Андрей Неклюдов - Золото для любимой

• Название: Золото для любимой
• Автор: Андрей Неклюдов
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2007

Новая книга петербургского писателя Андрея Неклюдова, автора «Нефритовых снов» – это современная любовная история.

Главный герой романа отправляется в так называемую Русскую Бразилию – богатый золотом и самоцветами край, надеясь в старательских трудах стереть из памяти недавно пережитую личную драму. Но оказывается, помочь ему в этом может только женщина…

Интимные отношения героев, как романтически светлые, так и полные драматизма и страданий, разворачиваются на фоне подпольной добычи золота и беспощадной борьбы за желтый металл. Захватывающая интрига, почти документальный реализм изображаемых сцен, яркий колорит быта местных жителей и природы Южного Урала – все это создает эффект «присутствия», личного участия в описываемых событиях.

---

– Я достала сегодня свои свадебные фотографии… зачем только тащу их с собой?… Хорошо, что в купе, кроме меня и Юли, никого не было… Я так хохотала! Я ржала! Со мной чуть истерика не случилась. Я говорила себе: «Маринка, и это ты? Ты же не совсем дурочка, как же ты не видела, насколько это смешно – ты и он?» – она выразительно потрясает в воздухе сигаретой. – Как-то я собралась и зашла к нему с дочкой – мы с ней жили временно у подруги. Надо было видеть его физиономию. Он так растерялся!.. Он просто обалдел. Он ну никак не ожидал! Мне стало его даже жалко, и я говорю: «Я вижу, ты не готов к такой встрече. Давай мы с Юлей зайдем к тебе через неделю». А через неделю обалдела уже я. В тот первый наш приход в комнате был бардак, а у самого – вот такая щетина, – Марина приставляет к подбородку палец. – Теперь он был в костюме. Новая люстра с какими-то цепями, на стене какие-то поганки – украшение, новенький палас на полу, еще магазином пахнет. Аппаратуру свою дебильную продал, купил телевизор. Ему ж надо показать, чего он достиг в жизни. А достаток – для него и есть вершина. Показал сберкнижку – раскрытую, фамилии не видно – с двадцатью тысячами. «Это, – говорит, – я положил на Юлю». Дачу купил – тоже, мол, запишу на Юлю. Но я-то знаю, что ничего этого Юля не увидит, и книжка наверняка не на нее, надо знать его сущность. Но ему не понять, что нам всего этого и не надо, что он меня этим не купит. Он привык судить о людях по себе.

Она умолкает на время, как будто давая мне возможность посочувствовать бедному мужику: так старался произвести впечатление, а может, и вернуть ее надеялся, но за два года не просёк свою жену – что ей надо. В общем, такой же пень, как и я.

Марина невесело вздыхает:

– Но я тогда поступила неправильно. Он говорит: «Хочешь сухенького?» Я отказалась. Сослалась, что устала и голова болит. Я и вправду устала, и голова вправду болела. Но это была ошибка. Не надо было его обижать, хотя бы ради дочки. Все же у ребенка должен быть отец, пусть и на стороне. Уже когда отказалась, увидела на подоконнике два великолепных хрустальных фужера. Два! Новеньких! Рядышком стоят. Массивные. А «сухенькое», наверное, за занавеской… Занавески тоже, кстати, сменил… А когда я отказалась, он губы поджал, понял, что я человек конченый. «А ты, – говорит, – постарела. И вообще, у меня, – говорит, – столько девок! А у тебя, наверное, свои мужики?» Я молчу. Какие у меня мужики? Юлька, работа, стирки, глажки… Спрашиваю: «А дочку ты больше не хочешь видеть?» – «А зачем? – отвечает. – Я ее уже увидел. Ничего в ней моего нет, твоя порода. И вообще она, может, не от меня».

Марина просит еще сигарету и какое-то время молча курит. Потом взглядывает искоса:

– Знаешь, что я тебе скажу… Ты только, пожалуйста, не обижайся. Я сейчас на мужиков смотреть даже не могу. Их просто нет. Ты первый, с кем захотелось поговорить. Ты располагаешь к себе. А может, меня просто достало это одиночество, – и она смотрит на меня как-то по-особенному, точно обнаружив в облике собеседника новые черты (о, как мне знаком этот взгляд!..).

Я понимающе, проникновенно поглаживаю ее плечо. Она не отстраняется, не убирает мою руку, она даже подается немножко мне навстречу. Тогда, стоя сбоку, я одной рукой приобнимаю ее за талию и, когда она опять ко мне поворачивается, целую в сочные губы.

– Федя… Какой ты… Ну все, отойди, оставь меня одну. Мы с тобой совсем незнакомы.

Она вся зябко ежится и подрагивает.

– Учти, я заводная. Потом сам рад не будешь. Давай будем хорошими… Там Юля… Я не хочу быть плохой.

Она говорит это, стискивая зубы, и зубы ее, кажется, вот-вот начнут выбивать дробь. И дышит она, как дышат при невероятной стуже. Я сжимаю ее крепче, но в этот миг клацает ручка двери и в тамбур протискивается пучеглазый толстяк в мокрой от пота майке, с сигаретой за ухом. Марина порывисто отстраняется; словно проснувшись, удивленно смотрит на меня. Затем поворачивается и идет внутрь вагона. Видно, как она отодвигает дверь соседнего с нашим купе и, оглянувшись на мгновение, скрывается за ней.

За окном текут, густея, сумерки. Я лежу на своей полке, ощущая, как внутри меня сгущается еще более беспросветная темень. Темень одиночества. Коллеги тоже укладываются, вяло бубня. Мне вдруг приходит в голову, что, быть может, как раз за моей стенкой лежит, также на верхней полке, эта «заводная» женщина Марина. И если бы сейчас каким-то чудом исчезла разделяющая нас символическая перегородка – мы оказались бы лежащими рядом, словно на супружеской постели. Возможно, она думает в эти минуты о том же и так же, как я, не спит. И, наверное, долго еще не сможет заснуть. Как долго не смогу заснуть я. Каждый со своим грузом и со своим одиночеством…

– Кириллыч! – доносится снизу голос шлиховщика Мишки. – Я без ста грамм не засну… Говорил же вам: мало взяли.

Начальник не отвечает.

Счастливчик, думаю я про Мишку, ему достаточно ста граммов…

Скрипит, покачиваясь, вагон, гулко перестукивают колеса, болезненно отдаваясь в голове. И снова наползают воспоминания.

Мы с Аней на крыше

Перед тем мы выпили вина. Настроение у меня было удалое. Через отворенное окно мансарды я выбрался на козырек и помог выбраться девушке, с которой едва познакомился, суля ей необыкновенные виды ночного Питера с высоты птичьего полета.

Крыша сдержанно покашливала и неодобрительно вздыхала под нашими ногами. Она была весьма замысловатой – с множественными выступами, башенками и трубами.

Я как будто вновь ощущаю влажный ночной ветерок, каменный запах города и холодные цепкие Анины пальчики, ее бледное лицо и колышущиеся пряди светлых волос. Совсем рядом, озаренный, мерцал строгий зеленоватый Исаакий.

Неожиданно в сплошной темной синеве туч родился глаз с полуприкрытой радужкой бледной луны. Словно кто-то неведомый и могущественный с интересом посматривал на нас с высоты. Но через минуту глаз сощурился, и остался лишь розовато-желтый влажный мазок.

Я о чем-то долго говорил своей спутнице, громко восторгался красотами города, его крышами (ведь это особый, почти сказочный мир, невидимый с земли). Затем усадил ее на какую-то жестяную приступочку, а сам присел рядом и, едва удерживаясь на откосе, стал целовать ее ноги в темных колготках. И моей хмельной голове воображалось, будто я целую мулатку.

Целовал и съезжал вниз, до края, до хлипкой, скорее, символической оградки. Взбирался снова и снова съезжал. А у Ани в глазах при этом чередовались испуг и сдержанная радость (впрочем, радость тоже с примесью испуга). Потом ей стало зябко, и я героически сбросил с себя рубашку (несмотря на Анины протесты).

…Если бы я мог вернуться туда, в самое начало нашей истории – я бы в дальнейшем повел себя иначе, и, возможно, мы избежали бы того, что случилось после…

Глава 5. ДУШЕВНАЯ МУТЬ

Переваливаясь с боку на бок, груженая вахтовка (гибрид автобуса с грузовиком) движется по разъезженной когда-то, а ныне высохшей, как хлебная корка, дороге. Часа через три подъезжаем к месту, обозначенному на карте несколькими крохотными черными прямоугольничками с надписью: «Хутор Кочкарский».

«Вот оно, место моей добровольной ссылки», – мысленно произношу я. Здесь я буду одиноким и независимым. Не хочу больше зависеть – ни от других людей, ни от событий, ни от своих эмоций. Я буду лишь беспристрастным наблюдателем.

Весь хутор – три дома, два из которых, просевших и обросших до окон коноплей и крапивой, явно не жилые. Третий оброс травой не так густо и не со всех сторон. В его высокие массивные деревянные ворота, вернее, во врезанную в них дверь, Колотушин стучит массивным железным кольцом, заменяющим звонок. Ответом ему – гробовая тишина. Ворота – как в крепости: установлены на могучих четырехгранных столбах и увенчаны бурой жестяной крышей во всю их длину. Они выглядят добротнее самого дома.

Вокруг, насколько хватает глаз, – ни единой души. Однообразные белые облака шеренгами замерли над всхолмленной просторной степью с разбросанными по ней лесными массивчиками (колкбми).

Наверное, здорово родиться и жить в таком месте, невольно подумалось мне. Тогда, очевидно, и характер, и судьба будут такими же ровными и безмятежными.

И мне вдруг отчаянно захотелось жить в таком вот безмятежном мире, но где обязательно была бы Аня и не было всего того, что с нами стряслось, и не существовало бы в помине никакого Армена. Где все было бы просто и понятно. Где Аня была бы безраздельно моей, и я любил бы ее открыто, преданно, чутко, без психологического садизма. Но… тогда это был бы уже не я.

В общем, на этом хуторе мы и поселились.

К сожалению, действительность часто оказывается не такой простой и безмятежной, как хотелось бы. Так и нашему поселению предшествовал глупейший скандал.

Почва для скандала зрела еще с утра на базе местной геологической партии, где мы ночевали. Сразу после завтрака Виктор Джониевич призвал к себе начальника.