Николай Лесков - На ножах

• Название: На ножах
• Автор: Николай Лесков
• Издательство: Издательство «Русская книга»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994

«На ножах».

Запрещенная в советскую эпоху ядовитая сатира на «быт и нравы» “новых людей” – социалистов, полемизирующих с «Отцами и детьми» Тургенева и «Что делать?» Чернышевского.

Книга, публикация которой вызвала в России оглушительный скандал – ведь в “антигероях” читатели узнавали реальных людей.

Социалистическая община глазами человека, не воспринимающего ее убеждений и сурово анализирующего ее образ жизни, – что может быть интереснее?..

---

– Я одобряю, что она предпочитает муки страдания малодушному возвращению. Пусть муж Лары простит ее и позовет к себе, – это их дело; но самой ей возвращаться после того, что было… это невозможно без потеря последнего к себе и к нему уважения. Притом же она еще, может быть, любит Горданова.

Бодростина покачала головой и томно проговорила:

– К чему может вести такая любовь? Только к вечной гибели, к аду, где нет ни раскаяния, ни исправления.

Александра Ивановна прервала поток красноречия Глафиры, заметив, что она высказалась не против раскаяния, а против перевертничества и отступничества и, так сказать, искания небесных благ земными путями; из чего выходило, что Синтянина, вовсе не желая бросить камней в огород Бодростиной, беспрестанно в него попадала. Левый глаз Глафиры потерял спокойствие и забегал, как у кошки: она не выдержала и назвала правила Синтяниной противными требованию общественной нравственности, на что та в свою очередь сказала, что требование переходов и возвратов противно женской натуре и невыполнимо в союзе такого свойства, как супружество. Короче, эти две дамы посчитались до того, что Бодростина наконец сказала, что теория Синтяниной, конечно, выгоднее и приятнее, ибо жить безнаказанно с кем хочешь вместо того? чтобы жить с кем должно, это все, чего может пожелать современная разнузданность.

Генеральше кровь слегка стукнула в виски, она удержала себя и ответила только, что безнаказанно жить с кем должно для честной женщины невозможно, потому что такая жизнь всегда более или менее сама в себе заключает казнь, и свет, исполняющий в таких случаях роль палача, при всех своих лицемериях, отчасти справедлив.

– И вы бы его спокойно несли, этот суд? – воскликнула Бодростина.

– Конечно, несла бы, если была бы его достойна.

– И несли бы безропотно!

– На кого же и за что могла бы роптать?

– И вы не пожелали бы сбросить с себя этой фальши?

– Сбросить? Но зачем же я могла бы пожелать сбросить то, чего мне гораздо проще было не брать?

– А если б это было нужно для блага того… ну того, кого вы любите, что ли?

Этот неловкий вопрос бросил некоторый свет на то, что сделано с бедной

Ларой. Александра Ивановна поспешила ответить, что она об этом не думала, но что, вероятно, если б оказалось, что ее Бог наказал человеком, который, принявши от нее любовь, еще готов принять и даже потребовать ее отречения от любви к нему для его счастия, то она бы… пропала.

– Так пусть она… – начала было Бодростина и чуть не договорила: «пусть она пропадет», но тотчас спохватилась и молвила: – пусть она скрывается пока… пока это все уляжется…

– Это никогда не уляжется в сердце ее мужа, которое она разбила, как девчонка бьет глиняную куклу.

– Время, – начала было Бодростина банальную фразу о все сглаживающем времени, но Синтянина нетерпеливо перебила ее замечанием, что есть раны, для которых нет исцеления ни во времени, ни в возврате к прежнему образу жизни.

Более ничего не могла обездоленная своею неудачей Александра Ивановна выпытать о том, где находится Лариса. На прощанье она сделала последнюю попытку: скрепя сердце, она, во имя Бога, просила Глафиру серьезно допросить об этом Горданова; но та ответила, что она его уже наводила на этот разговор, но что он уклоняется от ответа.

– Я вас прошу не «наводить» его, а просто спросить, чтобы он ответил прямо, – добивалась генеральша.

Но Бодростина только изумилась:

– Разве это возможно?!.

– Ведь au fond[236] мы все-таки не имеем права говорить об их отношениях, – заметила она, и когда Синтянина возразила ей на то, что они не дети, чтобы не знать этого, то она очень игриво назвала ее циником.

Но тем не менее Александра Ивановна все-таки от нее не отстала и, чтобы не смущать строгого целомудрия Глафиры, умоляла ее спросить Горданова письмом, так как бумага и перо не краснеют.

– О, ma plume ne vaut rien[237], – ответила ей решительно Бодростина.

После этого добиваться было нечего, и дамы простились, но Синтянина, выехав от Бодростиной, не поехала домой, а повернула в город, с намерением послать немедленно депешу Форовой. Но тут ее осветила еще одна мысль: не скрывается ли Лара у самого Горданова, и нет ли во всем этом просто-напросто игры в жмурки… Из-за чего же тогда она встревожит Петербург и расшевелит больные раны Форовой и Подозерова?

– Но как быть: через кого в этом удостовериться? Ни муж, ни Форов не могут ехать к этому герою… Евангел… но его даже грех просить об этом. И за что подвергать кого-нибудь из них такому унижению? Да они и не пойдут:

мужчины мелочны, чтобы смирить себя до этого… Нечего раздумывать: я сама поеду к Горданову, сама все узнаю! Решено: я должна к нему ехать.

И Синтянина круто поворотила лошадь и, хлыстнув коня, понеслась по тряскому, мерзлому проселку к деревушке Горданова.

Глава четвертая След

Синтянина не давала отдыха своей лошади, она спешила, да и старалась шибкой ездой заглушить заговоривший в ней неприятный голос сомнения: хорошо ли она делает, что едет в усадьбу Горданова? Она сама сознавала, что тут что-то неладно, что ей ни в коем случае не должно было отваживаться на это посещение. Но Синтянина старалась не слыхать этого голоса и успокоивала себя тем, что в поступке ее нет никакого особого риска; она надеялась встретить кого-нибудь из людей, дать денег и выведать, нет ли там Лары. С небольшим в полчаса она доехала до гордановской усадьбы и встретила… самого Павла Николаевича.

Горданов в меховом архалучке прогуливался с золотистою борзою собакой. Он увидел Синтянину ранее, чем она его заметила, и встретил Александру Ивановну в упор, на повороте узкой дорожки.

При приближении ее он приподнял фуражку. Синтянина несколько смещалась, но остановила лошадь и сделала знак, что хочет с ним говорить.

Горданов перепрыгнул через канаву и подошел к ее тюльбюри.

– Вас может несколько удивить, если я вам скажу, что я приехала к вам, – начала генеральша.

– Нимало, – отвечал Горданов, – очень рад, чем могу вам служить?

– Я хочу знать, где Лара?

– Пожалуйста, войдемте ко мне.

«Ага! Так вот где она! Мои догадки меня не обманули!» – подумала Синтянина.

Они тронулись рядом к дому: генеральша ехала по дороге, а Горданов шел по окраине. Он казался очень грустным и задумчивым: они друг с другом ничего не говорили.

У крыльца он велел человеку принять лошадь Синтяниной и, введя ее в маленькую гостиную, попросил подождать. Генеральша осталась одна. Прошло несколько минут. Это ей было неприятно, и у нее мелькнула мысль велеть подать свою лошадь и уехать, но в эту самую минуту в комнату вошел переодетый Горданов. Он извинился, что заставил себя ждать, и спросил, чем может служить.

– Где же Лара? – обратилась к нему нетерпеливо Синтянина.

– Присядьте на одну минуту.

Генеральша опустилась на диван и снова повторила свой вопрос.

– Мне нелегко отвечать вам на это, – начал тихо Горданов.

– Как! разве ее здесь нет?

– Здесь?.. С какой же стати?

– С какой стати? – воскликнула, вскочив с места, Синтянина и, вся покраснев от гнева и досады, строго спросила:

– Что ж это значит, господин Горданов?

– А что такое-с?

– Зачем же вы пригласили меня взойти в этот дом?

– Извините, я не имею обычая говорить у порога с теми, кто ко мне приезжает. Вы приехали, я вас вежливо принял, и только.

– И только, – повторила, отворотясь от него, генеральша и пошла к двери, но здесь на минуту остановилась и сказала: – Будьте по крайней мере великодушны: скажите, где вы ее оставили?

– Не имею причин скрываться. Я оставил ее в Яссах.

– В Яссах?

– Да.

– Вы… это серьезно говорите?

– К чему мне лгать? – отвечал, пожав плечами, Горданов. Синтянина ничего более не добилась, вышла, спросила себе свою лошадь и уехала.

На дворе уже было около пяти часов, и осеннее небо начало темнеть, но Синтянина рассчитывала, что она еще успеет до темноты доехать до города и послать телеграмму Форовой в Петербург, а затем возьмет с собою Филетера

Ивановича и возвратится с ним к себе на хутор.

Выехав с этим расчетом из гордановской усадьбы, она повернула к городу и опять не жалела лошади, но сумерки летели быстрее коня и окутали ее темным туманом прежде, чем она достигла того брода, у которого читатель некогда видел ее в начале романа беседовавшей с Катериной Астафьевной.

Молодая женщина ехала в большом смущении и от приема Горданова, и от раскаяния, что она сделала этот неосторожный визит, и от известия об Яссах. Какая цель оставаться Ларисе?

– Это невероятно, это невозможно! Тут непременно должна скрываться какая-то темная тайна; но какая?

Под влиянием своих мыслей Александра Ивановна и не заметила, как совсем смерклось, и была очень испугана, когда ее опытный конь, достигнув брода и продавив передними ногами покрывавший реку тонкий ледок, вдруг испугался, взвился на дыбы и чуть не выронил ее, а в эту же минуту пред нею точно выплыл из морозного тумана Светозар Водопьянов.