Борис Соколов - В плену

• Название: В плену
• Автор: Борис Соколов
• Издательство: Галея-принт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000

Аннотация издательства: Для Бориса Николаевича Соколова Великая Отечественная война — это три с половиной года скитаний по лагерям для военнопленных. Был он и батраком в Прибалтике, и «доходил» в немецкой шахте. Об этом его правдивые и подчас жесткие воспоминания.

От автора: Эту повесть я писал о себе и для себя, но так как в те трудные годы я жил вместе с народом, вместе с ним ел, пил, спал, делил невзгоды и радости, то привык жить его интересами и смотреть его глазами. Поэтому повесть эта отчасти и о русском народе. Одновременно я касаюсь и некоторых происходивших тогда крупнейших мировых событий, стремясь разглядеть их истинные цели и причины. И хотя многие из них были скрыты туманом секретности и лжи, но, видно, таков уж закон жизни - тайное всегда становится явным.

В этой повести для себя я старался держаться истины. Поэтому как о народе, так и о себе я говорю не только хорошее. Это не так просто. Насколько мне известно, так обычно не пишут. В оценке исторических событий я из-за недостаточности информации, может быть, кое-где ошибался.

---

Идем по узкой плотине мимо старой-престарой водяной мельницы. Вся она вросла в землю, покрылась мхом и спряталась под такими же старыми и развесистыми ивами. Точь-в-точь как с картинки из сказки Андерсена. За мельницей проходим деревню и в поле останавливаемся. Здесь, как сказал офицер, будет большой двухчасовой привал. Этому, конечно, все рады. Да, как мне кажется, и сам офицер смотрит на весь этот поход как на приятное и уж, во всяком случае, безопасное времяпровождение. Видно, он, прилепившись к нам, так и собирается закончить войну и свою военную службу.

Сейчас немцы, не обращая на нас никакого внимания, садятся в кружок и открывают свои банки с отварной морковью. Мы тоже, радуясь хорошему теплому дню и беззаботному и бездумному походу и отдыху, собираемся готовить незатейливые свои обеды. Кто располагается на лугу, кто на обочине дороги, а мы четверо: Иван Федорович, Алеша, прибившийся к нам Семка и я варим большой жбан картофеля - прямо посередине дороги. Откуда-то принесли воды, где-то раздобыли дров, мы с Иваном Федоровичем начистили картошку и сейчас в ожидании этого лакомства пускаем слюни.

Вдруг на околице деревни в облачке пыли показался быстро приближающийся к нам мотоциклист. Остановившись у нашего костра, он с [ 188] донесением в руке побежал к офицеру, уже поднявшемуся ему навстречу. Прочитав бумагу, офицер тотчас же приказывает нам подниматься и идти дальше. Оказывается, где-то невдалеке прорвались американцы и теперь идут сюда.

Но нас это совсем не устраивает - картофель только закипает и еще не сварился. А что касается американцев, то зачем нам от них уходить? Они свои, и все равно через день-два нас догонят. Поэтому мы четверо не встаем и продолжаем варить. Сейчас картофель для нас дороже всего на свете. К нам подходят двое конвоиров и в несколько просительном тоне предлагают нам встать и идти в строй. После небольшой паузы я, повернувшись к ним и подбирая немецкие слова в предложение, говорю:

- Wir der Kartoffel kochen. Warten Sie. (Мы картофель варим. Подождите.)

Это уже наглость. Самое бы время поддать нашу картошку ногой, а нас прикладами погнать в колонну. Но времена уже не те - те прошли. Сейчас Иван Федорович в раздумье играет своим английским ножом, то выдвигая, то пряча выскакивающее на пружине лезвие. Вытащил плоский немецкий штык и Алеша и для вида подгребает им угли. Конвойные не уходят и продолжают просить, говоря, что недалеко в следующей деревне для нас приготовлен хороший обед со свиным мясом. Никто им не верит, вероятно, они и сами знают, что этого нет и не будет. Просто они не знают, как прилично закончить этот неприятный разговор. И вдруг вскакивает Семен и, сделав резкий непристойный жест, крикливо частит:

- Врешь ты, ...мать, мать, мать. Сам катись отсюда!

Конвоиров это обескураживает: таких грубостей они, должно быть, от русских еще не слышали. Старший из них с негодующим видом, грозя нам пальцем, что-то пространно и наставительно говорит, затем, круто повернувшись, оба уходят и догоняют нашу сильно поредевшую колонну. Иван Федорович, единственный из нас, по-настоящему знающий немецкий язык, говорит, что, по словам немцев, мы поступаем безрассудно. Мы плохо знаем то, что вся прифронтовая полоса кишит полевой жандармерией, пикетами СС, группами гражданской обороны и Verwolf (Оборотень). Все они, по словам конвойных, имеют прямой приказ - таких как мы, расстреливать на месте. Мы же, по их мнению, имеем единственный шанс уцелеть только в составе организованных колонн. Увы, скоро в этом мы убедились сами. Но чего не делает наша российская беспечность и вечная надежда на "авось".

В небольшой чистенький поселок или городок мы пришли уже затемно. Везде в поселке аккуратные красивые домики. Перед нами цветники и палисадники, в которых и на кустах, и на вьющихся плетях зацвели розы. Все очень красиво, но нас это совсем не радует. Самое главное для нас - это устроиться ночевать. Но где ночевать, мы не знаем, так как от колонны мы отстали, и заботиться о нас больше некому. Стемнело очень быстро, на улицах ни души, не светится ни одно окно, и только мы бесприютные бродим, ища пристанища. Сейчас нас шестеро. Пристал к нам немолодой харьковчанин Петр Ефимович и совсем мальчик Ваня. Петр Ефимович и видом, и акцентом очень похож на еврея, но, конечно, говорить об этом ни он, ни мы не считаем нужным. Ваня сразу же увидел в Семке непререкаемый авторитет, и тот взял его к себе в подчинение.

Наконец нам судьба улыбнулась. В полной темноте попадаем в большое помещение, по-видимому, раньше служившее гаражом. Внутри при слабом свете маленькой коптилки видим многих людей, лежащих на грязном, пропитанном бензином и маслом, полу. По шинелям - это итальянцы. На нас они не обращают никакого внимания. Вероятно, или спят, или просто считают наш приход не заслуживающим даже поворота головы. Однако когда мы гуськом пробираемся в дальний пустой угол, некоторые все же приподнимаются и внимательно, но молча нас разглядывают. Забравшись в угол, тесно ложимся и, как мне кажется, мгновенно засыпаем. Итак, прошли еще сутки нашего похода. Стоп! Говорить так нельзя - сутки еще не миновали.

Тяжелое и неприятное пробуждение. Непонятно, где я и что со мной, но чувствуется недоброе.

Какие-то резкие крики и бегающие лучи сильных фонарей. В дверях двое жандармов, а позади них вооруженные штатские. Сейчас восприятие происходящего обострено, и память отчетливо фиксирует нужные детали. За спиной жандарма различаю высокого плечистого человека в зеленом охотничьем костюме, шляпе с пером и высоких болотных сапогах. Рядом с ним худощавый, верткий человек чахоточного вида, удивительно похожий на одного из наших шахтеров ночной смены. Черты лиц остальных скрыты густым сумраком. Кто они - штатские? Бойцы гражданской обороны или организации Verwolf, которой, как нам говорили, нужно особенно опасаться?

Verwolf - это партизанские группы, созданные накануне поражения Германии. Предполагалось, что они будут бороться с оккупантами точно так же, как боролись с немцами партизаны в России и Франции. Однако этого не получилось, так как тех условий, которые сложились во время войны в России и Франции, в Германии не было, и поэтому Verwolf просуществовал недолго. Тем не менее от их рук перед самым освобождением погибло много советских военнопленных. Да и после капитуляции на пулю и нож Verwolf нарвалось немало беспечных советских и самоуверенных американских военных.

- Wer sind ihr? (Кто вы?)

Итальянец, лежащий недалеко от спрашивающего жандарма, не вставая, а лишь приподняв голову, лениво бросает:

- Italiano! (Итальянцы).

Жандарма, должно быть, такая небрежность сердит.

Теперь он еще более резким тоном рубит:

- Russischen auch hier? (Русские тоже здесь?)

- Nein, nur Italiano! (Нет. Только итальянцы!)

Теперь отвечающий виден. В свете направленных на него фонарей видно, что он совсем молодой человек, но, вероятно, офицер. И вдруг сидящий неподалеку от него пожилой итальянец, старательно и неумело подбирая немецкие слова и путаясь в них, что-то пытается объяснить жандарму. При этом головой кивает в наш угол. Как мне кажется, он хочет сказать, что русские здесь есть и находятся вон в том углу. Может быть, он посчитал, что, когда мы пробирались в дальний угол, то офицер спал и нашего появления не видел? Может быть, сказалась нелюбовь к большевикам, которыми нас считают все? Может быть, проявилась итальянская экспансивность? Всего этого я не знаю, но он явно нас выдавал. Лучи фонарей заметались по гаражу, резанув и в наш угол. Немцы искали тех, о ком говорил итальянец. На мгновение ослепленный ярким лучом, я невольно зажмурил глаза.

В этот момент произошло что-то неожиданно странное. Офицера, который только недавно держался распущенно и нехотя говорил с жандармами, подбросило, как на пружине. Он упруго вскочил на ноги и, быстро подойдя к говорившему, с силой ударил его в лицо. Удар был настолько сильным, что голова итальянца в неверном свете фонаря мотнулась, как тренировочная боксерская груша.

Немцы в хороших затрещинах толк понимают. Поэтому зеленый, а за ним и остальные штатские громко и заливисто смеются. Жандармов все это, однако, сразу не разубеждает. Еще некоторое время они, освещая лицо офицера, пристально на него смотрят, а затем круто поворачиваются и уходят. Может быть, их убедила решительность и смелость поступка? Или действует привычка к субординации: раз сказал старший, значит, это так и есть?

Ранним утром, еще в сумерках, мы уходили из гаража. Итальянцы тоже поднимались. Офицер, одетый и подтянутый, стоял у двери, похлопывал прутиком по ноге и поторапливал своих. Теперь было хорошо видно, какой это сильный человек спортивного вида.

Проходя мимо, я поклонился ему, поблагодарив за дарованную нам жизнь. Он резко отвернулся и на поклон не ответил. Зачем он ночью нас выручал? Из сочувствия? Не думаю. Скорее всего, он ни нам, ни немцам не сочувствовал. Может быть, из личной безопасности? Навряд ли. Если бы нас из гаража выволокли и тут же пристрелили, то ему бы это не грозило ничем. Не было ли здесь просто молодого тщеславия: как смел подчиненный его оспаривать? Не знаю и не узнаю этого никогда. Вся эта ночь была сплошным клубком психологических загадок, а мне еще раз подарена жизнь.