Маргарита Сосницкая - Четки фортуны

• Название: Четки фортуны
• Автор: Маргарита Сосницкая
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-052745-8, 978-5-271-20499-9

Он – бедный художник. Она – его неизменная муза. Эта красивая и ветреная женщина уверена: мужчина – добытчик. Ее красота должна быть в достойной оправе. Чувства чувствами, а рай в шалаше не для нее!

Вторая история о паре влюбленных, напротив, подтверждает известную поговорку. Для этой девушки совсем не важны роскошь и престиж. Она бросает крутого парня, чтобы отдать свое сердце тому, кто разглядел в ней женщину и понял тайну ее красоты.

Но как бы судьба ни перебирала свои четки и ни играла с людьми, по-настоящему счастлив лишь тот, кто любит и любим!

---

Забытого ли? Если в тот послеполуденный час над ним загорелась чья-то звезда и Саша в положенный срок стала матерью здорового малыша. Она осыпала поцелуями его лучезарное тельце и твердила:

– Родина… как я люблю родину! Спасибо ей… не покинула, выручила…

Саше предстояла долгая непростая борьба за то, чтобы ее дитя, возрастающее в иностранной среде и семье, впитало русский язык с материнским молоком, а через него стало, вернее, осталось русским по образу и подобию родителей.

А Пантелеев незамеченным вернулся в консульство, никто по российской расхлябанности его не хватился; он долго жил воспоминаниями об этом свидании перед тем, как заснуть, ему всякий раз падала в лицо мягкая волна Сашиных волос, мелькали перед глазами ее разгоряченные, полураскрытые губы, днем он искал ее среди посетительниц консульства, но напрасно. Саша не приходила.

К счастью, Пантелеева скоро отозвали из этого города.

Версия вторая

Самовольнов долго не мог прикурить, руки его дрожали, спичка дважды гасла, пока он не вынул сигарету и не выругался:

– Изменница нации! К стенке таких…

Только тогда успокоились руки, и он закурил. Оглянулся – а изменницы след простыл. «Ч-ч-черт подери их, честных», – выругался он про себя, вспомнив свой оставленный пост и чем это может обернуться, и поспешил из парка, куря на ходу короткими частыми затяжками; шаги его были тяжелы. Злость постепенно утихла, он попытался совладать с раздражением с помощью рассудка. «А что мужу она осталась верна в наш век коммунистического содома – похвально. Все едино ее Ганс медаль ей за это не купит. А еще и скандал закатит: „Где была?!“ Я бы оценил, если бы моя жена мне все объяснила. Оценил ее верность. Да объяснила бы? Про такое лучше умолчать. Все равно до конца не поверить – не проверить потому что. А сомнение точить будет…»

Однако по мере приближения к зданию консульства эти мысли улетучивались и волновало одно: хватились его или пронесло? Самовольнов прибавил шагу, короткими перебежками стал переходить на легкий аллюр и то и дело посматривал на часы.

«Тик-так! – бил набат в висках. – Тик-так!..»

Надо только войти со служебного хода для обслуги: повара, горничной, снабженцев. Он сделал копию ключа от этой двери, за что тоже по головке не погладят, и пользовался им… хотя это впервые… Нельзя так нервничать. Он все рассчитал. Сегодня у консула выезд на прием в посольство Греции…

«Тик-так! Тик-так!!»

Самовольнов беззвучно вставил ключ и стал поворачивать в замке. Ключ не поворачивался. Странно…

Стрелки сорвались, набат в ушах перерос в вой сирены при воздушной тревоге, Самовольнов толкнул дверь ладонью, она поддалась. Он вошел в коридор и запер ее за собой. Никого. Все тихо. «Сдается, пронесло», – подумал Самовольнов и набрал воздуха в легкие, чтобы выдохнуть с облегчением, как от стены отделился штатный шофер Петров-Сидоров и отвратительно усмехнулся:

– Та-ак…

«Вот тебе и тик-так», – ахнуло в голове Самовольнова. Воздух пошел поперек легких. Шофер вразвалочку продефилировал мимо и скрылся в конце коридора.

Самовольнов закашлялся. Теперь он, вся его карьера, судьба, да что там – жизнь, оказались в руках этого субъекта.

Нелли вернулась домой вся еще в праведном гневе на этого красного хама, посмевшего посягнуть не столько на ее сахарно-холеное тело, сколько на святую ненависть к Совдепии. Она сжимала кулаки в бессильной ненависти: схватить бы наган да разрядить во всю эту чумазую комиссарскую сволочь.

Нелли переоделась у зеркала в пеньюар; от его шелкового прикосновения заныли плечи и спина там, где обнимал, тискал ее в своих лапах этот… Да кто он такой? Нелли даже именем не поинтересовалась, хотя могла бы… в консульстве.

– Лениноид! – прошептала она с отвращением зеркалу, неистово опустила в пудреницу пуховку, подняв ею целое облачко, и напудрила себе лицо и шею.

Вернулся муж. Образцовый, безукоризненный супруг, с которым Нелли разделила чопорный ужин, а затем ложе. Она льнула к нему, закрывая глаза, а наплывали прикосновения губ и лап «этого хама». «Будь моей… немедленно… ради тебя… рискую…» – звучали его слова. Муж устал после дня в банковском окошке и не воспринимал порывов жены, которые он стационарно приписал загадке русской души, глубоко вздохнул и откинулся в сытый скучный сон.

«Как его называл Лениноид? – села на кровати Нелли. – Фон Бифштексом? Что ж, он был невыносимо прав».

Прошел день, другой, третий, и Самовольнов уже решил: шофер его не продал. Но на четвертый Самовольнова вызвал консул и сообщил, что его отзывает Москва. Вылет завтра. Самовольнов хотел было спросить, по какому вопросу и чем вызваны и такая срочность, и этот внезапный интерес к его особе, но консул смотрел на него достаточно выразительно, и все вопросы становились неуместны.

Собирая чемодан, Самовольнов утешал себя тем, что причина отзыва, вероятно, в новом назначении, и это по правилам дипслужбы, хотя незачем себя обманывать: его встретят у трапа на черном «воронке». А когда назавтра при отправлении в аэропорт с ним в машину вместе с водителем сел неизвестный тип, утешать себя стало все равно что лечиться мышьяком.

И Самовольнов совершил побег в аэропорту через окно в туалете. Самолет на Москву полетел без него. А он без вещей, с документами советского дипломата оказался один в большом городе, как Христос в пустыне. Документы он изорвал на мелкие клочки и по одному сбросил в Сену. Попадись он с ними в полицию, его автоматом стали бы вербовать, а все спецслужбы – на одно лицо. Уж кто-кто, а Самовольнов в курсе. Отказ завербоваться привел бы к шантажу о выдаче советским компетентным органам. Жуть. Кольцо змеи, заглотившей собственный хвост… кольцо, которое исчезало с каждым клочком его советского диппаспорта, брошенным в мутные воды Сены.

Но что же дальше делать человеку в многомиллионном городе, где отнюдь не как в пустыне, на тебя смотрят сотни глаз, как только ты вытянулся на скамейке отдохнуть, и тут же неизвестно откуда взявшийся блюститель порядка направился в твою сторону. Самовольнов встал и быстро затерялся в толпе. От толпы рябило в глазах. Толпа была везде: в кафе, трамвае, кинематографе, на экране; в кинематографе, правда, он вздремнул и жизнь ему показалась легче. Он смог даже сделать обобщение, что ничего до такой степени не обесценивает человека, как большой город. Он вспомнил полузаброшенный парк – тот самый, куда имел несчастье самовольно отлучиться, что стоило ему крова, карьеры и почти свободы. Крова он лишился, карьера вспыхнула, как спирт от спички, а свобода… вот теперь у него свободы – хоть топись в ней. Даже от документов свободен. А значит, и от имени. Поди докажи, что он Игорь Самовольнов, а не Иванов, Петров, Сидоров или не шпион английский. Да-с. Вот это переплет.

Парк был безлюден, и это сейчас придавало ему новой прелести, неожиданной и разящей после толчеи обжитых улиц. «Вот здесь я и отдохну». Самовольнов постелил на скамье пальто так, что на одну полу его можно было лечь, а другой укрыться, лег, положил на лицо шляпу, вздохнул, подавляя зевок, и, вспомнив, что утро вечера мудренее, заснул.

Мысль проснулась, когда Нелли еще лежала с закрытыми глазами: «Если бы победил Деникин, а не Троцкий, мир бы пил квас, а не коку». Ну, откуда такое берется с утра?! А утро солнечное, теплое, разомлеть можно – паскудное парижское утро. Тянет на улицу и даже дальше – на природу, а там со всех сторон наползет «vas-y, вази», их прононс простуженного носа – и что наша знать в нем находила, на что променяла нормальную человеческую речь? Речь… не о ней ли толковал этот чудак из консульства?

Нелли открыла глаза. На нежно-салатной обивке стен кавалер времен Ватто склонился к даме на скамейке и что-то, явно скабрезно-сахарное, нашептывал на ухо; вся стена была усеяна этими дамами и кавалерами на скамейке. На комоде тикали бронзовые часы, утренний свет попал в силки хрустального светильника под потолком. Сколько сил и жизни положила Нелли на этот уют и хрупкое благополучие, берегла его, как воду, которую несут в полном ведре, чтобы ни капли не расплескать, и вот это ведро вырвалось и разлилось по земле, а оттуда выперли узловатые, темные корни самой себя, и эти корни выражались в том, что она русская. Русская – вот альфа и омега ее присутствия на земле. И никакие дамы-кавалеры в садах Ватто не составят благополучия, если альфа и омега вычеркнуты.

Она встала и, наскоро собравшись, отправилась в консульство в надежде найти там своего незнакомого знакомого. Но в его кабинете сидел другой человек. Она спросила у вахтера, когда выйдет тот, кто принимал такого-то числа, но вахтер нахмурился и проворчал: «Неизвестно. Никогда». Нелли дала заднего ходу и покинула консульство. Сердце ее бешено колотилось: «Его задержали, двух мнений быть не может. Не исключено, о сю пору его уже нет в живых. – Она закрыла лицо руками. – И все из-за нее, ради нее! Как она могла оттолкнуть такого человека, такое чувство!.. Ведь он герой! Ради женщины… русской! Ведь кто больше втоптан в грязь, чем русская женщина? Никто! А он ради того, чтобы женщина рядом была непременно русская, принял терновый венец! Да кто еще пошел бы на это?! У знаменитостей, кого ни возьми, у всех жены, пассии – нерусские, шемаханские львицы: у Маяковского, Есенина, Бехтерева… а этот безымянный герой ради русской, ради меня… – Нелли хваталась за голову. – Зато все европейские знаменитости: Пикассо, Леже, да кто угодно, брали русских жен, коль уж свои выбросили их за борт! Ну и правила завели, Господи прости!»