Лоран Сексик - Дурные мысли

• Название: Дурные мысли
• Автор: Лоран Сексик
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-011794-9

Перед вами — первый роман Лорана Сексика.

Произведение, по-французски легкое и изящное, иронично-озорное — и бесконечно увлекательное.

Произведение, вызывающее в памяти ассоциации с Роменом Гари (или, если угодно, Эмилем Ажаром), — но при этом совершенно оригинальное!

---

Когда я очнулся, выяснилось, что руки мои связаны за спиной, рот стянут тряпкой, а череп раскалывается. Вытаращив глаза, я уставился на ужасное зрелище: на скамейке напротив рыжий и пузатый великан с маленькими свирепыми глазками обнимал Таню за плечи! Красавица предала меня.

Похитители спорили между собою, ничуть не заботясь о моем состоянии. Речь шла о выкупе. Они намеревались продать меня тому, кто больше предложит. Обсуждалась моя товарная стоимость. Я решил не вмешиваться, боясь вызвать ажиотажный подъем цены или, наоборот, из ложной скромности неоправданно ее занизить. Мне всегда трудно было определить, чего я на самом деле стою: слишком велико было расхождение между завышенными оценками моей мамы и повсеместно признанной репутацией ничтожества.

Солнце клонилось к закату. Прошел целый день. Вскоре пейзаж стал меняться. Среди лесов появились заводы. Холмы покрылись скопищами домов из красного кирпича. Затем последовала процессия серых и бездушных доходных домов, обрамляющих пустынные улицы. Поезд стал замедлять ход. Мы въехали под свод вокзала. На фронтоне здания промелькнула надпись; я прочел: «Берлин» — и понял, что конца моим кошмарам не предвидится.

Рыжий великан велел: «Встань и иди!» — и разрезал веревку на моих запястьях. Я с трудом разогнулся, сожалея, что еще не достиг двадцати лет и не обрел должной гибкости. Оказавшись лицом к лицу с Таней, я не испытал жажды отмщения. Мне представлялось, что она скорее заложница этого великана, чем его сообщница. Любовь не только дала мне по башке, но еще и ослепила.

Перрон заполняла невероятно шумная толпа. Мужчины в клетчатых костюмах и шляпах-борсалино шагали стремительно, расталкивая крестьянок с плетеными коробами на спинах; оборванные нищие приставали к юным дамам, одетым по последней моде. Зажатый между двумя похитителями, я уныло тащился сквозь волнующуюся толпу.

— Будешь рыпаться — раздавлю, — пригрозил рыжий великан.

Я изобразил вымученную улыбку, и какой-то ротозей, вряд ли старше меня самого, подмигнул мне в ответ и покрутил вверх-вниз высунутым языком. Я стал Ионой во чреве кита!

8

Когда Таня называла рыжего великана «Франц, миленький мой», в голосе ее звучала такая нежность, что сердце мое разрывалось. Каждый вечер квартира Франца превращалась в зверинец, полный прелюбопытнейших экспонатов.

Там бывал Гюнтер, косоглазый Тип по прозвищу «Гунт Кокаинчик», Генрих, он же «Слепой», который носил стеклянный глаз, заработанный в окопах под Верденом, Герман, гигант, готовый убить меня взглядом, «Сладкая» Ирма, чье декольте вызывало у меня головокружение, Альберт-«Шпаненок» с грязными лапами, которые он все время примерял к моему горлу, а еще Грюзен-кашлюн, Иван Грозный, Ингрид-засранка, Шмудьце-отравитель и Гульдике-акробат, Камилла по прозвищу Добрая Задница. Трудно было понять, что может быть общего с этой ордой у Натана «Жидовича», как они вскоре меня прозвали.

Я жил как пленник в каморке без окон, смежной с гостиной: днем меня привязывали к ножке железной кровати, ночью меня окружала толпа варваров и Генрих не сводил с меня своего неусыпного глаза.

Каждый вечер, напившись и накурившись, мои тюремщики принимались говорить о политике. Главной темой бесед была ответственность за кризис двадцать девятого года. Один из кланов, в котором предводительствовала Сладкая Ирма, склонялся на сторону большевиков. Судя по речам, «красные» были похожи на индейцев из исторических книжек братца Шломы. Они держали в страхе весь мир, а ножи в зубах явно предназначались для того, чтобы скальпировать противников. Их вдохновитель, некий Маркс, был, как и следовало ожидать, евреем, но это не давало им никаких преимуществ — наоборот, в глазах моих похитителей авторитет красным придавала единственно их ненависть к жидам.

Другую партию возглавлял Иван Грозный. Они нападали на Америку и поносили «Крупный Капитал» — судя по всему, это был мерзкий тип, сильный, но совершенно бессовестный; я бы с таким связываться не стал. Обвиняли также некий «еврейский банк» — я сделал вывод, что, обретя свободу, мне стоит только разыскать адрес этого самого «банка», и я буду как сыр в масле кататься.

Обмен мнениями между двумя лагерями очень быстро переходил на повышенные тона. Сыпались оскорбления, звучали угрозы, одна другой страшнее. Но в конце концов вражда стихала и стороны приходили к единодушному выводу. Все дело в евреях — вот кто, оказывается, главные и единственные виновники всех бед. Дабы завершить дискуссию с максимальной назидательностью — покарать виновных, — красавица Ирма била меня по лицу кулаком. Сглатывая кровь, текущую из разбитых губ, я ощущал горький вкус избранности.

Конечно, в том, что я позволял женщине бить себя, трудно было усмотреть проявление благородства и галантности. Зато я был уверен в своей правоте. Лица еврейской национальности больше нуждаются в презумпции невиновности, чем любой приговоренный к смерти преступник.

Днем, сидя в своей норе, я размышлял о превратностях судьбы. Зачем и почему меня похитили? Я припоминал историю Оливера Твиста: может быть, и меня хотели приспособить для нужд воровской шайки? Однако моя полная непригодность к этому ремеслу была столь же очевидна, как форма моего носа. Мне чудилось, что за спиною стоит мама и бдит, чтобы я не совершил ничего недостойного. Тысячи раз она твердила и заставляла меня повторять урок: «Не лги… не укради…» С такой теоретической подготовкой трудно будет перейти к преступной практике.

Желание получить выкуп? Но мои родители бедны как Иов, хотя и живут в более опрятной обстановке. Их средств хватило бы разве что на оплату телефонных переговоров. И потом, много ли за меня можно выручить? Этот вопрос не давал мне покоя. Какова цена живого существа? Крыса, которая делила со мною квартиру и грызла корки моего хлеба, Ирма, не упускавшая случая разбить мне лицо, благочестивый Гломик Всезнайка — неужели все они относятся к одному виду? Кому отпущена вся квота любви? Стоит ли справляться в расчетных таблицах? Существует ли рай для честных людей? Действительно ли ад вымощен добрыми намерениями или забит пеплом от пола до потолка? Я засыпал, лелея намерение написать длинный трактат обо всем этом, как только вернусь домой.

В моменты одиночества, в полумраке моей каморки, все чаще вспоминалась мама. Я представлял, как она сходит с ума от беспокойства, запертая в четырех стенах дома. Все было по моей вине: ее страдания, ее слезы, часы молчаливого ожидания, блеклые унылые рассветы и бессонные ночи… Однажды вечером, когда я засыпал, прикованный за руку к кровати, уткнувшись головой в стену, с болью в спине, меня впервые посетило видение. Я увидел мамино лицо настолько отчетливо, словно она склонилась надо мной. Протянув руку, я мог бы коснуться ее щеки. Глаза ее были широко раскрыты — печальные, неузнаваемо изменившиеся глаза, и лился из них поток слез, неисчерпаемый, как Волга. Вдруг она поднялась, стараясь не разбудить папу, на цыпочках прокралась по коридору, тихонько открыла дверь и, как была босиком, набросив только тонкую белую шаль, пошла сквозь холодную ночь к почтовому ящику. На мгновение застыла, вглядываясь в темную пустоту ящика, и руки ее дрожали. Я проснулся весь в поту, и пальцы были как лед, хотя в пещере моей стояла влажная духота.

Нужно было любой ценой вырваться из этого проклятого места, вернуться домой и избавить маму от жестоких мук. Но когда я попытался объяснить своим мучителям, как ей плохо, когда я стал умолять о милосердии, обещая вернуться и работать на них, сделаться богатым евреем и содержать их, — ответом мне были взрывы хохота. Неужели и они были рождены женщиной? Иван Грозный похвалялся, что может задушить собственную мать! Страдая сам, я жалел и их. Несчастные люди: они не знали, что такое любовь матери.

Иногда в них пробуждалось великодушие. Однажды вечером Франц вошел ко мне, отвязал и привел в большую комнату, пропитанную парами опиума. Меня стали заботливо расспрашивать о здоровье, со мной говорили, как с братом, называли Натаном-германцем. Вот что значит действие наркотика!

Я выпил стакан пива, выкурил сигарету, покашливая в ладонь, чтобы избежать насмешек, — я стал своим среди них. Я обвинял Крупный Капитал. Я проклинал веймарское правительство. Я вел себя как животное — с волками выл по-волчьи.

Увы, кое-кто смотрел на вещи иначе: «Что-то здесь жидовским духом потянуло!» Я притворился, будто не понимаю, словно был таким же «гоем», как и все прочие. Однако эта уловка никого не обманула. Период благоволения закончился. Чтобы избежать новой взбучки, я уполз в свою каморку, печалясь о том, что нет мне места в этом мире. И довольствовался тем, что постиг наконец суть выражения «христианское милосердие», проведя всего три месяца в обществе тех «блаженных», которые заодно и нищие духом.