Альва Бесси - Люди в бою

• Название: Люди в бою
• Автор: Альва Бесси
• Издательство: "Прогресс"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

Мемуарно-публицистическая книга «Люди в бою» по сей день является одним из лучших произведений о национально-революционной войне в Испании. Боец Интернациональной бригады, писатель запечатлел в ней суровую правду героической антифашистской борьбы, когда рядом с бойцами испанской республиканской армии сражались добровольцы из разных стран.

---

У нас с Аароном много общего. Он тоже литератор, тоже увлекается самолетами. У него два брата и сестра в Нью-Йорке, он рано ушел из дому и отправился бродяжить по стране. («Это были лучшие годы моей жизни», — говорит он, хотя ему всего-навсего двадцать четыре года.) Он хотел стать авиационным инженером, ему не удалось закончить учебу — не хватило денег, а он не из тех, кто может жить за чужой счет. Когда он рассказывает о том, какие модели самолетов он мастерил мальчишкой, его восточные глаза горят, он размахивает руками. Он мастерил модели и с резиновыми и бензиновыми двигателями; он даже получил за них первый приз на конкурсе школьников. Аарон с нежностью говорит о своих родителях, и я думаю о том, как многого я лишился в детстве. «Тебе бы надо попробовать kreploch[108] моей мамы», — часто говорит он. Или: «Тебе бы понравился мой папа». Он любит петь и, когда мы остаемся одни, поет русские колыбельные песни: он говорит, что это были первые песни, которые он услышал. У него слабый, но приятный голос и хороший слух; его пение, в котором слышится тоска по далекому детству, неизменно трогает меня. «Мама думает, что я здесь работаю на фабрике, — говорит он. — Папе я пишу по другому адресу. Он гордится, что меня сделали старшим лейтенантом. Знаешь, когда мы шли к Батее, ко мне подъехал парень на громадном белом коне, ей-ей, правда, и говорит: «Поздравляю тебя, Лоппи, ты теперь teniente». Ну а мой папа революционер со стажем, — продолжает он. — Он понимает, чем я тут занят».

В сумерки после дневных учений Аароном овладевает тоска: он хандрит. Обычно он уходит в первую роту и треплется с Ламбом (этот неизменно весел) и с Рольфом (этот временами мрачен), а не то мы прихватываем Рольфа и Ламба и идем все вместе в другую сторону, к дому, где размещается госпиталь 35-й дивизии, — он от нас в двух километрах. Мы навещаем одного весьма примечательного персонажа по имени Джон Козар, моряка, с которым я познакомился в 1936 году, во время забастовки моряков Восточного побережья. Он состоит mecánico[109] при госпитале, управляет небольшим движком, который дает электричество для нужд госпиталя. Он вместе со своим агрегатом помещается в небольшом домишке, где некогда находилась конюшня. Комната Козара производит ошеломляющее впечатление: в ней имеется стол, накрытый вышитой скатертью, вазы с цветами, пепельницы, два-три удобных кресла, плакаты на стенах, есть тут и всяческая кухонная утварь и даже примус.

Козар сотворил о себе легенду, и очень занятную, пусть далеко не все в ней соответствует действительности. В Козаре смещались индейская и русская кровь: родом он из шахтерской семьи в Пенсильвании. Прежде чем стать моряком, Козар работал в угольной шахте. В Нью-Йорке, где я его встречал, он ходил в восьмиугольных очках: наверное, считал, что они придают ему интеллигентность (зрение у него отличное). Он был забияка и часто попадал во всякие заварухи; несмотря на кажущуюся мягкость, в нем чувствуется незаурядная сила. Твердокаменный антифашист, Козар приехал в Испанию из Франции на пароходе «Ciudad de Barcelona»[110], который торпедировала «пиратская» (итальянская) подводная лодка. Козар (если верить ему) доплыл до берега, держа в зубах чемодан и фунт кофе «Максвелл хауз». Он водил грузовик в Брунете (там его друга Ричарда Тайнена убило снарядом), а после этого околачивался на самых разных работах в тылу. Но нас влечет к нему не столько его прошлое. Вечером в комнате Козара всегда собирается общество, бывает, сидят всего двое, а бывает, набивается и до двадцати человек. Бойцы и командиры из батальона Маккензи-Папино, испанские и английские сестры из госпиталя (среди них я отличаю одну, по имени Джоан, — она из тех немногих женщин, которые могут носить брюки, не рискуя выглядеть смешно), врачи, шоферы — все стекаются к Козару на огонек. Едва мы переступаем порог, как Козар (он себя называет Топси) снимает с пальца кольцо с ключами, открывает один из многочисленных деревянных сундуков, извлекает оттуда выпивку и вмиг выставляет угощение — английский чай, английский апельсиновый джем, американский кофе (когда чай кончается), французский хрустящий картофель, хлеб, да еще с маслом, шоколад, сигареты, печенье «Лорна Дун», клубничное варенье, яйца, а то и цыплят, пироги, горячий шоколад. Нам не известно, где он добывает эту роскошь, у нас хватает ума не задавать ему вопросы. Мне он один раз презентует отличное кожаное пальто, другой раз водонепроницаемый спальный мешок (такой непроницаемый, что дальше некуда: стоит воде в него пройти, как она из него не выходит). Он дарит мне и платки, и шерстяные носки, и исподнее, и мыло, и бритвы, как-то даже подарил небольшой кожаный портфель.

Движок тарахтит всю ночь напролет, ночь проходит незаметно (большинство из нас здесь в самоволке). Эти встречи у Козара — единственные просветы в нашей унылой жизни, и мы очень дорожим ими, не представляем, что бы мы делали без них. Бывает, что Козар за весь вечер не проронит ни слова: он то суетится по хозяйству — подает кому чай, кому кофе, кому какао в консервных банках, то посиживает, слушает, о чем толкуют парни и девушки. (Женские голоса радуют слух.) Он так незаметно справляется со своими хозяйскими обязанностями, что мы почти не замечаем его присутствия. Мы хохмим, спорим о политике, поем. Хотя бы раз за вечер нам удается уговорить Аарона — он тушуется и не принимает участия в общем разговоре — спеть. Одинокая лампочка под потолком отбрасывает наши непомерно увеличенные тени на каменные стены, дверной проем завешен бамбуковой циновкой. Земляные полы уютно устланы вытертыми половиками. Мы располагаемся на раскладушках, на стульях, на скамье, слушаем, как Аарон перебирает струны гитары, которую опять же раздобыл Козар. Аарон поет:

Я хочу на родину,
Где бизоны бродят и
С антилопой играет олень,
Где ты долгие дни
Не услышишь ругни,
Где не вечно пасмурен день.

Эта сентиментальная песня переносит нас на родину, в Америку; сейчас, когда она так далеко, мы любим ее куда сильней; мы затихаем, хотя и без того все давно молчат, и с грустью думаем: понимают ли там, на родине, что мы здесь делаем, понимают ли они, что эта война имеет прямое касательство ко всем ним, к тому, что их ожидает в будущем. А вдруг они разделяют мнение мистера Херста, вдруг они думают, что мы — кровожадные революционеры, одураченные Москвой, или попросту никчемный сброд, который следует лишить гражданства?

На родине, на родине моей
С антилопой играет олень,
Где долгие дни…

Когда Аарон поет, в его лице появляется какая-то отрешенность, он кажется разом и куда моложе, и куда старше: он вкладывает все, что в нем есть, все, чем он сейчас живет (без натуги, само собой), в эту затасканную песню; даже если бы он исполнил «Бориса Годунова», он не тронул бы меня сильнее… Пение помогло, Аарон чувствует себя более раскованно; если по дороге в госпиталь он не проронил ни слова, теперь, когда мы возвращаемся назад, в лагерь, у него развязывается язык.

— Вулф все наседает на меня, требует, чтобы я взял на твое место испанца, — говорит он. — Политические соображения, сам понимаешь, но я тяну, пока можно. — Он заливается смехом, его крепкие белые зубы сверкают в лунном свете. — Зачем я это делаю, сам не знаю. От тебя никакого проку. Слушай, переводись-ка ты в другую роту.

— Всегда пожалуйста, — говорю я. — С превеликим удовольствием.

Мы покатываемся со смеху, но смех наш быстро обрывается: как-то не до веселья поздней ночью, неподалеку от фронта, в воюющей стране. Наш смех ударяется о холмы, эхо снова откидывает его к нам, одиноких часовых, стоящих вдоль дороги, наш смех заставляет еще острей почувствовать свое одиночество. Мы возвращаемся в свой лагерь, луна отбрасывает диковинные тени на протоптанные проплешины между ореховыми деревьями; просто не верится, что здесь не меньше сотни человек — закутавшись в одеяла, они крепко спят на этой негостеприимной земле, вдали от родины, в ожидании дня, когда их слабая плоть будет противостоять бездушному оружию. Не желая нарушать их сон, а возможно, и по другой причине, о которой не хочется говорить (нас ошеломляет сходство спящих с мертвецами), мы, стараясь поменьше шуметь, пристраиваемся у входа в наш шалаш. Харолд Смит дремлет, широко раскинув руки и ноги, Кёртис лежит на боку, обернувшись брезентом.

Мы молча сидим бок о бок, обхватив руками колени, смотрим на луну: сейчас мы очень близки, даже потом (когда мы лучше узнали друг друга) мы никогда не были так близки, за исключением одного случая. Я испытываю к Аарону отцовские чувства, но не смею заикнуться об этом: Аарон поднимет меня на смех. Я испытываю к Аарону братские чувства, но не смею заикнуться и об этом: у меня нет слов, чтобы выразить такие чувства, — мы с братом никогда не были близки. Я люблю слушать, как Аарон вполголоса рассказывает о своей семье, о том, как замечательно готовит его мать, какой мужественный, чистый человек его отец, как болел его брат, как выходила замуж его сестра. Я внимательно слушаю, когда он рассказывает мне, какие он мастерил модели самолетов и о той нью-йоркской девушке, которой он так часто пишет и которая так редко ему отвечает. «Хотелось бы хоть раз побывать в бою, прежде чем нас отошлют домой, — говорит Аарон. — Если это и впрямь случится». Больше он ничего не говорит, но я понимаю, чем вызваны его слова. Он мне и раньше говорил, что ему опостылело быть ротным командиром (хотя ему еще не довелось командовать ротой в бою), но, чем противнее ему его обязанности, тем сильнее он упорствует в своей решимости стать образцовым командиром. Когда слушаешь Аарона — а по поверхностному впечатлению этот серьезный парень может показаться черствым, — понимаешь, что ему необходимо проверить себя, свои возможности. Он хочет «хоть раз повести свою роту в бой», чтобы убедиться, что не ошибся в себе. Мы сидим рядом, я чувствую, как вздрагивают его плечи, и не знаю, что тому виной — ночная прохлада или что-нибудь другое.