Виктор Ерофеев - Пупок

• Название: Пупок
• Автор: Виктор Ерофеев
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94663-050-7

«Пупок» — это рассказы о наших самых сокровенных желаниях, о которых обычно не говорят и не пишут, в которых не признаются даже самим себе. Владимир Сорокин назвал ерофеевскую «Жизнь с идиотом» «лучшим русским рассказом 20 века». Однако в своей новой коллекции рассказов «Пупок» писатель, не останавливаясь на достигнутом, отправляется в самые таинственные глубины внутреннего мира современного человека, извлекая из его подкорки энергию созидания и разрушения. «Подлинный писатель осмеливается делать то, что идет наперекор фундаментальным законам самодовольного общества». Именно к рассказам Ерофеева относятся эти слова французского мистика новейшего времени Жоржа Батая.

---

В глазах у Мучкина опять отражался Париж.

— С туалетной бумагой в Ленинграде дело похуже обстоит, чем в Москве, — выставил неожиданный довод Вольдемар Тимофеевич. — Да и вообще, — пожал он плечами, — как можно столицу любить меньше, чем город областного значения?

Антонов начал было возражать, но тут француз-таксист повернулся к ним своей большой, красной физиономией и выпалил тираду по-французски. Делегация присмирела.

— Что он сказал? — шепнул Антонов Валере Мучкину.

— Репете вусэкиву парль,[1] — смело вступил в диалог Мучкин, не забывая фассировать «р».

Француз задумался над содержанием Мучкиных слов и разразился новой тирадой. Наверное, он жаловался на тяготы парижской жизни, налоги, инфляцию, засилие иностранного капитала, на горькую судьбу почтовиков и телеграфистов, на то, что Эйфелева башня ржавеет и скоро развалится, на то, на что всегда жалуется простой парижский таксист, когда к нему в машину садятся люди, которым неопасно довериться. А может быть, он, приняв делегацию за югославов, делился впечатлениями о своем давнем отпуске в Дубровнике, расхваливал Адриатику, говорил о технике подводной охоты, а может быть, все может быть, он просто прочитал иностранным туристам стихи Луи Арагона. Во всяком случае, таксист оказался человеком словоохотливым и невредным.

В гостинице трое мужчин заглянули в график работы, составили смету, на скорую руку посовещались и тотчас же исчезли в неизвестном направлении. Вернулись они уже под вечер с огромными, битком набитыми рюкзаками цвета хаки, взмыленные, суровые, со съехавшими набок галстуками, вернулись и заперлись. Если бы в номере находилось подслушивающее устройство, то оно в тот вечер зарегистрировало бы мерное и бесконечное шуршание бумаги, частое пользование туалетом, отчего к ночи заныли канализационные трубы, сдержанные возгласы и малопонятные реплики.

Голос Устибаша:

— Эта не годится, слишком парфюмированная.

Голос Антонова:

— Валера, иди-ка, проверь вот эту… Ну как?

Голос Мучкина издалека:

— По-моему, немножко дерет. Та была понежнее.

Голос Устибаша:

— Я тоже за ту нежную и многослойную. Смотрите, и цвет красивый — салатовый.

Голос Антонова:

— Возьмем самую дешевую, и дело с концом.

Голос Устибаша:

— Пока всю не перепробуем, я решения не приму. Это, товарищи, дело серьезное. Потребитель нам ошибки не простит.

Шутливый голос Мучкина:

— Я читал у одного французского писателя, Рабле, что лучше всего пользоваться молоденькими индюшатами.

Голос Устибаша:

— Чего?

Шутливый голос Мучкина:

— Индюшатами, Вольдемар Тимофеевич.

Голос Устибаша:

— Это, скажу я тебе, нерентабельно.

Голос Антонова:

— Смотрите, на этой доллары напечатаны, как настоящие. Вот бы такую запустить в производство…

Испуганный голос Устибаша:

— Ты что?! Американцы протест напишут…

Веселый голос Антонова:

— А мы этим протестом (смеется)…

Сентиментальный голос Устибаша:

— Я когда в детстве в деревне жил, то, знаете, чем мы?..

Голос Антонова:

— Лопухами!

Голос Устибаша:

— А вот и не угадали. Районной газеткой «Бедняцкая зорька». Моего отца подкулачником объявили, я от него и отказался…

Голос Антонова:

— Ты у нас, Вольдемар Тимофеевич, прямо Павлик Морозов.

Голос Мучкина:

— Я больше пробовать не могу. У меня все там болит…

Ночевал Мучкин в маленьком одноместном номере. На стене у него был желтый Ван Гог и миниатюрное распятие над дверью. Начальство отдыхало просторно и коллективно, в двухместном. На всякий случай начальство заперло Мучкина на ключ и воротилось к себе продолжать беседу. Так как стенка между номерами была тонкой, Мучкин невольно сам превратился в подслушивающее устройство. Мешали только французские слова:

— Кё-са, ки-са, си-са, си-сй, — бормотал Мучкин непроизвольно.

Сначала в комнате начальства наблюдалась тишина. Через какое-то время, однако, раздалось приглушенное пение в унисон: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…»

Песню допели, и голоса расслоились. Устибаш сам по себе запел про Волгу, про то, как у него быстро меняется возраст, и когда Волга впадала в Каспийское море, Устибаш выходил на пенсию. Хохоча и плача, Антонов исполнял «Арлекино» и клялся именем Аллы Пугачевой. Затем начальство кричало друг другу, как водится: «Тише!» — и много раз принималось спорить о достоинствах Москвы и Ленинграда, но спор выдувал сквозняк, что, очевидно, обоих не устраивало, и тогда раздался шум возни, сопение, кряканье, и падали стулья.

— Кё-сй, кё-са, — вздыхал Мучкин.

— Жизнь — это борьба! — торжествующе ухнул Устибаш.

Тишина. Мелкая возня. Вдруг опять упал какой-то предмет, и теперь уже Антонов говорит торжествующе и нравучительно:

— Ты, Тимофеич, учти: Ленинград не просто областной центр, но и колыбель революции.

— А Гагарин что на это сказал? — хрипел Устибаш. — Ты на горло не дави, слышь! Гагарин на это сказал, что нельзя вечно жить в колыбели!

— А вот и можно, — возразил Антонов, и голова Устибаша мерно забилась об пол. — А вот и можно. И очень даже можно.

Мучкин встал с кровати и отворил окно. Накрапывал дождь. В глубоком дворе стояли машины и пахли ночные цветы. Через черную решетку балкона в доме напротив была видна женщина в ночной рубашке. Она сидела в кресле и плакала.

«Француженка, а плачет…» — озадачился Мучкин. Ему тоже захотелось плакать. Потом он представил себя в ее комнате. Стоит на пороге с букетом ночных цветов. Рассказывает о Москве, об Останкинской башне, и вот неловкое слово любви срывается с его губ:

— Жеву-з-эм.[2]

— Значит, вы русский? — говорит француженка печально.

— Русский, — отвечает Мучкин. — Я на Каляевской живу. В самом центре.

— На Каляевской… — француженка качает головой. — Нет. Нам с русскими нельзя.

— А мы свет погасим и посидим себе в темноте, — убеждает ее Мучкин.

— Уходи! — кричит француженка. — Я боюсь тебя. Ты дикий!

Мучкин усмехнулся и зевнул сладко. Приятно, знаете ли, перед сном попугать француженку.

1973 год

Галоши

Праздники кончились. Мальчик судорожно вцепился в пожарную лестницу. Выше лезть было страшно, спускаться — боялся камней.

Третьеклассник стоял внизу и швырял в него камни. Один камень попал в спину, другой — в плечо, третий, наконец, угодил в затылок. Он слабо вскрикнул и полетел спиной вниз. Директор школы, как опытный капитан, вел школу через новые беды совместного обучения. Изя Моисеевич, учитель литературы, делился своими соображениями относительно недавно опубликованной книги Ильи Эренбурга с учительницей начальных классов Зоей Николаевной. Она была молоденькая, всего стеснялась. Раз директор подошел к ней впритык, ущипнул за живот через платье. Директор был чернявый, с еще молодым лицом. Зоя Николаевна не знала, как к этому отнестись. Ведь он ущипнул ее совсем не пошло, а скорее шутливо. Она улыбнулась ему. Он сжал кулак и сказал: — Вы у меня вот здесь, в кулаке. Она потупилась. Тогда директор сказал: Зоя Николаевна! Я вас прошу, не как директор, а как мужчина: не носите вы эти ваши длинные сиреневые панталоны. Они вам не к лицу. Зоя Николаевна вспыхнула. Ей хотелось от стыда провалиться сквозь землю. Не как директор, а как мужчина. Я вас прошу. Она лежала на тахте и читала Эренбурга, но книга не читалась. Перед глазами стоял директор: с косой челкой, худенький. Зоя Николаевна пыталась разобраться в своих чувствах. Сиреневые панталоны она сняла раз и навсегда. Нашла им применение в домашнем хозяйстве.

Утром пришел рабочий. Пришел так рано, как будто приснился. С белым канатом в руках. Пересек комнату, распахнул, впуская сырость и ветер, балконную дверь. На балконе, примерившись, схватился с пятиконечной, в человеческий рост, звездой, облепленной лампочками, как глазами. Не сразу одолев, налившись кровью, стал вязать. Дворник что-то надсадно орал ему с улицы. В комнату вернулся мокрый от непогоды, вспотевший, ослабший от битвы и глухим голосом попросил пить.

А что вам нравится в области кинематографа? — подъезжал к ней с вопросом Изя Моисеевич. Я люблю кино «Александр Невский», подумав, грустно отвечала Зоя Николаевна. В последнее время директор к ней придирался. Журнал не так заполняете, в стенгазете почему не участвуете. Однажды во время урока она открыла дверь в коридор. Он стоял там, подслушивал. Посмотрел ей в лицо и, ничего не сказав, ушел. «Он меня ненавидит и хочет выгнать», — подумала Зоя Николаевна, сжавшись в комок на тахте, и всхлипнула. В это время младший брат Зои Николаевны, проживавший с ней в одной комнате, топил печку. Мелкий хулиган, гроза подворотни. Он услышал, как она всхлипнула, и обернулся. Проходя мимо нее, он шлепнул сестру по толстой мясистой попе и сказал, заржав: Втюрилась! — Дурак! — крикнула Зоя Николаевна жалким криком раненой птицы.