Гилберт Честертон - Тайна отца Брауна (рассказы)

• Название: Тайна отца Брауна (рассказы)
• Автор: Гилберт Честертон
• Жанр: Детектив

Содержание

Тайна отца Брауна. Перевод В. Стенича

Зеркало судьи. Перевод В. Хинкиса

Человек о двух бородах. Перевод Е. Фрадкиной, под редакцией Н. Трауберг

Песня летучей рыбы. Перевод Р. Цапенко

Алиби актрисы. Перевод В. Стенича

Исчезновение мистера Водри. Перевод Р. Цапенко

Худшее преступление в мире. Перевод Т. Чепайтиса

Алая луна Меру. Перевод Н. Трауберг

Последний плакальщик. Перевод Н. Трауберг

Тайна Фламбо. Перевод В. Стенича

---

– Не забывайте, ведь он был другом покойного Гвинна, – ввернул Андерхилл, стараясь объяснить пылкость прокурора. – Один мой знакомый видел, как они недавно пьянствовали вдвоем после какого-то званого обеда. Смею полагать, что именно поэтому он вел себя столь несдержанно при разборе дела.

Но мне представляется сомнительным, вправе ли кто-нибудь руководствоваться при подобных обстоятельствах личными чувствами.

– На это он не пошел бы ни в коем случае, – возразил Бэгшоу. – Готов биться об заклад, что сэр Артур Трейверс никогда не стал бы руководствоваться только личными чувствами, сколь бы сильны они ни были. Он слишком дорожит своим общественным положением. Ведь он из числа тех людей, которых не удовлетворяет даже удовлетворенное честолюбие. Право, я не знаю другого подобного человека, который прилагал бы столько усилий, лишь бы сохранить достигнутое. Нет, поверьте, вы извлекли ложную мораль из его страстной проповеди. Если он упорно продолжал в том же духе, стало быть, он совершенно убежден в своей правоте и надеется возглавить какое-то политическое движение против заговора, о котором шла речь. У него непременно были веские причины требовать осуждения Орма и не менее веские причины полагать, что требование это будет удовлетворено. Ведь факты говорят в его пользу. И такая самоуверенность не сулит обвиняемому ничего доброго.

Тут он увидел среди собравшихся тихого, незаметного человечка.

– Ну-с, отец Браун, – сказал он с улыбкой, – каково ваше мнение относительно того, как ведется у нас судебный процесс?

– Ну-с, – отвечал ему в тон отец Браун, – пожалуй, меня более всего поражает прелюбопытное обстоятельство: оказывается, парик может преобразить человека до неузнаваемости. Вот вы удивлялись, что обвинитель метал громы и молнии. А мне доводилось видеть, как он на минутку снимал свой парик, и, право же, передо мной оказывался совершенно другой человек. Начнем с того, что он совсем лысый.

– Боюсь, что это никак не могло помешать ему метать громы и молнии, – возразил Бэгшоу. – Едва ли мыслимо построить защиту на том факте, что обвинитель лыс, ведь верно?

– Верно, но лишь отчасти, – добродушно отозвался отец Браун. – Говоря откровенно, я размышлял о том, как, в сущности, мало люди одного круга знают о людях, принадлежащих к совершенно иному кругу. Допустим, я оказался бы среди людей, слыхом не слыхавших про Англию. Допустим, я рассказал бы им, что у меня на родине живет человек, который даже под страхом смерти не задаст ни одного вопроса, покуда не водрузит на голову сооружение из конского волоса с мелкими косичками на затылке и седоватыми кудряшками по бокам, как у пожилой матроны викторианских времен. Они сочли бы это нелепой прихотью. А ведь прокурор отнюдь не склонен к прихотям, он всего-навсего привержен к светским условностям. Но те люди сочли бы это прихотью, поскольку понятия не имеют об английских юристах и вообще не знают даже, что такое юрист. Ну а юрист, в свою очередь, не знает, что такое поэт. Он не понимает, что прихоть одного поэта вовсе не представляется другим поэтам прихотью. Ему кажется нелепым, что Орм гулял по изумительно красивому саду два часа, предаваясь полнейшему безделью. Боже правый! Да ведь поэт примет как должное, если узнает, что некто бродил по этому саду целых десять часов подряд, сочиняя стихотворение. Даже защитник Орма решительно ничего тут не понял. Ему и в голову не пришло задать обвиняемому вопрос, который напрашивается сам собой.

– Что же это за вопрос? – осведомился Бэгшоу.

– Помилуйте, разумеется, надо было спросить, какое стихотворение он сочинял в ту ночь, – ответил отец Браун, начиная терять терпение, – какая именно строчка ему не удавалась, какого эпитета он искал, какого совершенства стремился достичь. Будь в суде люди с образованием, способные понять, что такое литература, они сообразили бы без малейшего труда, что Орм занимался там настоящей работой. Фабриканта вы непременно спросили бы, как идут дела у него на фабрике. Но никого не интересуют обстоятельства, при которых создаются стихи. Ведь сочинять стихи – все равно что предаваться безделью.

– Ваши доводы превосходны, – сказал сыщик, – но зачем же тогда он скрывался? Зачем залез по винтовой лесенке наверх и торчал там – ведь лесенка эта никуда не вела!

– Помилосердствуйте, да именно затем, что она никуда не вела, это яснее ясного! – воскликнул отец Браун приходя в волнение. – Ведь всякий, кто хоть мельком видел галерею над садом, уводящую в полуночную тьму, легко может понять, что творческою душу неудержимо повлечет туда, как малого ребенка.

Он умолк и стоял, помаргивая, в полнейшем молчании, а потом сказал извиняющимся тоном:

– Простите великодушно, хотя мне кажется странным, что ни один из присутствовавших не принял во внимание столь простых обстоятельств дела. Но было еще одно немаловажное обстоятельство. Разве вы не знаете, что поэт, как и художник, находит один-единственный ракурс. Всякое дерево, или, скажем, пасущаяся корова, или проплывающее над головой облачко в известном отношении исполнены глубокого смысла, точно так же буквы составляют слово, только лишь если их поставить в строго определенном порядке. Ну вот, исключительно с той высокой галереи можно было увидеть сад в нужном ракурсе. Вид, который открывался оттуда, так же невообразим, как четвертое измерение. Это было нечто вроде колдовской перспективы, вроде взгляда на небо сверху вниз, когда звезды словно растут на деревьях, а светящийся пруд подобен луне, упавшей на землю, как в волшебной сказке из тех, что рассказывают детям на сон грядущий. Орм мог бы созерцать все это до бесконечности. Скажите вы ему, что путь этот никуда не ведет, поэт ответил бы, что он уже привел его на самый край света. Но неужели вы полагаете, что он мог бы вымолвить такое, когда давал свидетельские показания? И если бы даже у него язык повернулся это вымолвить, что сказали бы вы сами? Вот вы рассуждаете о том, что человека должны судить равные ему. Так почему же среди присяжных не было поэтов?

– Вы говорите так, будто вы сами поэт, – сказал Бэгшоу.

– Благодарение господу, это не так, – ответствовал отец Браун. – Благодарение всемилостивому господу, священник милосердней поэта. Избави вас бог узнать, какое испепеляющее, какое жесточайшее презрение испытывает этот поэт ко всем вам, – лучше уж броситься в Ниагарский водопад.

– Возможно, вы глубже меня знаете творческую душу, – сказал Бэгшоу после продолжительного молчания. – Но в конечном счете мой ответ проще простого. Вы способны лишь утверждать, что он мог бы сделать то, что сделал, и при этом не совершить преступления. Но в равной мере можно принять за истину, что он, однако же, преступление совершил. И позвольте спросить, кто, кроме него, мог совершить это преступление?

– А вы не подозреваете лакея по фамилии Грин? – спросил отец Браун задумчиво. – Ведь он дал довольно путаные показания.

– Вон что, – перебил его Бэгшоу. – По-вашему, стало быть, выходит, что преступление совершил Грин.

– Я глубоко убежден в обратном, – возразил священник. – Я только спросил ваше мнение относительно этого странного происшествия. Ведь отлучался он по пустячной причине, просто-напросто захотел выпить, или пошел на свидание, или что-нибудь в этом роде. Но вышел он в калитку, а обратно перелез через садовую изгородь. Иными словами, это значит, что дверь он оставил открытой, а когда вернулся, она была уже заперта. Почему? Да потому что Некий Незнакомец уже вышел через нее.

– Убийца, – неуверенно пробормотал сыщик. – Вы знаете, кто он?

– Я знаю, как он выглядит, – отвечал отец Браун невозмутимо. – Только это одно я и знаю наверняка. Он, так сказать, у меня на глазах входит в парадную дверь при свете лампы, тускло горящей в прихожей я вижу его, вижу, как он одет, вижу даже черты его лица!

– Как прикажете вас понимать?

– Он очень похож на сэра Хэмфри Гвинна, – отвечал священник.

– Что за чертовщина, в самом-то деле? – вопросил Бэгшоу. – Ведь я же видел, Гвинн лежал мертвый, уронив голову в пруд.

– Ну да, это само собою, – ответствовал отец Браун.

Помолчав, он продолжал неторопливо:

– Вернемся к вашей гипотезе, превосходной во всех отношениях, хотя я лично не вполне с вами согласен. Вы полагаете, что убийца вошел через парадную дверь, застал судью в прихожей, затеял с ним борьбу и разбил вдребезги зеркало, после чего судья бежал в сад, где его и пристрелили.

Однако же мне все это кажется мало правдоподобным. Допустим, судья и в самом деле пятился через всю прихожую, а затем через коридор, но все равно у него была возможность избрать один из двух путей к отступлению он мог направиться либо в сад, либо же – во внутренние комнаты. Вероятнее всего, он избрал бы путь, который ведет внутрь дома, не так ли? Ведь там в кабинете, лежал заряженный пистолет, там же у него и телефонный аппарат стоит. Да и лакей его был там, или, по крайней мере, он имел основания так думать. Более того, даже к своим соседям он оказался бы тогда ближе. Так почему он отворил дверь, которая ведет в сад, теряя драгоценные секунды, и выбежал на зады, где не от кого было ждать помощи?