Амос Оз - Черный ящик

• Название: Черный ящик
• Автор: Амос Оз
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1996

---

Если же, напротив, Вы согласитесь оставить их еще на какое-то время, то Вы получите половину моего наследства. Да еще зачтется Вам благодеяние самой что ни на есть высокой степени. Обдумайте и решайте побыстрее. Я жду, что водитель такси привезет Ваш ответ еще сегодня ночью.

Берегите себя, дружище. И ничему не учитесь у меня.

А. Г.

* * *

Господину А. Гидону

Дом Гидона,

Зихрон-Яаков

(Посланец, совершающий благое дело,

должен передать письмо лично в руки)

С Божьей помощью

Иерусалим, исход Святой Субботы

9 день месяца элул 5736 (4.9.76)

Господину Гидону.

С помощью водителя, посланного Вами, который ждет здесь и который был так добр, что согласился пока что выпить у меня чашку кофе, я передаю Вам несколько коротких строк в ответ на Ваше утреннее письмо.

Прежде всего попрошу Вас простить мне все те тяжкие и неправомерные оскорбления, что нанес я Вам в своем позавчерашнем письме, не зная, Боже упаси, что Вы смертельно больны и прикованы к постели. Написано у нас: не судят человека в горе его, – а я, когда писал Вам, был погружен в горе весьма великое.

А ныне стоим мы на пороге Дней трепета, предшествующих Судному дню, когда Врата Раскаяния и Милосердия раскрыты настежь. Посему я предлагаю: пусть Илана и Ифат вернутся завтра утром домой, а также и Вы сами приезжайте сюда без промедления, чтобы получить подобающую медицинскую помощь в больнице «Хадасса». Я предлагаю тебе, Александр, остановиться в нашем доме. И разумеется, чтобы сюда приехал Боаз, ибо нынче его святой долг – быть рядом с отцом и ухаживать за ним во дни болезни его. Ваше раскаяние, Ваши страдания, Ваши героические подвиги во имя Всевышнего, проявленные в войнах Израиля, – все это позволяет мне верить, что к Вам будет проявлено Милосердие Небесное, и Вы поправитесь. А до этого – Вы, безусловно, будете жить здесь, у нас. Не у Закхейма, не в гостинице. И ни на йоту не интересует меня, что будут говорить за моей спиной всякие людишки с черствым сердцем. Завтра утром я отправляюсь к высокочтимому раву Бускиле, чтобы обсудить с ним случившееся. Острым взором своим он, наверняка, проникнет в самую суть дела. Я попрошу его, чтобы принял он Вас как можно скорее и не лишил своего благословения, которое сотворило немало чудес даже с самыми безнадежными больными. Кроме того, я позвонил племяннику своей золовки, который работает в онкологическом отделении «Хадассы», чтобы Вам было обеспечено особое обслуживание: они сделают для Вас все возможное, и даже сверх того.

И еще, Александр. Как только водитель покончит с кофе и отправится назад с этим письмом, я пойду к Стене Плача, помолюсь там за Вас и положу между камнями записочку с просьбой о Вашем выздоровлении. Ныне – Дни Милосердия. Пожалуйста, будьте добры, скажите еще сегодня Илане и Боазу, что мы простили друг другу, что я прощаю Илане и уверен, что Небо простит всех нас.

С пожеланиями счастливого Нового года, полнейшего выздоровления, не помня зла, которое, возможно, было прежде,

Михаэль (Мишель Сомо)

* * *

Мишелю Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

21 октября 1976 (четверг)

Дорогой Мишель!

С ночи идут дожди. Серый свет встал этим утром в окнах. А на горизонте, где небо сливается с морем, пляшут молнии, острые и безмолвные, молнии без грома. Голуби, ворковавшие до вчерашнего дня, сегодня молчат, словно задремали. Только лай собак во дворе время от времени рассекает шум падающей воды. Вновь стоит большой дом заброшенным и погасшим: его вестибюли, комнаты, подвалы и мансарды – все вновь отдано во власть старых привидений. Жизнь отступила в кухню: утром Боаз разжег там в камине большой и красивый огонь из веток. Они сидят перед этим огнем, либо валяются на своих матрасах, праздные, дремлющие, часами напролет тревожащие сердце этого пустого дома игрой на гитаре и своим низким, протяжным пением.

Боаз властвует над ними, почти не прибегая к словам. Завернувшись в накидку, которую он соорудил себе из шкуры козленка, сидит он в углу кухни и молчаливо шьет мешки. Никакой труд ему не претит. На прошлой неделе, словно предвидя первый дождь, он открыл, прочистил, отремонтировал каминный дымоход. Трещины заделал цементом.

Сегодня я провела с ними целое утро. Пока они пели и играли на гитаре, я почистила картошку, сбила масло, замариновала в стеклянных банках огурцы в уксусе, с чесноком и петрушкой. На мне широкое черное бедуинское платье с вышивкой (я одолжила его у девушки по имени Эйми), клетчатый платок на голове – я совсем, как польские крестьянки времен моего детства. И ноги мои босы, как у них…

Сейчас два часа дня. Я закончила свою работу на кухне и пошла в заброшенную комнату, где прежде жили мы с Ифат, – пока ее не забрали от меня по твоему требованию. Я зажгла керосиновую лампу и села писать тебе эти страницы. Я надеюсь, что в такой дождь вы с Ифат постелили себе циновку на полу. Что ты не забыл надеть ей нейлоновые трусики под фланелевые брючки. Что изжарил ей и себе вашу любимую глазунью и снял пенки с какао. Что вы собираете самолет «Бар-бар-Хана» для ее плачущей куклы, либо уплываете в ящике для постельных принадлежностей на охоту за морским чудовищем. А потом ты приготовишь ей ванну, вы станете пускать мыльные пузыри, расчесывать друг другу ваши курчавые волосы, ты оденешь ее в теплую пижаму и споешь «Субботу-невесту». Она начнет что-то сонно бормотать, ты ее поцелуешь и произнесешь волшебные слова: «Истра Бильгина, Киш-Киш Кария – не вылезать из-под одеяла!» Пойдешь и включишь телевизор, вечерняя газета у тебя на коленях, ты посмотришь по арабской программе новости и комедию, а на иврите – новости, видовой фильм, драму и «Изречение дня». И возможно, задремлешь, сидя в носках у телевизора. Без меня. Я – грешна, а ты несешь наказание. Ты не передал ее своей золовке? Племяннице и ее мужу? Не подвел ли ты черту, чтобы начать новую жизнь. Или, быть может, твоя поразительная семья уже присоветовала тебе новую подругу жизни? Этакое благочестивое создание, низкорослое и послушное, в чепце и толстых шерстяных носках? Вдова? Или разведенная? Ты уже продал нашу квартиру и переселился в свою Кирьят-Арбу? Молчание. Мне знать это не дано. Жестокий Мишель. Несчастный. Твоя нежная, покрытая волосами рука блуждает по ночам среди складок одеяла в поисках моего тела, которого там нет. Губы твои ищут во сне мои груди. Ты не забудешь меня.

Неясный чувственный запах пробирается ко мне со двора. Это запах дождевых капель, падающих на отяжелевшую, прокаленную летним солнцем землю. Ветер прошелестел листьями деревьев в саду. Туманом затянуты поросшие лесом горы на востоке…

Бесполезно это письмо: ты его, скорее всего, не прочтешь. А если прочтешь – не ответишь. Или ответишь через своего брата, который вновь настоятельно потребует от меня, чтобы я прекратила мучить тебя и навсегда исчезла из твоей жизни, которая, благодаря мне, превратилась в ад. И еще он напишет, что своими дурными поступками я лишила себя прав на девочку, и что есть Суд, и Судия, и что мир этот – отнюдь не сплошная анархия.

Еще немного – и пройдет под моим окном девушка, пригнувшись под дождем, прикрыв голову и плечи грубым куском брезента, – Сандра, или Эйми, а может, Синди, – чтобы покормить животных во дворе. Собаки последуют за ней. А пока – только завеса дождя в окне. Ни один звук не проникает снаружи, кроме шепота секретничающих друг с другом сосен и пальм, когда касается их верхушек влажный ветер. Тихо и внутри – уже смолкли в кухне и пение, и музыка. Маленький ручеек струится по пустой горке, которую построил Боаз для Ифат. А сверху доносится до меня отзвук размеренных шагов. Постукивание палки, помогающей при ходьбе, палки, которую смастерил ему его сын. Этими странными шагами меряет он вновь и вновь три пустых метра, между стеной и дверью, в новом месте его пребывания – мансарде. Три недели тому назад он вдруг приказал Боазу убрать ксилофон из бутылок и перенести все его вещи в комнату, некогда принадлежавшую его матери. На обшарпанной, с облупившейся штукатуркой стене нашел он ржавый гвоздь и повесил на него остатки сандалий своей матери, которые он откопал под какой-то незакрепленной половицей в крыле дома. В одном из ящиков в подвале он нашел портрет матери, коричневый, тронутый пятнами сырости. И поставил этот портрет на свой стол. Хотя и без подсвечников и без цветов бессмертника, которые его отец обычно ставил возле этой фотографии в своей старой библиотеке.

Отныне она всматривается в него мечтательными русскими глазами, коса ее уложена, будто венок, вокруг головы, тень легкой грустной улыбки словно витает у ее губ. Алек разговаривает с ней раздраженным детским голосом, подобно избалованному подростку, который не может ни минуты побыть наедине с собой. И я не в состоянии успокоить его. Я пытаюсь рассказать все это для того, чтобы сообщить: я тоже перебралась ночевать туда. Только для того, чтобы ухаживать за ним по ночам. Он часто просыпается в паническом ужасе. Садится на своей постели и начинает бормотать какие-то неразборчивые команды – словно никак не может выбраться из приснившегося кошмара. И я тороплюсь вскочить с матраса, который расстелила на полу возле его кровати: отпаиваю ею чаем из трав, заваренным в термосе, втискиваю ему между губами две-три таблетки, держу его руку в своих ладонях – пока он, с отрывистым хрипом страдания, вновь не погружается в дрему.