Томас Диш - 334

• Название: 334
• Автор: Томас Диш
• Жанр: Романтическая фантастика

---

Нет, слишком непрочная ниточка, чтобы нанизать на нее целую историю. Скорее это драгоценная деталь, которую замечаешь, когда уже отводишь глаза в сторону.

Она подошла к двери, на которой по трафарету было выведено: “Добровольцы”. Звучало это обнадеживающе, человеческим интересом веяло недвусмысленно, так что она постучала. Никто не ответил, и дверь не была заперта. За дверью оказалась пустая запущенная комнатенка; только в углу стоял железный шкафчик картотеки. В ящиках обнаружилась куча пожелтевших бланков, размноженных на ротаторе, и оборудование для приготовления коффе. Она потянула за шнур жалюзи. Пыльные створки неохотно разошлись. Ярдах в двенадцати по верхнему уровню ист-сайдского шоссе неслись машины. Шелест их шин моментально выделился из беспорядочного неумолчного гудения у нее в ушах.

Под эстакадой виднелся фрагмент маслянистой реки, темнеющей на глазах по мере того, как темнело весеннее небо, а еще уровнем ниже двигался на юг второй поток машин.

Она закрыла жалюзи и попробовала оконную раму. Та беспрепятственно отворилась. Она высунулась в окно, и ветерок колыхнул кончики шарфа, вплетенного в ее косички. И там, футами всего двадцатью ниже, была ее история: в треугольнике, образованном подъездной рампой к шоссе, зданием, в котором была она, и зданием поновее, в костлявом стиле семидесятых, располагался самый замечательный пустырь, какой ей приходилось видать, идеальнейший садик, по колено заросший сорняками. Вот и символ: Жизни, пробивающейся сквозь запустение мира сегодняшнего, Надежды...

Нет, это слишком просто. Но в сорняках ей увиделся некий проблеск, услышался некий шепот (интересно, как они называются; может, в библиотеке будет книжка...); так иногда в “Нежных пуговках” странная комбинация двух обычных слов порождала схожее искрение на самой грани пониманья. Например:

“Элегантное применение листвы и грации, и маленького кусочка белой ткани с маслом”.

Или еще сильнее: “Слепое волнение мужеподобно и предельно”.

4

На горизонте боли привычные перистые облачка сменились грозовыми тучами. Мучаясь бессонницей в неисправном боксе, что примыкал к “скорой помощи”, он уставился на красную лампу над дверью и попытался прогнать боль волевым усилием. Но та не проходила, а обострялась, не только в плече, а иногда и в пальцах или в коленях; не боль даже, а осознание того, что боль возможна, далекое настойчивое “трень-брень” вроде телефонных звонков, адресованных голове его с какого-нибудь фантастического затерянного континента, Южной Америки, кишмя кишащей ужасными новостями.

“Наверно, от недосыпа”, – решил он, поскольку, когда есть объяснение, всегда легче. Даже бессонницу можно было бы как-то вытерпеть, если бы только наполнить голову чем-то еще, кроме собственных мыслей – телепрограммой, шашками, болтовней, работой...

Работа? Кстати, уже почти пора заступать. Так, цель поставлена, теперь надо только собраться с силами. Встать: запросто. Дойти до двери: тоже ничего особенного; хотя своим аритмичным конечностям он не больно-то доверял. Открыть: открыл.

Блеск коридорных ламп внезапно высветил обыденные контуры со сверхъестественной четкостью, словно бы всё взяли и освежевали, слупив кожицу, обнажив мышцы и вены. Ему захотелось вернуться во тьму и снова выйти, в среднестатистическую повседневность, какую помнил.

На полпути к следующей двери ему пришлось обогнуть парочку “мертвых по прибытии”, анонимных и бесполых под полотнищами. По скорой помощи, понятное дело, поступало гораздо больше жмуриков, чем собственно пациентов; вся грязь большого города. Память о мертвых держалась примерно столько же, сколько хорошая рубашка – вроде той, что он купил перед тем, как посадили.

В основании спины зародилась боль, поднялась, как на лифте, по позвоночнику и сошла. Встав в распор в дверной раме (на выбритом черепе выступил пот, и бисеринки зигзагом побежали по шее), он ждал возвращения боли, но не слышал ничего, кроме далекого “трень-брень”, и отвечать на звонок не собирался.

Он поспешил в дежурку, пока еще чем-нибудь не накрыло. Заступив, он чувствовал себя как бы под защитой. Он даже описал левой рукой мах-другой, вроде бы как заклиная демона своей привычной боли.

– С тобой все нормально? – подняла глаза от кроссворда Стейнберг.

Капелл замер. Не считая будничных грубостей, положенных по командной должности, Стейнберг никогда не заговаривала с теми, кто рангом ниже.

– Вид у тебя препаршивый.

Изучая бессловесный кроссворд кафеля под ногами, Капелл повторил – правда, не вслух – свое оправдание: недосып. В глубине души зароился и зажужжал гневный гнус: чё она тут пялится? Какое у нее право, она ему не начальник. Чё, до сих пор пялится? Нет уж, он на нее смотреть не будет.

Ступни его, носок к носку, попирали кафель пола, затиснутые в неволю шестидолларовых туфель, деформированные, недвижные. Когда-то он был на пляже с женщиной, и они расхаживали босиком по раскаленной блестящей пыли. Ступни ее были такие же страшные, как у него, но... Он со стуком свел колени и прикрыл растопыренными ладонями, пытаясь вычеркнуть память о... Но та просачивалась глубоко изнутри, капельками-предвестниками боли.

Стейнберг вручила ему маршрутку. Кого-то из отделения “М” переводили в хирургию на пятом.

– И поживее, – добавила она уже вслед. Когда толкал каталку, скорости своей он не ощущал, быстро там ни медленно. Его расстраивало, как сначала та мышца, потом эта рвгалась и пульсировала, как вскидывалось правое колено, а затем левое, как ступни в тяжелых туфлях попирали твердый пол без малейшего изгиба, словно полозья коньков.

Ему хотелось отрубить ей голову. Он часто видел, как это делается, по ящику. Он лежал с ней рядом – молча, хоть обоих мучила бессонница – и ночи напролет думал о гигантском стальном лезвии, которое обрушивалось со своей непревзойденной высоты и отделяло голову от тела, пока воображаемый свист неустанно разрезаемого воздуха не сливался с бибиканьем машин на шоссе под домом, и он засыпал.

Помогать забираться на каталку парнишке из отделения “М” не пришлось. Тот был черный – не коричневый, а именно черный, чернее не бывает, – сплошной комок мускулов и трясущихся поджилок, плюс словесный понос на нервной почве. На подобный случай у Капелла давным-давно была выработана стандартная процедура.

– Ну ты, брат, и вымахал. – (Начало.)

– Не, приятель, все наоборот – это у тебя тележка коротковата будет.

– Ну и сколько ж в тебе? Шесть и два?

– Шесть и четыре.

Когда дело доходило до ударной фразы, Капелл смеялся.

– Ха-ха, мне бы как раз четыре лишних дюйма не помешали! (В обуви Капелл дотягивал до пяти футов семи дюймов.)

Обычно в ответ тоже смеялись, но этот выдал продолжение:

– Тогда обратись к тем чудикам наверху; вдруг помогут.

– Чего?

– Хирурги – это по их части. – Теперь, когда последнее слово осталось за ним, парнишка изволил рассмеяться; Капелл же обиженно умолк.

– Арнольд Капелл, – захрипело из громкоговорителя. – Пожалуйста, вернитесь по коридору “К” к лифтам.

Он послушно поворотил каталку и вернулся к лифтам. Система управления движением отреагировала на его служебный бэдж. Уже не вспомнить, сколько лет компьютеру не приходилось поправлять Капелла через громкоговорители.

Он затолкал каталку в лифт. Уже в кабине парнишка повторил шуточку насчет четырех дюймов сестре-стажерше из медучилища.

– Пятый, – произнес лифт.

Капелл вытолкал каталку. Теперь направо или налево? Забыл.

В горле встал удушливый ком.

– Эй, в чем дело? – спросил парнишка.

– Мне нужно... – Он вскинул к губам ладонь. На что б он ни посмотрел, все казалось взаимоперпенднкулярным, словно внутри громадного механизма. Он выпустил каталку и попятился.

– С тобой все нормально? – озабоченно спросил парнишка, слезая с каталки.

Капелл пустился бежать по коридору. Поскольку вел коридор к хирургии, куда Капеллу и была выписана маршрутка, система управления движением помалкивала. При каждом вдохе сотни крошечных шприцов проникали ему в грудь и дырявили легкие.

– Эй! – выкрикнул доктор. – Эй!

В другой коридор, а там, словно б его вела рука провидения, – служебный туалет. За дверью все было залито ровным голубым светом.

Он захлопнул за собой дверцу одной из кабинок – старую, темного дерева дверцу. Он встал на колени возле белой чаши, в которой трепетала водная кожица, с готовностью струясь электрическими узорами. Окунул в чашу сведенные ладони и прохладной водой промокнул лоб. Отпало все – злоба, боль, жалость, все возможные чувства, о каких он только слышал – или видел разыгранными. Ближе к финалу он всегда ожидал своего рода возмездия и морально готовился к грохоту выстрела в конце длинного белого коридора, имя которому жизнь. Прямо гора с плеч долой, что он ошибался.

Доктор – или парнишка, которого Капелл вез в хирургию, – зашел в туалет и постучал в деревянную дверцу. Словно бы по счету “три”, Капелл сблевнул – точно в унитаз. С разнородной кашицей изверглись длинные кровяные нити.