Галина Щербакова - Ах, Маня

• Название: Ах, Маня
• Автор: Галина Щербакова
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

---

– Я его и подрезала, и подшивала, – засмеялась Лидия. – Все тянулось и тянулось. Такое было горе.

– А я буду целоваться! – закричал Ленчик. – Буду целоваться! Я такой! Пусть уж твой муж меня простит.

– Он простит, – ответила Зинаида и обняла Ленчика.

Маня зарыдала в голос.

Лидия подумала: слепой Ваня обязательно будет играть на Манином празднике, раз Зинаида здесь.

– А ты, дядя Леня, женат? – спросила она. – Я так и не знаю.

– Ну а как же? Моя Александра Павловна большой якутский деятель. А с деятелями ох как трудно, у них то сессии, то президиумы, то симпозиумы, у них весь календарь на пятилетку расписан.

– Очень хорошо, – строго сказала Маня.

– Отвратительно! – воскликнул Ленчик. – Отвратно! Ненавижу руководящих баб! Шурка у меня, правда, умница, она дома для меня сохраняет женскую ответственность. Покорна, внимательна, услужлива. Иначе – бью! Чересседельником, ей-богу, чересседельником!

Не засмейся дядька, Лидия и все, пожалуй, и поверили бы: бьет. Именно ремнем. Но он вовремя засмеялся, а Маня даже за сердце ухватилась.

– Ну и шутки у тебя!

Лидия сразу вспомнила отца. Как он не терпел в женином брате вот это балагурство, трепливость. «Ради красного словца мать не пожалеет». Сейчас дядька не пожалел жену, неизвестную им Александру Павловну, но именно Сергею все это очень понравилось. Он любил тему «руководящие бабы нашей страны», и Лидия всегда злилась: «Тебе-то что? Твои замы и помы мужики, и Мадам у тебя тихая, скромная, не руководящая бездельница министерства. Чего тебе эти бабы?» А он отвечал: «Я в принципе».

И сейчас он что-то рассказывал на ухо дядьке, какой-то анекдот явно на эту тему, дядька весело заржал, с похрапыванием, отчего Лидия подумала: «Я ничего не понимаю ни в мужиках, ни в бабах, ни в жизни, ни в чем…»

…Маня готовилась к открытию первой в их поселке послевоенной библиотеки. «Фонд» расставили по неструганым стеллажам, по простенкам повесили портреты классиков, там и сям вкрапили цитаты с хорошими мыслями и теперь ждали, когда высохнет прилавок, выкрашенный в коричневый цвет. Краска сохла плохо, потому что помещение было сырое, полуподвальное, открывать же окна было рискованно – на классиков летели пыль и грязь. В библиотеке удушливо-противно пахло краской, но Лидия тогда оттуда не вылезала, читала все подряд – от «Рики-тики-тави» до бальзаковских «Шуанов». И тут, как снег на голову, письмо от дядьки… из заключения. Они с Маней до сих пор считали его без вести пропавшим. Партийная Маня, вопреки всем своим убеждениям и принципам, впустила однажды в дом цыганку, чтоб та раскинула на Ленчика карты. Как они слушали цыганку! Вышел казенный дом, блондинка с золотым зубом («Так и сверкает, так и сверкает!»), бесполезные хлопоты по производственной линии, еще что-то там, но – никакой могилы или даже сильного ранения и в помине! «Живой! – сказала цыганка. – Плюнь мне в глаза, молодка, если брешу. Болеет – может быть. Но чуть-чуть! И это скоро пройдет. Жизнь у него будет долгая».

Маня поверила в это безоговорочно и сразу. Но те обстоятельства, что оказались на самом деле, были восприняты как «то, что хуже смерти». Лидия помнит какую-то полубезумную Манину суету по поводу посылки, которую надо собрать и отправить не с этой почтой, а с никитовской, а еще лучше отправить посылку из Сталино, где знакомых не встретишь. И она съездила туда, но вот библиотеку открыть уже не успела, хоть прилавок и высох, Маню сняли с работы в райсовете. Помнит Лидия, как пришла Маня поздно ночью, сняла платок, села и сказала: «У тебя другая фамилия, и тебя не должно это касаться. Никогда никому про Ленчика не рассказывай. Не было у тебя никакого дядьки, и всё. Не было! Поняла?» Лидия ничего не поняла, а испугаться испугалась. Не слов, не просьбы, а самой этой Мани, призывающей ее ко лжи. И Лидия тогда сказала: «Так нечестно», а Маня развернулась и шмякнула ее по спине изо всей силы, что было и больно, и обидно, и несправедливо, а главное – тоже противу правил, как был против правил призыв скрывать и обманывать. Лидия крикнула: «Ой, больно! Как тебе не стыдно!» И Маня дала ей еще раз и сказала: «Не ори, дура, ложись спать, а я уйду завтра рано. Мне теперь на откатку».

Так Маня попала из служащих в рабочие. Она написала отцу Лидии письмо, чтоб он забрал дочь «из соображений биографии», но тот ничего не ответил, а когда ответил – через год, Маня уже работала воспитателем в рабочем общежитии, ее собирались восстановить в партии, и письмо отца с виноватым нежеланием брать Лидию было уже, так сказать, неактуальным. Актуальным было другое письмо. Письмо откатчиц, Маниных товарок, в котором они защищали от несправедливого наказания новую подругу и верили в мудрость начальства, которое поймет. Маня Гейдеко – бессребреница, большевичка до мозга костей, труженица культурного фронта (а ее на откатку!), не может нести ответственность за преступления брата, которого она не видела девять лет и три месяца, если не считать краткого свидания на похоронах старшей сестры, на которые этот самый брат (читай – иуда) едва не опоздал, а уехал сразу, только могилу засыпали. А два письма с фронта от него и одно «оттуда» свиданием назвать все-таки нельзя, но и связью тоже. Посылка же – ошибка. Но она была без письма, а с папироса-ми, конфетами и консервами.

Это было потрясающее письмо, а главное – Маня ничего о нем не знала, а узнала, когда уже началась вокруг нее оживленная общественная деятельность. Вот тогда откатчицы признались и принесли ей черновик письма, и Маня всю ночь проплакала, повторяя одно и то же: «Такие люди! Такие люди! Бабоньки, мои милые, бабонь-ки-и-и!»

Ни в одной из анкет и биографий, написанных за уже долгую жизнь, Лидия ничего не писала о своем дядьке. Уже потом, в другие совсем времена, она как-то спросила Маню: «А что Ленчик, не объявился?» Маня ответила странно: «Конечно, правду надо знать, но как потом в глаза друг другу смотреть, ты подумала?» – «Что же ты предлагаешь? – удивилась Лидия. – Правды не знать или в глаза не смотреть?» – «Я предлагаю с Леонидом не встречаться. Мне будет стыдно, я ведь своими руками всех нас от него отрезала». – «Разве же ты виновата?» – вздохнула Лидия. «Никогда ничего ни на кого не сваливала, – возмутилась Маня. – Ни несчастий, ни заблуждений, ни ошибок. Совесть – понятие личное». – «Социальное и классовое», – мягко сказала Лидия, она тогда уже училась в аспирантуре и была очень образованная. «Мели, Емеля», – засмеялась Маня.

.. .А теперь Ленчик ржал на Манином дворе, здоровый, довольный, уверенный в себе мужик. Он и анекдот про кожаную юбку воспринял, и на когда-то волновавшую его женщину Зинаиду смотрел, и Мане показывал что-то вроде детской козы рогатой (забодаю! забодаю!), и Лидии подмигивал: мол, смотри, племянница, какой я весь веселый и счастливый. Лидия вспомнила. Был у них в институте шутник-придурок. Он любил выскакивать неожиданно из-за угла и, зловеще хватая за руки, спрашивать «Хочешь, рубль дам?» Сейчас все в Манином дворе напоминало такую же идиотскую шутку.

– Умывальник налит. Идите мыть руки, – сказала Маня.

– А куда поставить самовар? – спросил Сергей. Он вдруг забеспокоился, что все отвлеклись от его ценного подарка, внесенного на вытянутых руках. Надо было вернуть всех к состоянию восхищения.

– Ах, какой самовар! – откликнулась Маня. – Я поставлю его на комод.

Гость шел косяком. Подъезжали машины. Приходили люди с чемоданами: они приехали автобусом. И все говорили одно и то же:

– Манечка! Мы нашли тебя по флагу.

Сергей отвел Лидию в сторону и спросил: «Кто им будет оплачивать командировочные?»

Лидия возмутилась всегдашним его рублевым подходом, а потом подумала: а на самом деле – кто? Родилось любопытство, острое, жгучее, будоражащее. Вот придут ее шестьдесят лет. Она сядет и напишет сто приглашений. Ну – не сто. Пятьдесят… Двадцать пять. Найдется ли десять человек, которые приедут к ней за так, на свои, ориентируясь только на флаг? Зинаида дала ей фартук и поставила к столу крошить яички. Их было сварено целое ведро. Лидия понятия не имела, сколько может поместиться в ведре яичек. Сто? Двести? Сама Зинаида разливала по тарелкам холодец. Сергею же надлежало уже наполненные тарелки осторожно спускать в погреб. Ленчик подкладывал под ножки столов камни, дощечки, чтоб все стояли ровно и устойчиво. Свои были при деле. А чужие ходили за Маней, что-то рассказывали, что-то спрашивали, плакали, смеялись. Маня же выглядела тридцатилетней, и это было совершенно невероятно. Она последние годы носила стрижку, а теперь, оказывается, это была самая модная прическа – сэссон. Короткие, чуть завивающиеся на концах волосы лежали как-то уж очень молодо и вполне соответствовали сияющим Маниным глазам. Вдруг обнаружилось, что никогда не знавшая косметики Маня тем не менее не приобрела за жизнь глубоких морщин. Конечно, они были. Вокруг глаз и в уголках губ. Но это были веселые, смешливые морщинки, признак скорей характера, чем возраста. А вот «собачьей старости» – двух продольных глубоких мрачных морщин, что оттягивают уголки рта и сбегают черными впадинами по подбородку, – вовсе не было. Всякая глядящая в зеркало женщина знает: нет ничего изобличительней этой самой «собачьей старости». И одета Маня была как всегда. Но традиционная домашняя ситцевая кофта с пышными рукавами сегодня, сейчас выглядела очень современно, даже стильно, как и дешевенькая, «под жемчуг», ниточка на шее. Это надо было ухитриться в шестьдесят лет прийти в полное соответствие со временем.