Елена Арсеньева - Обреченная страдать (Царица Евдокия Лопухина, Россия)

• Название: Обреченная страдать (Царица Евдокия Лопухина, Россия)
• Автор: Елена Арсеньева
• Жанр: Исторические любовные романы

«Возлюбленных все убивают», — сказал однажды Оскар Уайльд и этими словами печально и гениально сформулировал некое явление, которое существовало столетия до него и будет, увы, существовать столетия после. Будет существовать всегда, доколе есть на свете любящие и любимые, потому что не всегда любовь обоюдна и не всегда приносит она только счастье. Человек — существо несовершенное. И, к сожалению, не слишком-то доброе. Если он обижен тем, что его недооценивает любимая или любимый, если на его чувства не отвечают, он склонен озлобляться, а порою и мстить.

Месть за поруганную любовь — преступление ли это? Разве не следует наказать того, кто предал тебя, кто изменил?.. Во все времена каждому покинутому человеку кажется, что его страдания самые тяжелые, а обидчик — невиданный доселе злодей. Имена жестоко отомстивших за свою любовь, а также пострадавших за нее у всех на слуху: прекрасная Маргарита Наваррская; тайные супруги Абеляр и Элоиза; не вынесшая позора жена князя Андрея Боголюбского — Улита; безответно влюбленная в русского мужа, и отомстившая ему за это, царица Тамара… Да, возмездие вершилось. Но всегда ли мститель получал истинное удовлетворение?

---

Напрасно продолжала она писать свои наивные письма, напрасно пеняла мужу на его охлаждение:

«Предражайшему моему государю, свету радости, Царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой батюшка, на множество лет! Прошу у тебя, свет-милости, обрадуй меня, батюшка, отпиши, свет мой, о здоровье своем, чтобы мне, бедной, в печалях своих порадоваться. Как ты, свет мой, изволил пойтить, и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровье ни единой строчки. Только я, бедная, на свете бесчастная, то не пожалуешь, не пишешь о здоровьи своем. Не презри, свет мой, моего прошения. А сестрица твоя, Наталья Алексеевна, в добром здоровьи. Отпиши, радость моя, ко мне… И я с Алешенькою жива».

Да, напрасно… Петр принял решение развестись с женой и поручил своему дяде, Льву Кирилловичу Нарышкину, а потом боярину Тихону Никитичу Стрешневу склонить Евдокию к пострижению в монастырь. Затем он мечтал жениться на Анне Монс.

Однако Евдокия от пострижения отказалась. Приступить вплотную к ее уговорам помешало страшное событие: стрелецкий бунт. Вернее сказать, бунт случился, когда Петр еще был в отъезде, к его возвращению мятеж подавили, но осталось сделать главное: казнить стрельцов, возмутившихся против царя.

«Царь, Лефорт и Меншиков взяли каждый по топору. Петр приказал раздать топоры своим министрам и генералам. Когда же все были вооружены, каждый принялся за свою работу и отрубал головы. Меншиков приступил к делу так неловко, что царь надавал ему пощечин и показал, как должно отрубать головы», — свидетельствовал в своих записках современник и свидетель описываемых событий, Георг Гельбиг.

То есть руки Петра были по локоть обагрены кровью, сердце зачерствело до немоты, когда он вновь вернулся к решению судьбы Евдокии. Он слышал предсмертные хрипы людей за секунду до того, как отрубал им головы, — разве могли его смягчить слезы женщины, которую он не любил, которая мешала ему? Он и ее убил бы, но такая слава стала бы уж слишком скандальной. Ведь всем известна была нежная любовь к нему Евдокии, не виновной была перед мужем ничем, совершенно ничем, кроме одного: он хотел другую.

Впрочем, рассудить этак у Петра ни ума, ни сердца не хватило. Снова пришел на помощь Лефорт, за что ему и спасибо.

После возвращения Петр встретился с Евдокией не сразу, а лишь через две недели. Все это время он жил у Анны Монс. Да и для судьбоносного разговора с женой отправился не в Кремль, а в дом приближенного своего, Андрея Виниуса. Туда же привезли Евдокию. Долго шел разговор… Домашние слышали слезы царицы, жалобы: опоили-де тебя зельями, остудила-де тебя царевна Наталья Алексеевна, она уже и сына от меня велела увезти… «За что мстишь мне, не за любовь ли мою?!» — рыдая, спрашивала она. В ответ раздавались угрозы и крики Петра. И все же Евдокия идти в монастырь не согласилась, а в заступники себе призвала патриарха Адриана.

Наивная женщина… Доводы семидесятилетнего иерарха церкви ничего не значили для своевольного Петра. Он накричал на священника, заявил, что никому не позволит вмешиваться в свои семейные дела. И вот спустя три недели царицу посадили в закрытый возок и под конвоем солдат-преображенцев отвезли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь, где и постригли под именем Елены.

Первое время ей было совсем плохо. Тесная келейка, ни копейки не определено на содержание. По сути дела, Петр оставил ее умирать с голоду. Помогали монахини. Скупо, но помогали родственники, разжалобившись ее письмами: «Здесь ведь ничего нет: все гнилое. Хоть я вам и прескушна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйста, кормите, да поите, да одевайте нищую!»

Царица такое писала! Вернее, бывшая царица…

Местный архимандрит Досифей, жалея ее и стыдясь за царя, взялся доставлять посылки, подарки, деньги. Тоскуя по Евдокии, в Суздаль постепенно перебрался весь ее двор, даже любимый «карла» Иван Терентьевич. Росло в Москве недовольство нововведениями Петра — росла и помощь Евдокии, в которой теперь видели олицетворение всей страдающей под гнетом «чертушки» России. А тут еще прошел слух, будто Досифей, который славился своими пророчествами, предрек: Евдокия еще вернется ко двору, еще будет царицей.

О времени он не сказал, но все почему-то решили, что совсем скоро.

В монастыре остерегались принуждать ее носить монашеское. Она ходила в мирском, красивом и богатом платье, жила уже не в келейке убогой, а в отдельном домике, принимала у себя суздальского архиерея и воеводу, развлекалась старинным задельем всех русских цариц — вышиванием жемчугом и златом, завела у себя песельниц, ела что хотела. А все же тоска ее донимала. Даже не от заточения — свободней ли было в Кремле? Тоска была по сыну… и женская тоска. Правда, сестра Петра, царевна Марья Алексеевна, сообщала, как живет-поживает царевич Алексей. А с томлениями женского тела приходилось смиряться постом и молитвою.

Так прошло десять лет.

За это время Петр «Россию вздернул на дыбы», перемежая великие государственные свершения со столь же размашистым разгулом. Он серьезно помышлял о женитьбе на Анне Монс, строил корабли в Воронеже, учинял «всепьянейшие соборы», хоронил Лефорта и горько по нему горевал, возвеличивал Алексашку Меншикова, воевал со Швецией, был бит Карлом XII и сам его бивал, путешествовал по Европе, знакомился с юным королем Людовиком XV и даже на руках его носил, бормоча при том: «Я несу на руках всю Францию!», ссорился с сыном, огорчаясь его небрежением к государственным делам…

Между делом Петр уличил свою возлюбленную Анхен в измене с саксонским посланником Кенигсеном. Угораздило того поскользнуться на скользком бревне, переброшенном через ручей, упасть да и шею сломать, а в карманах его нашли влюбленные письма Анны…

Петр помиловал изменницу. Более того — дал согласие выйти ей замуж за прусского резидента Георга Иоганна фон Кайзерлинга… Правда, семейная жизнь ее недолго длилась — Кайзерлинг умер через четыре месяца после свадьбы. Потом Анна снова устраивала свою судьбу, и царь на это смотрел благосклонно. Он простил, вырвал предательницу из сердца, забыл ее и полюбил другую — Марту Скавронскую, Катеринушку свою ненаглядную… Но все же не отправил Анну в монастырь, на плаху не послал.

Неужели смягчилось его сердце? Неужели он способен быть человеколюбивым и добрым? Всякие ползли тогда слухи… Не они ли заставили Евдокию потерять осторожность?

Не только они. Прежде всего — ее сердце, которое так жаждало любви, что однажды позволило себе это сделать. Позволило себе полюбить!

Прошло десять лет с того дня, как Евдокия поселилась в Покровском монастыре. И вот однажды эконом-ключарь монастыря, Федор Пустынный, бывший также и духовником Евдокии, привел к ней старинного ее знакомца — офицера-преображенца Степана Глебова. Ему было тридцать семь лет, как и ей, Евдокию он знал с детства: когда-то они жили соседями на Солянке в Москве, близ Ивановского монастыря. Дружили их родственники — Лопухины и Глебовы, служили вместе. Глебов приехал в Суздаль набирать рекрутов, ну и решил заодно навестить старинную знакомую.

О ее делах была наслышана вся страна, спрашивать у Евдокии особо было нечего, вот разве на свое семейное неустройство пожаловаться: уже шестнадцать лет был Степан Богданович женат, да бессчастно, потому что жена тяжело болела. «Болит у нее пуп и весь прогнил, все из него течет, жить с ней нельзя», — говорил он.

Евдокия его жалела. Он жалел ее. По-русски жалеть означает любить.

Степан задержался в Суздале. Прислал опальной царице дорогие подарки: две шкурки песцов, две шкурки соболей и отрез парчовой ткани. Снова и снова заезжал в монастырь. Подолгу задерживался в келье Евдокии. А однажды пришел тайно, средь ночи, и остался до утра.

Удивительное дело — об этом знали все монахини. Знали — и не судили, не доносили, молчали мертво. Очень жалели Евдокию? Или боялись грозы, которая неминуемо обрушится на обитель, если вскроются те дела, которые в ней творились? Или рассчитывали на милости, которыми пожалует их Евдокия, когда вновь окажется на престоле? Наверное, и то, и другое, и третье сыграло тут свою роль.

Шло время. Степан Глебов то уезжал из Суздаля, то вновь туда нагрянывал — все же он был государев человек, себе не принадлежал. Любовники встречались, а в разлуке письмами обменивались, отчаянно надеясь, что вот да вымолит себе Степан Богданович у государя место воеводы в Суздале, и тогда…

«Не покинь ты меня, ради Господа Бога, сюды добивайся!» — писала любовнику Евдокия.

А время шло, и жизнь шла, и новые тучи собирались над головой царицы, которую словно бы от самого рождения обрекли на страдания из-за любви.

И поводом к новым страданиям стала та нелюбовь к отцу, которую питал царевич Алексей.

Он чужд и петровским забавам, и петровским государственным устремлениям. Напрасно отец пытался приохотить его к разгулу — Алексей был скорее сын своей матери, чем отца. Для него европейская цивилизованность, которую пытался насадить Петр, означала только неуемный разврат, а главное — какую-то неприятную суету, разрушение вековых устоев быта и веры, бесконечные войны… Он не мог простить отцу разлуки с матерью и ее заточения. И если он согласился быть крестным отцом новой отцовской любовницы, Марты Скавронской, крещенной Екатериной Алексеевной, то это не значило, что сам примирился с отцом.