Василий Аксенов - Апельсины из Марокко

• Название: Апельсины из Марокко
• Автор: Василий Аксенов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-25480-4

Врач по образованию, «антисоветчик» по духу и самый яркий новатор в русской прозе XX века, Аксенов уже в самом начале своего пути наметил темы и проблемы, которые будут волновать его и в период зрелого творчества.

Первые повести Аксенова положили начало так называемой «молодежной прозе» СССР. Именно тогда впервые появилось выражение «шестидесятники», которое стало обозначением целого поколения и эпохи.

Проблема конформизма и лояльности режиму, готовность ради дружбы поступиться принципами и служебными перспективами – все это будет в прозе Аксенова и годы спустя. Но никто не напишет обо всем этом лучше, чем тот, кто столкнулся с этим впервые, был молод и отчаянно верил в справедливость.

---

– Нет, – отчаянно вырываясь, сказала она.

– Это неправильно, – шептал я, целуя ее волосы, щеки, шею, – это не по правилам. Твой девиз – «да». Мне ты должна говорить только «да». Ты же это знаешь.

Она сильно, резко отворачивала свое лицо. Она вся стала в моих руках сильной, твердой, упругой, уходящей. Мне казалось, что я ошибся, что я поймал в темноте какое-то лесное животное, козу или лань.

– Калчанов, ты подонок! – крикнула она, и я ее тут же отпустил. Я понял, что она имела в виду.

– Да-да, я подонок, – пробормотал я. – Я все понимаю. Как же, конечно… Прости…

Она не отошла от меня. Глаза ее блестели. Она положила мне руку на плечо:

– Нет, Колька, ты не понимаешь… ты не подонок…

– Не подонок, правильно, – сказал я, – сорванец. Колька-удалец, голубоглазый сорванец, прекрасный друг моих забав… Отодрать его за уши…

– Ах! – прошептала она и вдруг прижалась ко мне, прильнула, прилепилась, обхватила мою голову, и была она вовсе не сильной, совершенно беспомощной и в то же время властной.

Вдруг она отшатнулась и, упираясь руками мне в грудь, прошептала таким голосом, словно плакала без перерыва несколько часов:

– Где ты раньше был, Колька? Где ты был год назад, черт?

В это время хлопнула дверь и в комнату кто-то вошел, споткнулся обо что-то, чертыхнулся. Это был Стаська. Он зажег спичку, и я увидел его лицо с открытым ртом. Он смотрел прямо на нас. Спичка погасла.

– Опять эта бородатая уродина куда-то смылась, – сказал Стаська и, громко стуча каблуками, вышел из комнаты.

– Зажги свет, – тихо сказала Катя.

Она села на кровать и стала поправлять прическу. Я пошел и долго искал лампочку, почему-то не находил. Потом нашел, взял ее в ладони. Она была еще теплой.

«Да, – подумал я. – Катя, Катя, Катя! Нет, несмотря ни на что, невзирая и не озираясь, и какое бы у тебя ни было лицо, когда я зажгу свет…»

– Что ты стоишь? – спокойно сказала она. – Вверни лампочку.

Лицо у нее было спокойное и ироническое. Она вдруг посмотрела на меня искоса и снизу так, как будто влюбилась в меня с этого, как бы первого взгляда, как будто я какой-нибудь ковбой и только что с дороги вошел сюда в пыльных сапогах, загорелый, видавший виды.

– Катя, – сказал я, но она уже надевала парку.

Она подняла капюшон, задернула «молнию», надела перчатки и вдруг увидела проект.

– Что это?! – воскликнула она. – Ой, как здорово!

– Катя, – сказал я. – Ну хорошо… Ну боже мой… Ну что же дальше?

Но она рассмотрела проект.

– Какой дом! – воскликнула она. – Потрясающе!

Я ненавидел свой проект.

– Топ-топ-топ, – засмеялась она. – Это я иду по лестнице…

– Там будет лифт, – сказал я.

– Это твоя работа? – спросила она.

– Нет, это Корбюзье.

Я закурил и сел на кровать.

– Послушай, – сказал я. – Ну хорошо… Я не могу говорить. Иди ко мне.

– Перестань! – резко сказала она и подошла к двери. – Ты что, с ума сошел? Не сходи с ума!

– Для тебя у меня нет ума, – сказал я.

– Ты идешь к Сергею? – спросила она.

– Я иду к Сергею, – сказала она.

– Ну? – И она вдруг опять, опять так на меня посмотрела.

– Считаю до трех, Колька, – по-дружески засмеялась она.

– Считай до нуля, – сказал я и встал.

«Ну хорошо, разыграем еще один вечер, – думал я. – Еще один фарс. Поиграем в „дочки-матери“, прекрасно. Какая ты жалкая, ведь ты же знаешь, что наш пароль – „да“!»

Мы вышли из дому. Она взяла меня под руку. Она ничего не говорила и смотрела себе под ноги. Я тоже молчал. Скрипел снег, и булькал коньяк у меня в карманах.

На углу главной улицы мы увидели Стаську. Он стоял, покачиваясь с пятки на носок, и читал газету, наклеенную прямо на стену. В руках у него был его докторский чемоданчик.

– Привет, ребята, – сказал он, заметив нас, и ткнул пальцем в газету. – Как тебе нравится Фишер? Силен, бродяга!

– Ты с вызовов, да? – спросил я его.

– Да, по вызовам ходил, – ответил он, глядя в сторону. – Одна скарлатина, три катара, обострение язвы…

– Пошли к Сергею?

– Пошли.

Он взял Катю под руку с другой стороны, и мы пошли втроем. С минуту мы шли молча, и я чувствовал, как дрожит Катина рука. Потом Катя заговорила со Стаськой. Я слушал, как они болтают, и окончательно уже терял все нити, и меня заполняла похожая на изжогу, на сильное похмелье пустота.

– Просто не представляю себе, что ты врач, – как сто раз раньше, посмеивалась над Стасиком Катя. – Я бы к тебе не пошла лечиться.

– Тебе у психиатра надо лечиться, а не у меня, – как всегда, отшучивался Стаська.

Мы вошли в дом Сергея и стали подниматься по лестнице. Стаська пошел впереди и обогнал нас на целый марш. Катя остановилась, обняла меня за шею и прижалась щекой к моей бороде.

– Коленька, – прошептала она, – мне так тошно. Сегодня у меня был Чудаков, и я послала с ним Айрапету белье и варенье. Ты понимаешь, я…

Я молчал. Проклятое косноязычие! Я мог бы ей сказать, что всю мою нежность к ней, всю жестокость, которую я могу себе позволить, я отдаю в ее распоряжение, что все удары я готов принять на себя, если бы это было возможно. Да, я знаю, что все будет распределено поровну, но пусть она свою долю попробует отдать мне, если может…

– Мне никогда не было так тяжело, – прошептала она. – Я даже не думала, что так может быть.

Наверху открылась дверь, послышались громкие голоса Сергея и Стаськи и голос Гарри Беллафонте из магнитофона. Он пел «Когда святые маршируют».

– Катя! – крикнул Сергей. – Коля! Все наверх!

Она поспешно вытирала глаза.

– Пойдем, – сказал я. – Я тебя сейчас развеселю.

– Развеселишь, правда? – улыбнулась она.

– Ты слышишь Беллафонте? – спросил я. – Сейчас мы с ним вдвоем возьмемся за дело.

Мы побежали вверх по лестнице и ворвались в прекрасную квартиру заместителя главного инженера треста Сергея Юрьевича Орлова. Я сразу прошел в комнату и грохнул на стол свои бутылки. Я привык вести себя в этой квартире немного по-хамски, наследить, например, своими огромными ботинками, развалиться в кресле и вытянуть ноги, шумно сморкаться. Вот и сейчас я прошагал по навощенному, не типовому, а индивидуальному паркету, прибавил громкости в магнитофоне и стал выкаблучивать. С ботинок у меня слетали ошметки снега. Стасик не обращал на меня внимания. Он сидел в кресле возле журнального столика и просматривал прессу. Катя и Сергей что-то задержались в передней. Я заглянул туда. Они стояли очень близко друг к другу. Сергей держал в руках Катину парку.

– Ты плакала? – строго спросил он.

– Нет. – Она покачала головой и увидела меня. – Отчего мне плакать?

Сергей обернулся и внимательно посмотрел на меня.

– Пошли, ребята, выпьем! – сказал я.

Они вошли в комнату. Сергей увидел коньяк и сказал:

– Опять «Чечено-ингушский»? Похоже на то, что Дальний Восток становится филиалом Чечено-Ингушетии.

– Не забывают нас братья из возрожденной республики, – сказал я.

Сергей принес рюмки и разлил коньяк, потом опять ушел и вернулся с тремя бутылками нарзана. Скромно поставил их на стол.

– Господи, нарзан! – воскликнула Катя. – Где ты только это все достаешь?

– Не забывают добрые люди, – усмехнулся Сергей.

– Да у него и сигареты московские и самые дефицитные книжки. Устроил же себе человек уголок цивилизации! – Стаська выпил рюмку и сосредоточенно углубился в себя. – Идет, – сказал он, – пошел по пищеводу.

Это он о коньяке.

– Ты смотрела «Мать Иоанну»? – спросил Катю Сергей.

– Два раза, – сказала Катя, – вчера и позавчера.

– А ты? – повернулся ко мне Сергей.

– Мы вместе с Катей смотрели, – сказал я.

– Вот как? – Он опять внимательно посмотрел на меня. – Ну и что? Как Люцина Виницка?

– Потрясающе, – сказала Катя.

– Прошел в желудок, – меланхолически заметил Стасик.

– Вообще поляки работают без дураков…

– Да, кино у них сейчас…

– Я смотрел один фильм…

– Там есть такой момент…

– Всасывается, – сказал Стасик, – всасывается в стенки желудка.

– Помнишь колокола? Беззвучно…

– И женский плач…

– Масса находок…

– Неореализм трещит по швам…

– Но итальянцы…

– Если вспомнить «Сладкую жизнь»…

– А в крови-то, в крови, – ахнул Стаська, – Господи, в крови-то у меня что творится!

Так мы сидели и занимались своими обычными разговорчиками. Мы всегда собирались у Сергея. Здесь как-то все располагало к таким разговорам, но в последнее время эти сборища стали напоминать какую-то обязательную гимнастику для языка, и в этой болтовне появилась какая-то фальшь, так же как во всей обстановке, в модернистских гравюрах на стене. Все это, по-моему, уже чувствовали.

Я смотрел на Катю. Она печально смеялась и курила. Мне бы с ней быть не здесь, а где-нибудь на метеостанции. Топить печь.

– Может, тебе не стоит столько курить? – сказал ей Сергей.

И только в музыке не было фальши, в металлических звуках, в резком полубабьем голосе Пола Анка. Я вскочил: