гениальный ваятель Фидий сделались завсегдатаями в доме этой гетеры. В Афинах заговорили о том, что в прекрасном теле женщины поселилась мудрая душа Пифагора. Сократ, юноша с пылкой душой, влюбился в Аспазию и не отходил от нее ни на шаг, а позднее, когда стал известным философом, подчеркивал, что обязан этим Аспазии.

Наслушавшись восторженных отзывов друга Сократа, на куртизанку-философа решил взглянуть и правитель города Перикл.

Наверное, это была любовь с первого взгляда… Ему исполнилось сорок — возраст опытного воина. Он обладал силой, своеобразной мужской привлекательностью и пользовался славой лучшего правителя в истории Афин. Аспазия была прекрасна, как пристало подруге правителя, и умна — как положено советнику вождя… Ее салон переместился в дом Перикла. Сам же стратег незадолго перед этим (по другим сведениям, только встретившись с Аспазией) развелся со своей женой и, заботясь о ее будущем, дал ей приданое и вновь выдал замуж, оставив при себе сыновей.

Впервые в истории античной Греции философы и политики выслушивали советы женщины и следовали им. Более того: правитель допустил свою любовницу к принятию политических решений, она составляла речи для его выступлений в народном собрании и сопровождала любимого даже в военных походах. Современники и потомки, как отмечают многие исследователи, неоднозначно оценивали такое «ненормальное» положение дел. Так, поэт Кратинус был уверен: «Распутство создало для Перикла Юнону — Аспасию, его защитницу с глазами собаки». А некоторые историки вообще склонны считать, что гетера и приехала в Афины с единственной целью — покорить Перикла, этого «достойнейшего из эллинов», о котором она столько слышала…

Закон Афин не допускал брака с чужестранкой. И ребенка гетеры, родившегося через пять лет после начала их связи, долгое время считали незаконнорожденным… Только когда оба старших сына Перикла погибли от чумы, ребенок наложницы был признан наследником.

Аспазия быстро добилась уважения, достойного жены правителя, сохранив при этом свободу, какой могли пользоваться лишь гетеры. Она не чуралась застолий, сама их организовывала, являясь душой и центром увеселений… Более того, позволяла себе принимать посетителей и в отсутствие мужа, развлекала их беседой, угощала вином, что, по афинским обычаям, являлось совсем уж недопустимым.

Многие утверждали, что милетская гетера превратила жилище правителя в дом разврата. На философских пирах непременно присутствовали красивые девушки для вполне определенных целей. Что касается военных походов, в которых верная подруга сопровождала своего супруга и благодетеля, то она делала это не в одиночку: за ней непременно следовал обоз куртизанок из ее школы, и женщины неплохо зарабатывали, ублажая изголодавшихся без любви мужчин.

В конце концов народное собрание обвинило подругу Перикла в сводничестве и развращении юных девушек. Аспазия предстала перед судом. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы защитником не выступил сам Перикл. Великий правитель плакал! «Он бы не пролил столько слез, если бы речь шла о его собственной жизни», — не без иронии подметил Эсхил. Слезы отважного полководца и государственного мужа настолько поразили судей, что те согласились признать невиновность гетеры. Но несмотря на это в появлявшейся череде бесконечных комедийных пьес ее продолжали высмеивать как распутную и продажную женщину.

После суда Аспазия смирилась с традиционной для благочестивых матрон ролью супруги-затворницы. Возможно, наедине с Периклом она продолжала обсуждать государственные вопросы и даже давала правителю советы, но шумные философские пиры в их доме больше не устраивались. История же донесла до наших дней такой факт. Когда Сократа полушутливо-полусерьезно спрашивали, как воспитать хорошую жену, он без тени сомнения отвечал: «Об этом гораздо лучше расскажет Аспазия!» Как всякая примерная супруга, она прощала мужу минутные слабости, после которых он все равно возвращался к ней — великой искуснице по части разжигания любовных страстей.

«Каким великим искусством или силой она обладала, если подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы много говорили о ней как о женщине незаурядной, — писал Плутарх. — Тем не менее очевидно, что привязанность Перикла к Аспазии была основана скорее на страстной любви. Говорят, что при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал ее и целовал».

Перикл и Аспазия прожили вместе двадцать лет. А потом на Афины с Востока обрушилась страшная эпидемия, которая скосила множество афинян. Не обошла она и дом Перикла. Ушла из жизни его сестра, умерли оба сына от первого брака. Потом наступила очередь самого правителя…

После смерти супруга Аспазия незамедлительно вышла замуж — вернее, перешла на содержание к некому торговцу скотом, бывшему когда-то ее учеником, Лизиклу, решив своими руками сделать из него великую личность. Благодаря ее педагогическим стараниям недавний скототорговец превратился в прекрасного оратора, снискавшего повсеместную популярность в Афинах. Через год его уже избрали стратегом, а еще через несколько месяцев он погиб в одном из сражений…

Пережила Аспазия и смерть еще одного стратега — Перикла-младшего, собственного сына, одержавшего победу над спартанцами в морской битве при Аргинусских островах. Но, увы, неблагодарные сограждане казнили его в числе других стратегов только за то, что не все трупы погибших в этом сражении афинян были выловлены из бушующих волн и погребены в земле.

Говорят, вскоре после этого и его мать отошла в мир иной…

---

Перикл был изумлен.

— Конечно, я не откажу тебе в моем согласии, — сказал он, — но что может руководить тобой в этом деле?

— Это шутка, — отвечала Аспазия. — Эта забавная аркадская пастушка будет забавлять меня. Мне смешно, когда я гляжу в ее большие, круглые, испуганные глаза.

Аспазия говорила правду, она хотела позабавиться девушкой, хотела доставить себе удовольствие, видя, как будет вести себя неопытная, суеверная пастушка, неожиданно перенесенная в утонченную жизнь Афин.

Болезнь одного из рабов заставила Перикла остаться еще на один день гостем пастуха.

Этот день афиняне также большей частью провели в обществе смуглой пастушки.

Кора снова рассказывала пастушеские истории, спела им несколько детских песенок, сочиненных ей самой. Она рассказывала о Дафне, которую оплакивали все животные, но этот печальный рассказ не встретил одобрения Аспазии.

Она выслушала его с насмешливой улыбкой своих насмешливых губок.

Когда, гуляя они подошли к маленькому ручью и Аспазия хотела поглядеться в него, Кора вдруг испуганно оттолкнула ее назад, предупреждая, что тот, кто глядится в этот источник, часто видит не свой образ, а образ нимфы, которая глядится через его плечо — и тогда он погиб.

Когда солнце стояло в зените и послышались звуки сиринги, Кора сказала: — Пан снова рассердится — он не любит, чтобы в полдень, когда он отдыхает, его будили звуками сиринги или другим инструментом.

На сиринге играл мальчик пастух, который накануне танцевал для Аспазии и Перикла. Конечно мальчик знал, что Пан не любит полуденных звуков сиринги, но продолжал играть, видя, что Кора недалеко и думая доставить ей этим удовольствие, а между тем Кора побранила бедного мальчика, хотя у нее было мягкое сердце: на глазах у Перикла и Аспазии она спасла из сетей паука, попавшуюся в них муху.

Девушка серьезно слушала, когда Аспазия снова начала рассказывать ей об Афинах.

Молодая женщина нарочно описывала афинскую жизнь самыми привлекательными красками. Она нарушала спокойствие этой идиллической натуры, будила борьбу в гармоническом спокойствии этого детского сердца, наконец, она стала приглашать Кору следовать за ней в Афины. Кора молчала и была видимо погружена в глубокую задумчивость.

Аспазия обратилась к достойным родителям Коры и объявила им, что хочет взять Кору с собой в Афины, что там их дочь ожидает счастливая судьба.

— Да будет воля богов! — сказал пастух.

— Да будет воля богов! — отвечала его жена.

Но они не сказали «да» и сколько раз ни просила Аспазия их согласия, они оба постоянно повторяли:

— Да будет воля богов!

Видно было, что сердцу матери и отца нелегко расстаться с дочерью даже когда ее ожидает счастливая судьба. Вечером, в этот же самый день, Кора вдруг пропала после того, как привела домой стадо, и ее долго напрасно искали, наконец Перикл и Аспазия увидели девушку, спускавшуюся по склону холма. Но она шла в странной позе: обе ее руки были подняты и крепко прижаты к ушам.

В некотором отдалении от путешественников стояли рабы Перикла; когда девушка подошла к этой группе, она вдруг отняла руки от ушей и стала прислушиваться к словам разговаривавших между собой рабов. Почти в тоже мгновение она вздрогнула, как бы от испуга, приложила руку к груди и несколько мгновений стояла не шевелясь.

Перикл и Аспазия приблизились к ней и спросили о причине ее смущения.

— Я спрашивала Пана, желает ли бог или нет, чтобы я следовала за вами в Афины, — сказала она.

— Как так? — спросили оба.

— Там, внизу, в долине, — отвечала девушка, — есть грот Пана, где в нише стоит сделанное из дуба изображение бога. Туда ходят все пастухи, когда желают спросить о чем-нибудь таинственном. Вопрос надо тихонько шепнуть богу на ухо, затем зажать уши руками и идти таким образом до тех пор, пока не встретишь разговаривающих людей. Затем надо вдруг отнять руки и первое услышанное слово, есть ответ Пана на вопрос, заданный ему на ухо.

— И какое первое слово услышала ты от наших рабов? — спросила Аспазия.

— Слово «Афины», — отвечала Кора, дрожа от волнения. — Итак, Пан желает, чтобы я отправилась в Афины! — со вздохом прибавила она.

— Он дозволяет тебе также взять с собой твою любимую черепаху, улыбаясь сказала Аспазия.

В эту минуту подошли родители Коры.

— Пан желает, чтобы я отправилась в Афины, — сказала девушка печальным, но решительным тоном и повторила рассказ, как она спрашивала оракула в гроте Пана.

Пастух и его жена выслушали рассказ, со смущением переглянулись и не менее печально, чем девушка, повторили слова:

— Пан желает, чтобы Кора отправилась с чужестранцами в Афины!

Затем они подошли к плачущей дочери и поцеловали ее.

— Кора будет награждена за послушание богам, — сказала Аспазия. — Она будет присылать вам посланных с известиями и подарками от себя, а когда вы состаритесь, она призовет вас к себе, чтобы вы прожили с ней остаток ваших дней.

— Уже вчера в доме произошло одно предзнаменование, — задумчиво сказал пастух, — змея, прокравшись в гнездо ласточки на крыше, упала на очаг, через дымовое отверстие.

Аспазия еще долго ободряла и утешала стариков. Они молча слушали ее, покорившись божественной воле; печально доносились издали звуки сиринги влюбленного пастуха, тогда как сумерки все более сгущались.

Наконец, все вместе вошли в дом, где Перикл и Аспазия должны были провести последнюю ночь в аркадских горах, так как с наступлением утра они думали двинуться в путь, к цели своего путешествия, где их ожидали более важные дела, чем в тихой пастушеской стране.

Не для того, чтобы принимать участие в олимпийских играх, не для того, чтобы видеть падающих на песок кулачных бойцов, не для того, чтобы слышать восклицания многих тысяч эллинов, приветствующих победителей на играх приехали Перикл и Аспазия в Элиду — их сердца стремились навстречу к Фидию. В одно прекрасное утро они вступили в знаменитую, орошаемую священными водами Алфея, долину Олимпии.

По всем дорогам, ведущим через Аркадские горы, или через Мессину из южной части Пелопонеса, или с севера через Ахайю к Иллийскому берегу, по всем так называемым священным праздничным дорогам, идущим к берегу Алфея, толпились путники. По морю с берегов Италии и Сицилии шли суда — все стремились в Олимпию. Временами попадались целые праздничные караваны, при проходе которых остальные путники, как пешеходы, так и конные в экипажах, останавливались, пропуская шествие, колесницы которого часто были украшены рисунками, позолочены и покрыты дорогими коврами.

Недалеко от входа в священную рощу находилась большая скульптурная мастерская. В этой мастерской уже несколько лет работал Фидий. Здесь с помощью Алкаменеса и других учеников, в уединении и тишине, прерывавшейся каждые пять лет шумом олимпийских игр, он заканчивал свое произведения. Бежав из веселых Афин, освободившись от всевозможных влияний, сковывающих цветочными цепями парение его мысли, здесь в одиночестве, окруженный горами, на берегу священного потока создавал он своего Зевса.

Из мастерской Фидия вышли двое мужчин и пошли вдоль по берегу Алфея. В одном из них мы узнаем Алкаменеса. Его спутник был знаменитый Поликлет из Аргоса, соперничавший своими произведениями из мрамора и бронзы с великим афинянином, но изображавший в своих произведениях только человеческое и предпочитавший всему статуи атлетов. Его школой была Олимпия, здесь его взгляд и ум черпали вдохновение у живых, гармонически сильных образов. Различие художественного направления Фидия и аргивского соперника закрепило между ними негласное соревнование.

В то время как афинянин думал, что искусство аргивянина начинают ценить слишком высоко, Поликлет чувствовал себя оскорбленным, что обойдя его, пелопонесского скульптора, пригласили афинянина с учениками для создания пелопонесского Зевса. Это была часть того афинского торжества, которое предсказывала Аспазия, стараясь доказать Периклу, что афиняне должны превзойти своих соперников в прекрасных искусствах…

Таким образом Поликлет избегал отношений с Фидием и его окружающими, за исключением Алкаменеса, который охотно пренебрегал мелкими соображениями. И теперь, случайно встретившись со своим аргивским товарищем по искусству, он завязал с ним непринужденный разговор.

Поликлет, человек спокойный и благоразумный, боровшийся с Фидием и его школой, спокойно спрашивал об Агоракрите, почему тот не последовал за своим учителем, чтобы работать вместе с ним, как на афинском Акрополе.

— Ты вполне справедливо удивляешься тому, — сказал Алкаменес, — что учителю не достает самого любимого ученика. После победы моей Афродиты над работой его любимого ученика, я не могу похвастаться личным расположением учителя, но я последовал за ним сюда и продолжаю трудиться. Я всегда переносил общество Агоракрита, несмотря на его враждебное отношение. Но он, чтобы не видеть моего ненавистного лица, оставил учителя после завершения Парфенона. Он взял заказ статуи Зевса для Коронии, но как и тогда, когда он хотел создать Афродиту, а создал Немезиду, его Зевса приняли за изображение бога подземного мира. Он становится все мрачнее и мрачнее, тогда как мое искусство имеет другое направление, поэтому мы теперь не в состоянии выполнять одну задачу.