Юрий Домбровский - Рассказы об огне и глине

• Название: Рассказы об огне и глине
• Автор: Юрий Домбровский
• Жанр: Русская классическая проза

---

А через несколько дней владыка крупно поговорил с его отцом.

- Нельзя так, сударь, - кричал и стучал владыка (сударь, а не отец Александр). - Непорядок это! Небрежение! Исправьте и доложите! Я проверю.

А когда отец уже шел к выходу, вдруг крикнул:

- А в воскресенье прошу служить со мною в соборе по случаю баллотировки дворянства.

Служить с владыкой в кафедральном соборе да еще по такому случаю, было большой честью, и отец пришел домой возбужденный и просветленный.

- Вот тут-то, - сказал он сыну, - и постигается разница между властью духовной - отеческой и святой. Владыка прогневался, накричал, но тут же обласкал и приблизил. А губернские, те только орать горазды. У них небось вон какие глотки.

В тот же день отец послал за парикмахером - подправить волосы и бороду, вынул из шкафа и осмотрел недавно сшитую тонкую фиолетовую рясу из настоящего китайского шелка, отдал Фекле и приказал вычистить и погладить через тонкую тряпку бархатную скуфейку - и после, облаченный во все это, долго и величественно поворачивался перед зеркалом. И Николай через приоткрытую дверь любовался отцом - высоким, плечистым, с львиной гривой и истинно святительской бородой. Послали по знакомым - пригласить их на торжественную епископскую обедню. Монахиням, в течение трех месяцев кропотливо вышивающим новый Орлец - коврик с орлом, взмывающим над городом (его всегда стелют в церкви, если служит владыка), - строго приказали кончить все за два дня.

Отец Крылов полез на звонницу. Один из малых колоколов - тарелочек дребезжал и вроде был с трещинкой.

Отец зачем-то послал к нелюбимому им протоиерею Лебединскому пономаря Авксентия Васильевича, а сам надел широкую поповскую шляпу из соломки и, опираясь на пасторскую трость, отправился в собор послушать спевку хора. Словом, все готовились и кипели.

А затем вдруг что-то произошло. Быстро, каким-то чуть не воровским шагом вернулся Авксентий Васильевич, но не пошел в комнаты, а зашел на кухню, спросил Феклу, где хозяин, и тут же как провалился сквозь пол. А через полчаса вернулся, прошел в кабинет и щелкнул ключом. Дом замер в предчувствии и ожиданиях. Отец сидел в кабинете долго и безмолвно. Потом вышел, встретил в коридоре Николая и сказал горько:

- Я ж всегда говорил, что он тиран.

Николай промолчал, потому что не знал, о ком это, стоящая же сзади с тарелками Фекла быстро и охотно подтвердила:

- Так точно, батюшка Александр Иванович. Отец сверкнул на нее глазом и объяснил:

- Лебединский тиран. Нерон и Калигула древних! - ("Калигула никогда не спал более трех часов. Злые и честолюбцы спят мало" - было напечатано недавно в "Нижегородских ведомостях". Лебединский и верно страдал бессонницей.) - Я послал за ним - не хочет ли, мол, служить на заутренне - а он: "Скажите настоятелю, пусть он с обедней пока не беспокоится. Владыка все переменил. Я повещу, если надо. А не повещу, так и беспокоиться не о чем". Вот так, с кондачка, и поступают наши Нероны и Калигулы. И ведь не спросишь! Владыка приказал, вот и весь их сказ.

- Так, может, еще повестит, - робко предположил Николай.

- Да, жди! - фыркнул отец и прошел вслед за Феклой в столовую.

На выборах в предводители дворянства отец не служил. Служил какой-то А. А. В. - а кто он, (ученым) неизвестно (и по сю пору).

А еще через несколько месяцев, в мае 1853 года, Николай увидел преосвященного совсем в ином виде и качестве, и это было поистине как бы явление владыки народу. Он сразу же подал записку, но она не пошла, и "Нижегородские ведомости" об этом событии ничего не написали.

В этот день Щепотьев срочно, через посыльного, вызвал к себе Николая на дом. Когда Николай вошел, редактор сидел за огромным письменным столом и просматривал какие-то листки. И стол, и хозяин, и вместительное кресло, в котором он сидел, - все было словно вырублено из одного куска мореного дуба. Все было дубовое, квадратное, черное, топорное и тупое, тупое, нетленное. ("Это был субъект, - напишет потом Николай, - сокрушивший все мои логические построения".)

- Здравствуйте, Николай Александрович, - сказал Щепотьев. Присаживайтесь. Ну, у вас, я слышал, все здоровы? Слава Богу! - он положил листки на стол. - Голос у него был глухой, но отчетливый. Каждое слово вылетало отдельно ("Голос его напоминал звук обуха, вбивающего долото в дерево"). Значит, вот что. Надо срочно дать статейку о спектакле в Благородном собрании.

"Ах, вот как! - понял Николай. - Значит, все-таки дать надо! Прекрасно!" Такую статью он уже раз написал, но она бесследно исчезла в объемистых кожаных папках редактора, - и с тех пор о ней Щепотьев не упоминал ни разу.

- Но ведь я... - начал Николай.

Щепотьев закрыл на какую-то долю секунды глаза, потом открыл их и уставил на Николая свой обычный неподвижный и незрячий взгляд.

- Да, вы уже однажды написали статью, - согласился он, - вот она, - он протянул Николаю листки, - но ведь ее сегодня не напечатаешь - там другой репертуар, так ведь?

- Так, - согласился Николай.

- Ну вот, а княгиня Марья Алексеевна, наша бывшая милая соседка, настаивает, чтобы статью написали именно вы, Николай Александрович. Он, мол, все у нас знает, несколько раз был на наших репетициях... Я ответил - ну и прекрасно, сейчас посылаю за Николаем Александровичем. И вот...

Загадочные глаза Щепотьева были по-прежнему мертвы и застойны, но Николай знал их необычайную приметливость и зоркость. И восковая неподвижность лица его тоже была одной видимостью. В мозгу чиновника особых поручений непрерывно вращались и скрещивались круги необычайной машины схоластика XIII века Реймонда Луллия. "Значит, вот в чем дело, - понял он, княгиня Марья Алексеевна Трубецкая и с ней сиятельные участники благородных спектаклей навалились скопом на Александра Ивановича".

Так оно и было. К редактору пришли любители. Все шкиперские трубки неважно то, что они никогда не видели моря (Волга тоже ведь не маленькая), все белейшие, ломкие от крахмала и свежести воротнички, - все благоуханные, словно облитые солнцем золотые флеры и вуали, - словом, резкая мужественность и тончайшая женственность, напор и кокетство, мужская сила и женская слабость, - все пошло на приступ стола редактора. Недоумевали, негодовали, спрашивали и иронизировали.

- Для чего же тогда вы выдаете свои ведомости? - спрашивала одна.

- Что же, Москве, что ли, прикажете о нас писать? - спрашивал один.

- Да, если бы это было в Москве, давно бы все газеты...

Александр Иванович смотрел на них из своей дубовой крепости и спокойно отвечал:

- Ну, что вы, месье, мадам, разве я против? Я не враг родного города. Вот все руки не доходили, а раз так, то сегодня же пошлю к вам одного профессора словесности.

- Не надо нам вашего профессора, - отрезали ему, - только Николая Александровича Добролюбова.

Тут Александр Иванович, верно, несколько не то что заколебался, а просто немного посомневался: можно ли?

- Господа, - сказал он, - но это же дело важное, нужно авторитетное слово ученого, а Николай Александрович все-таки семинарист.

- Ну что ж, - сказали ему (господа и дамы, князья и княгини, помещики и помещицы), - хоть и семинарист, но нам никого, кроме него, не нужно.

- Но, господа, господа, - продолжал вбивать свои деревянные гвозди редактор, и тогда вдруг затрясся и забрызгал слюной над ним некто очень видный и сановитый, весь в орденах, и хотя за солидностью, параличом и полной неспособностью в спектаклях не участвовавший, но имеющий в них, видимо, все-таки какой-то свой сокровенный интерес.

- Ведь бесплатно, бескорыстно, безвозмездно, исключительно в пользу неимущих, по закону христолюбия, - орал он. - Вон когда у вас на ярмарке этот галах чумазый сабли глотал да угли пожирал - вы о нем писали, а тут, когда участвуют, и кто? кто? Ее сиятельство, его сиятельство, его высокопревосходительство г-н Улыбышев...

И сизомордый редактор, с коком на гладко вылизанном черепе - если не сам Собакевич, то уж безусловно родной брат его ("От вашего жильца так и разит Полканом", - сказал как-то Лаврский и сморщил нос), вызвал через посыльного Николая и сказал ему:

- Полтораста строк в ближайший номер. И хвалить. Обязательно всех хвалить! А опять такое будет, хоть святых вон выноси. А о княгине Марье Алексеевне особенно напишите, чтоб не говорила после.

- Понятно, - сказал Николай и вышел.

До площади он дошел в самый нужный час. Благородное собрание горело. Оно было окутано сырым, едким дымом. Огонь не показался еще, только внутри происходила начальная черновая работа пожара. Какие-то серые существа, то ли великаны, то ли карлы, расчищали место для огня - крушили перекрытия ломами, вздымали паркет, расшатывали балки. Работа шла по всем комнатам и этажам. И вот дым уплотнился и набух бурым багрянцем. Затрещали, застреляли доски. Из окон вылетела стая черных нетопырей. Они взмыли вверх и медленно, ястребиными кругами заплавали над толпой.

Это пожар добрался до библиотеки и стал листать книги и газеты. Кто-то огромный, веселый, рыжий устроился возле окна и, грохоча, швырял в толпу охапки огня и метал головни. Волга вдруг помрачнела, почернела, забеспокоилась и подернулась сначала барашками, а затем белоголовыми волнами. Небо и вода набрякли и потяжелели. Над толпой же и площадью стояло все то же изжелта-бледное и белое небо.