Юнна Мориц - Рассказы о чудесном

• Название: Рассказы о чудесном
• Автор: Юнна Мориц
• Жанр: Детектив

"Рассказы о чудесном" – это загадочной силы и красоты краткая проза Юнны Мориц, ее "упорнографические истории". Рассказывать такие истории не может никто другой. Это – особое "книготворение и рисункописание" русского рассказа, в природе которого – простор божественной свободы.

---

Например, сильный запах аммиака в уборной способствовал не столь глубокой и полной потере сознания вашего мальчика, в другом месте он бы так легко не отделался. Ну и, конечно, вам повезло, что так быстро звонок прозвенел и началась перемена. Однако я повторяю: характер надо воспитывать с горшка!

Маленький очнулся во взрослой больнице и там на соседней койке встретил кудесника, который дал ему выпить и закурить, а также освоить многие чудеса, доступные исключительно возвращенцам, возвратникам с того света, из насоса погибели. Маленький оказался на редкость талантливым, даже гениальным учеником волшебника, изготовителя и сбытчика чудесных кудес и кудесных чудес.

Гнида она и есть Гнида. Как только Маленький в класс возвратился, она извлекла его сразу к доске и к тоске, стала с особым пристрастием терзать его биологическими вопросами, наводящими на круглую двойку или даже на единицу. А все потому, что был у нее зверский нюх на виктимных детей. И тут, драгоценный читатель, совершенно ко времени, к месту и к случаю – любопытнейший комментарий для тех, кому некогда шуршать словарями, а надо бежать по делам.

Виктимный – от латинского слова viktima, в переводе на русский – жертва, преимущественно благодарственная, как писано в словаре,- и речь идет о животном, которое предназначено для жертвоприношения. Такое животное закалывали на жертвеннике. В данном случае – перед всем классом. Поставщик жертвенных животных – виктимариус. Виктиматор – закалывающий жертвенное животное. Благодарственно и в тайной надежде на ответное, взаимное благодарствие.

Гнида была виктимариусом и виктиматором. Она доводила до животного состояния виктимность ребенка, поставляла его на потребу жертвоедам и закалывала на жертвеннике, жрицей там становясь для всех остальных участников жертвоприношения.

Но после попытки самоубийства и пребыванья в больнице с кудесником Маленький был уже деткой иных миров. Он так научился писать на доске название члена и органа, что из доски немедленно вырастал этот самый орган и член, совершенно живой, и в натуре показывал все свои функции, натуральный обмен веществ и здоровую физиологию, управляемую высшей нервной деятельностью. С особой наглядностью и проворством, из доски вырастая, действовали рот, ухо и нос, а также любой орган из трех букв. Специальная международная комиссия признала Маленького чудом природы.

Виктиматорша Гнида стала виктимной. У нее развился такой острый виктиматоз, что теперь на нее постоянно кто-нибудь покушается, чтоб ее обесчестить развратными действиями в час пик в метро. Недавно ей продали кочан капусты, в котором плакал младенец, кочан с младенцем она послала по почте заказным отправлением с уведомлением – куда следует.

Некоторые чудеса позаимствовали у Маленького клипмейкеры, но все равно видно, что у Маленького – натура, а у них – липучка. Клип – он и есть в переводе "липучка". Клип-лип-лип…

1993

ИГРА В НОЖИЧЕК

Кусты расцветшей сирени дрожали всеми пружинами – лиловыми, белыми, синими, розовыми,- очень пахло. Таратайка с редиской, салатом, сельдереем, укропом и огородными огурцами проклацала по горячим булыжникам. Урка играл во дворе с ребятами "в ножичка". И я с ними, и я.

Ножичек перочинный вонзался перышком в землю, стальным пером – по самую рукоятку, и мелко дрожал. С форсом и свистом. Со свистом и стоном. Земли у меня оставался крошечный лоскуток, размером с мою босую ступню,- и там я стояла, как одноногая. Из черного, юбочкой клеш, репродуктора проистекало пение ангелов в исполнении. Козловский, Лемешев, Александрович.

Урка всадил ножичек в землю, что была у меня между пальцами. Кровь потекла быстрая, жаркая. Затошнило. Бросать – моя очередь. Сознанье волнистое теряя расплывчато, ножик кровавый вонзаю в землю по самый звон. Урка честный мне прирезает огромный кусок той земли, и я туда падаю, вся на ней помещаясь, ничьих не нарушая границ. Вверх лицом, внутрь глазами. Дурочка наша районная, хромоножка и кривошейка, страшно мычит и бросается ко ржавому крану, урчащему из каменной, камышиного цвета стены. Под краном консервная банка на веревке бренчит. Плюх водой, плюх! По лицу бежит и за шиворот.

Скачет дурочка с банкой туда-сюда, от крана – к обмороку, от обморока – к рычащему крану. А урка юркий удрал, и журчит ручей на его земле, с моего лица убегающий.

– Что будет? Что будет? Что будет!..- причитает уркина тетка Зоя Панова.Гад! Убил человека! Его же теперь посадят! Увезут его в клетке и убьют, как собаку. Проклинаю тебя, паскуда, горе жизни моей! Счастливая – мать твоя, что померла от родов и не видит рожу твою из гроба.

– Ша! – говорит мой отец.- Это же просто обморок, самый обыкновенный обморок. И немедленно прекратите, гражданка Панова, так страшно ругать своего племянника, вы наносите травму его психике. Эти жестокие очень слова, что вы сейчас говорите, он ведь может запомнить на всю жизнь. Фу, безобразие! Держите себя в руках! Разве можно так распускаться? Ведь мальчик вырос на улице, как собачонка, без родительской ласки. Кому, как не вам, это знать?!.

– И правда, и правда, и правда,- скулит и кудахчет гражданка Зоя Панова, утирая замызганным, куцым передником нос.

Открываю глаза, кружатся в небе крыши, касатки, стрижи, сирени, стрекозы, лазурные мухи. Как же вставать не хочется!.. Отца моего лицо – отсюда, с земли – кажется узким и длинным клиночком и вдобавок подрагивает, и смуглые скулы его – с отливом таким металлическим.

Он покупает мне бублик с маком в ларьке и стакан газировки с вишневым сиропом. Сироп со дна подымается, всяко растет и покачивает алыми хвощами и папоротниками, коралловыми кустами и шхунами, пузырьки там шныряют и живородят, как рыбки в аквариуме. Если когда-нибудь вдруг и выйду я замуж, – так только за человека, у которого будет огромный круглый аквариум. За кого-то другого – ни за что, никогда, очень надо! Стирать белье, мыть полы и окна, белить потолок и катать краску по стенам, стряпать – и не иметь счастья поздним вечером или ночью, когда муж и дети уснули, счастья уткнуться лицом в стеклянный сияющий шар, где струятся, вьются, порхают эти чудесные жизни с человечьими лицами, с уморительными повадками жителей нашего города?.. А еще лучше – выиграть по облигации трудового займа, купить аквариум и замуж не выходить вовсе, а усыновить и удочерить испанцев, корейцев и негритят. Но это уж вовсе несбыточная мечта, потому что аквариум негде поставить, комната тесная, сплю я с матерью на одном топчане, и это – одна из чудесных причин, по которой я уеду учиться в другой город, где в общежитии будет моя первая в жизни отдельная койка.

Кровь на ноге засохла черно и густо, мешает ходить, и я заталкиваю туда лист подорожника, что растет у сарая. Удобный такой лист, и в рану уже ничто не въедается.

Божественно красивая девушка в маркизетовом платье летит по улице, вся – свет и воздух. Лицо тонкое, иконописное, в раме лучей закатного солнца над холмами, цветущими вдоль берегов Борисфена. Это – моя сестра, единственная и драгоценная, ей кажется, что она – дурнушка. Несет она толстый серебряный том Лермонтова, пахнущий буквами, свежей бумагой и клеем. У нее сегодня зарплата, и она себе позволяет. Заходит в гастроном на углу и покупает коробку, где торт с розами, за ленточку держит и по ходу слегка раскачивает.

А дома у нас – гость, дикая радость моя и ужасная тайна, учительница моя ненаглядная, махонькая, с пламенными очами и неподкупной душой, старая дева, ей двадцать четыре года. Она говорит поздравления и дарит мне что-то… Но я убегаю в кладовку, где шестнадцать соседей хранят свои клады, и плачу там в темноте, от стыда и отчаянья, что вид у меня идиотский, лохматый, жалкий, слишком часто и быстро моргающий, и что совсем я забыла, играя в ножичек, про свой деньрождень.

Помню, как меркнет солнце, стекла звенят от ветра, отрываются форточки.

Молния, гром, столбы пролетающей пыли, гроза, реки бегут по улицам. Гости пьют чай – кто с пирогом, кто с тортом. Что-то смешное рассказывают, в лицах показывают, словами и голосами расписывают. Вдвое сладостней и теплей во всякой пещере, когда снаружи – буря, огонь и мрак. Иду к подоконнику за прошлогодней наливкой и вижу: урка сидит в подъезде, уткнувши лицо в колени.

Тетка опять домой его не пускает. А то и поколотила… Если дать ему сейчас пирога, он даст в морду. Я это знаю точно, сама такая. Если позвать сейчас его в гости, он полоснет матом. И, видит Бог, это будет законно, истинно,ведь у него никогда еще в жизни не было никаких деньрождень. Я бы сама утопилась или отравилась, или все это вместе, если бы в горький мой, бедственный час кто-нибудь силу мою рассоплил своей мимоходной жалостью.

Вот, мол, нет у тебя ни отца, ни матери, ни кола, ни двора, лишний ты рот, ни детства, ни ласки, волчонок ты одинокий, а у нас про запас есть еще и такое сокровище, как сострадание, глубокое соболезнование горькой доле твоей – на, возьми, пользуйся! Нам не жаль ничего, лишь бы нас миновало. И за то, что не поровну делятся наши бедствия, мы премного тебе благодарны. Ты страдаешь, и мы тоже, и мы – сострадаем!.. Даст он в морду или самоубьется.