Николай Кузьмин - Круг царя Соломона

• Название: Круг царя Соломона
• Автор: Николай Кузьмин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

Автор этой книги – член-корреспондент Академии художеств СССР, заслуженный деятель искусств РСФСР Николай Васильевич Кузьмин. Имя Н. В. Кузьмина, мастера тонкого, филигранно отточенного рисунка, знакомо широким кругам читателей. Его изящные, с большим артистизмом выполненные рисунки к «Евгению Онегину» и «Графу Нулину» Пушкина, «Левше» Лескова и «Плодам раздумья» Козьмы Пруткова – высокие образцы графического искусства. В автобиографической повести «Круг царя Соломона» Н. В. Кузьмин рассказывает о родном пензенском городе Сердобске, где прошли его детство и юношеские годы, о людях, которые окружали его, и тех впечатлениях ранних лет, которые определили путь будущего художника.

---

Самовар

За верность старинному чину!

За то, чтобы жить не спеша!

Авось и распарит кручину

Хлебнувшая чаю душа!

А. Блок

Приедет ли, бывало, кто из уезда, зайдет ли вечером гость ближний – и сразу же: «Самоварчик?»

И уж пыхтит на столе, как символ гостеприимства, домашнее русское желтобрюхое божество, и угощенье на скатерти – свежесваренные, в самоваре же, яйца, и мед, и крендели на мочальной завязке, взятые по «заборной» (от слова «забирать») книжке («3 фу. кледелей» – записано в ней рукою лавочника). А по воскресеньям и в праздничные дни красуется самовар на столе, начищенный до золотого сияния, да еще разузорен любовной рукой начищалы сверкающими переливчатым блеском кружочками – как жеребец в яблоках!

Летом в праздники полагалось с самоварчиком ездить на лодке по Сердобе, останавливаться на берегу «блаженствовать». Можно бы было и чайник греть на костре, но с самоварчиком считалось «способнее». Показывали на реке место, где утонул самовар одной компании, вздумавшей «побаловаться чайком» на ходу лодки. Лодка качнулась, самовар в воду, да на глубоком месте – так и не нашли, сколько ни ныряли!

А с каким душевным умилением, после многих лет скитаний вернувшись домой, видишь на столе тот же старый самовар, знакомый с детства. Он выглядит инвалидом: бок вмят, конфорка покосилась, но храбрится старик, не унывает, бодро пыхтит и пускает пары.

Это год послевоенной разрухи: нет чая, нет сахара, нет «кледелей». Вместо чаю заваривают подсушенную на сковороде морковь. На столе – ржаные лепешки домашнего приготовления, сахарин, разведенный в чашке. Соль не в солонице, а экономно насыпана на маленьком блюдечке.

– А ты соли, служивенький, – шутит ласково мать, – соли, не стесняйся, соль у нас еще есть, у мешочника выменяли.

Братья подросли и глядят на меня с жадным любопытством. Чай разливает отец – так уж повелось у нас в семье.

– Ну, слава богу, все в сборе. А ты бы, Коля, пожил с нами, можно получить хорошую должность в этой, как ее… раскомпросе, что ли? Паек дают приличный, надо бы разузнать.

Мать делится новостями:

– Знаешь, у барышни Бодиско ее сын Вадя убежал на войну да так и пропал без вести. Она совсем ополоумела с горя!

– Несчастная!

– Приезжал из Саратова оратор, рассказывал, что дома будут строить из стекла, а воздух в них будут подавать по заказу, какой захочешь: морской, горный, луговой или сосновый – прямо из бора!

– Ну, это, мама, еще не скоро будет.

Ах, хорошо все-таки дома!

На другой день, бродя по городу, я захожу по старой памяти к барышне Бодиско.

«Тяжелый крест достался ей на долю», – многозначительно говорили, бывало, о ней наши дамы. Судьба одарила ее красотой и талантом – прекрасным голосом. Она с отличием закончила консерваторию, получила заграничную командировку. В Италии у нее был неудачный роман, она родила сына и потеряла голос.

Она вернулась в наш город с ребенком на руках, держалась замкнуто и гордо, не жаловалась, не искала сочувствия, средства к жизни зарабатывала уроками французского языка.

Я открываю калитку, прохожу двором, толкаю дверь в переднюю – нигде не заперто.

На стук выходит хозяйка.

Боже мой, как она изменилась, как похудела, почернела! Ее прекрасные глаза, в которые я когда-то мальчишкой втайне был влюблен, смотрят восторженно и безумно. Она вытаскивает маленький, кривобокий, давно не чищенный самоварчик, наливает воды, и совместными усилиями мы разжигаем в нем огонь. Углей у нее не водится, топориком колю чурки и подкладываю в черное самоварное брюхо, отворачивая лицо от дыма. Она нищенски бедна, после смерти сына – вне жизни и не желает тратить усилий на добывание куска хлеба. Вместо чаю она наломала в огороде веток вишни и, сняв крышку, сунула их прямо в самоварный кипяток.

Мы пьем горячий красноватый напиток с запахом веника и вишневых косточек.

– А питаюсь я ракушками. Хотите попробовать? Она достает из чугунка крошечный, величиной с ноготь на мизинце, кусочек белого мяса. По вкусу он похож на курицу, но жестковат.

– По берегу ракушек сколько угодно. Я соберу в мешок, вымою и в кипяток. Только варить приходится долго, видите, какое жесткое мясо. В Париже, бывало, я едала улитки, поэтому догадалась и про здешних. Правда, там морские улитки – les moules, их очень вкусно готовят с разными специями. В каждой gargote – ну, харчевне, что ли? – там отлично кормили. И дешево очень.

Голодные любят вспоминать о разных вкусных вещах, которые им случалось отведать.

– Что же я это все о еде? – спохватывается она и улыбается щербатой улыбкой. – Я, знаете, теперь, кажется, начинаю оживать. Мне предложили преподавать французский язык в школе, и я, пожалуй, соглашусь. Я ведь всегда была демократкой, эти – новые – мне нравятся. Я даже стихи опять начала сочинять.

Она глядит на меня экстатически-сумасшедшим взглядом и глухим голосом начинает читать свои стихи. Читает она не по-столичному, не ритмически-монотонно, как читают поэты, а как школьница – «с выражением».

Стихи плохие, и мне становится неловко.

Я прошу разрешения закурить трубку.

– Если я здесь устроюсь, то буду брать у вас уроки французского. Согласны?

Она со стремительной готовностью бросается к этажерке, ищет книжку.

– Вот, нашла. Мы будем читать Анатоля Франса вать по заказу, какой захочешь: морской, горный, луговой или сосновый – прямо из бора!

– Ну, это, мама, еще не скоро будет.

Ах, хорошо все-таки дома!

На другой день, бродя по городу, я захожу по старой памяти к барышне Бодиско.

«Тяжелый крест достался ей на долю», – многозначительно говорили, бывало, о ней наши дамы. Судьба одарила ее красотой и талантом – прекрасным голосом. Она с отличием закончила консерваторию, получила заграничную командировку. В Италии у нее был неудачный роман, она родила сына и потеряла голос.

Она вернулась в наш город с ребенком на руках, держалась замкнуто и гордо, не жаловалась, не искала сочувствия, средства к жизни зарабатывала уроками французского языка.

Я открываю калитку, прохожу двором, толкаю дверь в переднюю – нигде не заперто.

На стук выходит хозяйка.

Боже мой, как она изменилась, как похудела, почернела! Ее прекрасные глаза, в которые я когда-то мальчишкой втайне был влюблен, смотрят восторженно и безумно. Она вытаскивает маленький, кривобокий, давно не чищенный самоварчик, наливает воды, и совместными усилиями мы разжигаем в нем огонь. Углей у нее не водится, топориком колю чурки и подкладываю в черное самоварное брюхо, отворачивая лицо от дыма. Она нищенски бедна, после смерти сына – вне жизни и не желает тратить усилий на добывание куска хлеба. Вместо чаю она наломала в огороде веток вишни и, сняв крышку, сунула их прямо в самоварный кипяток.

Мы пьем горячий красноватый напиток с запахом веника и вишневых косточек.

– А питаюсь я ракушками. Хотите попробовать?

Она достает из чугунка крошечный, величиной с ноготь на мизинце, кусочек белого мяса. По вкусу он похож на курицу, но жестковат.

– По берегу ракушек сколько угодно. Я соберу в мешок, вымою и в кипяток. Только варить приходится долго, видите, какое жесткое мясо. В Париже, бывало, я едала улитки, поэтому догадалась и про здешних. Правда, там морские улитки – les moules, их очень вкусно готовят с разными специями. В каждой gargote – ну, харчевне, что ли? – там отлично кормили. И дешево очень.

Голодные любят вспоминать о разных вкусных вещах, которые им случалось отведать.

– Что же я это все о еде? – спохватывается она и улыбается щербатой улыбкой. – Я, знаете, теперь, кажется, начинаю оживать. Мне предложили преподавать французский язык в школе, и я, пожалуй, соглашусь. Я ведь всегда была демократкой, эти – новые – мне нравятся. Я даже стихи опять начала сочинять.

Она глядит на меня экстатически-сумасшедшим взглядом и глухим голосом начинает читать свои стихи. Читает она не по-столичному, не ритмически-монотонно, как читают поэты, а как школьница – «с выражением».

Стихи плохие, и мне становится неловко.

Я прошу разрешения закурить трубку.

– Если я здесь устроюсь, то буду брать у вас уроки французского. Согласны?

Она со стремительной готовностью бросается к этажерке, ищет книжку.

– Вот, нашла. Мы будем читать Анатоля Франса «L'étui de nacre» – «Перламутровый ларец». Зачем откладывать, приступим хоть сейчас. Вот, возьмите, откройте первый рассказ: «Le procurateur de Judée» – «Прокуратор Иудеи».

– Давно я не держал в руках французской книжки.

– Тем более…

И я начинаю читать и перевожу, спотыкаясь на незнакомых или забытых после долгого перерыва словах:

– «Л. Элиус Ламия… рожденный в Италии от родителей знатных… не покинул еще платья претекста… когда он пошел изучать… философию в школах Афин…»

А на улице уже совсем весна. У плетней и заборов повылезла из-под прошлогоднего сора молодая крапива, на припек выползли стада красных козявок.