Сергей Довлатов - Иная жизнь

• Название: Иная жизнь
• Автор: Сергей Довлатов
• Жанр: Современная проза

---

– – Пропаганда? – насторожился эссеист.

– – А мне нравится, – произнес Краснопёрое. – Вы давно из Союза?

– – Пятнадцать лет на чужбине, – ответил Дебоширин.

– – Тогда все ясно, – улыбнулся наш герой. Сборная Дижона уверенно проиграла. Парни в замшевых куртках окружили электрический бильярд «Цин-цин».

– Разговор между Красноперовым и Трюмо принял строго научный характер,

– – Кафка! – восклицал Трюмо.

– – Федин, – с улыбкой парировал Красноперов.

– – Феллини! – не унимался эссеист.

– – Эльдар Рязанов, – звучало в ответ.

– – Сальвадор Дали!

– – Налбандян!

– – Иегуди Менухин!

– – Пожлаков!

– – Бунин! – выкрикнули они хором.

– – Ах, да, – произнес Красноперов, – Бунин! Конечно же Бунин! Ведь меня, собственно, интересуют архивы Бунина.

16. РЕЧЬ О БУНИНЕ

– Бунин? – переспросил Трюмо. – Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал чего-то.

– – Он самый.

– – Бывало, пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там – «Жизнь Арсеньева».

– – Если можно, чуть подробнее, – сказал Красноперов.

– – Этот Бунин все на родину стремился. Зимою глянет из окна, вздохнет и скажет: «А на Орловщине сейчас, поди, июнь. Малиновки поют, цветы благоухают…»

– Красноперов прослезился. Дебоширин всхлипнул.

– – Однажды, – продолжал Трюмо, – Ивану Алексеевичу было сновидение. Как будто Успенский собор покрасили целиком зеленой гуашью. Проснулся Бунин, ногами затопал, едва успокоили.

– Красноперов записал все это. Потом сказал:

– – Меня, собственно, интересуют архивы Бунина. Переписка с Муромцевой, черновики «Темных аллей», фотоснимки.

– – Что может быть проще?! – сказал Трюмо. – Архивы находятся в Грассе. Там письма, черновики, фотографии, личные вещи, обувь… Завтра садимся в машину и едем.

– – Чудесно, – сказал Красноперов, – замечательно. В своей диссертации я использую термин «духовная репатриация Бунина». Я хочу доказать, что нотки архаизма в творчестве Бунина заведомо обусловили судьбу эмигранта. Но, хотя физически Бунин скончался в Грассе, морально он принадлежит России.

– – Пропаганда? – встрепенулся Трюмо. – Отказываюсь ехать!

– – То есть?

– – Не покажу дороги.

– – Господа, – вмешался Дебоширин, – что я слышу? Опять политика? Давайте лучше выпьем и рванем к «Максиму». Там новое ревю.

– – Я не поеду, – испуганно сказал Красноперов, – у меня дела.

– – Какие?

– – Баня, стирка.

– – Вы не романтик, – сказал Дебоширин, – это грустно. Быть в Париже и не заглянуть к «Максиму»!, . Это все равно что посетить Союз и не увидеть мавзолея…

17. ПОЙДУ К «МАКСИМУ» Я…

Был ли Красноперов романтиком? Не был. Когда-то студенты-филологи праздновали Новый год в общежитии. Спать легли под утро. Красноперов разделся, снял носки. Затем аккуратно повесил их на елку. Днем возмущенные сокурсники чуть его не побили…

– Едем, – твердил Дебоширин, – реализуем гарантированное конституцией право на отдых!

– Не могу, – отвечал Красноперов.

– Француз подумает, что мы не умеем культурно отдыхать. Только вкалываем целыми днями, голосуем и сдаем бутылки.

– Виноват, – сказал Красноперов, – не могу. Совесть не позволяет. У меня жесткий график. Вы должны понять. Приношу свои извинения, господа.

«Однако, – задумался филолог, – уеду я из Парижа навсегда. И едва ли когда-нибудь вернусь. Вдруг что-то самое главное проносится мимо: автомашины, женщины, иллюзии? Может быть, реальная жизнь именно там? В джазовом омуте? В сверкающей путанице неоновых огней? В элегантной сутолоке фраков и обнаженных плеч? Может быть, там настоящая жизнь? А все остальное – миф и химера?..

Ну, хорошо, съем я еще две тысячи голубцов. Выпью две тысячи бутылок кефира. Изношу пятнадцать темно-серых костюмов. А счастья так и не увижу… Сон, телевизор, работа, цветные фотографии в «Огоньке»… Казалось бы, во Францию случайно занесло. А что я видел? Да ничего хорошего. Может, поехать? Нет! Ни в коем случае! Нельзя! И не о чем тут говорить! Все, не еду! А может быть, рискнуть?»

18. ЧРЕВО ПАРИЖА

Стройный паренек в мундире отворил дверцу фисташкового «Рено». Красноперов и его спутники, подхваченные джазовым вихрем, шагнули на тротуар.

– Бонжур, месье, – приветливо сказал швейцар у входа.

– Здравствуй, товарищ, – ответил филолог.

И тут же подарил швейцару золотые часы с монограммой.

Француз улыбнулся и не без колебаний преподнес в ответ зеленый талончик метрополитена.

Красноперов прослезился.

Окунувшись в холодную пучину зеркал, друзья направились к широкой мраморной лестнице. Ковровая дорожка вывела их под своды центрального зала.

В полумраке белели столы. Тени прятались в изгибах лепных карнизов. Плечи женщин, манжеты кавалеров, глаза негритянских джазистов сверкали в темноте, утвердив ее и опровергнув. Кларнетист Ред Барни напряженно сверлил тишину. У контрабаса вибрировал Оден Рафф. Над барабанами парил Джо Морелло. Сам Чик Ланкастер падал на клавиши рояля. Инструмент был чем-то похож на хозяина.

Лакеи скользили по залу, огибая танцующих.

Друзья заняли столик под вечнозеленым растением из хлорвинила. Сразу же, как тайный помысел, возник гарсон.

Друзья заказали филе Россини, сыр Шарье и потроха а-ля Канн.

– Сейчас бы молока парного и харьковских галушек, – неуверенно выговорил Дебоширин.

Оркестр исполнял «Сентябрь в Париже». Песенку о любви, разлуке и умытых дождем тротуарах. О том, как двое полюбили. Только не знают – кого…

Друзья подняли фужеры. Коктейль-сюрприз напоминал об идеалах. Сенсационной вестью озарял глубины. Окрашивал действительность в локальные и нежные тона.

– Кого только не встретишь у «Максима», – сказал Дебоширин, – любую знаменитость. Весь цвет Парижа. Как-то раз повстречал Владимира Максимова. Сидит, выпивает…

19. БОЛЬШИЕ ЛЮДИ

Красноперов избегал знаменитостей. Когда-то, еще будучи аспирантом филфака, он напечатал статью. Это была рецензия на книгу молодого талантливого писателя. Рецензия получилась восторженная. И вот раздается телефонный звонок.

– Да, – говорит Красноперов, – слушаю.

– Извините, вас автор беспокоит. Хочу поблагодарить от всей души. Тонко вы о моей последней книге написали. А я, признаться, и фамилии вашей раньше не слыхал. Рад познакомиться.

– И мне чрезвычайно приятно.

– Не согласитесь ли вместе поужинать? Запросто, без церемоний. Да бросьте, Красноперов, я ведь от чистого сердца. Конечно! Ну вот и прекрасно!

Потом они сидели в «Метрополе». Писатель разливал коньяк. Благодарил. Знакомил Красноперова с друзьями. Даже поцеловал украдкой. Но ближе к закрытию вдруг опьянел. Стал мрачнеть. Сунул очки в боковой карман. Взглянул на филолога побелевшими глазами и тихим шепотом молвил:

– Ты зачем это, сволочь, донос написал?

– Вы перепутали, – сказал Красноперов, – я наоборот…

– Убью! – замахиваясь, крикнул писатель. Красноперов охнул. Ноги его царапнули скатерть. Огромная люстра косо рванулась вбок. Дюралевый стульчик выпорхнул, как гусь из-под телеги.

Через секунду появился милиционер. Филолог прижимал к губам салфетку. Писатель размахивал удостоверением члена союза. Посетители испуганно молчали.

Красноперов положил салфетку и вышел. Она разворачивалась, шурша и вздрагивая.

20. БОГИНЯ СЛЕВА

– Взгляните налево, – сказал Дебоширин. Красноперов рассеянно огляделся. Рядом, почти напротив, буквально в десяти шагах… (И как это сразу он мог не заметить!..) Над скатертью и над хрустальным блеском… Над шорохом танцующих, над их дыханием, над последним, высоким, мучительным звуком рояля… Даже выше мечты и надежды – увидал Красноперов артистку Лорен!

– Поблекли феи на сводах зала. Потускнели алебастровые кущи. Все посетители неожиданно оказались статистами. Китайские фаянсовые вазы по углам держались скромнее мусорных баков. Изысканная роспись стен превратилась в аляповатый фон. Отхлынуло великолепие салона, уступив место единственной и главной красоте.

– «Что есть жизнь? – подумал Красноперов. – Что есть жизнь без любви?! Что стоят все мои обиды? Все былые муки и нечаянные радости? Все горькие прозрения, улыбки женщин, мятые трамвайные билеты? Все ливни и снега, которые тащил я на плечах? Вся эта жизнь – ничто! Есть лишь тропинка, вьющаяся между запыленных кустов и хижин. Есть лишь тропинка, устремленная в гору. А там, в конце пути, не монумент, не знамя и не орден. Там – мраморные плечи, диковатые глаза, невыносимый рот Софи…»

– – Кто я такой? – вскричал филолог. – Захламленный пустырь? Обломок граммофонного диска? Ржавый велосипедный насос с помойки? Бутылочка из-под микстуры? Окаменевший башмак, который зиму пролежал во рву? Березовый лист, прилипший к ягодице инвалида? Инвентарный жетон на спинке кресла в партере Мариинского театра? Бывший в употреблении пластырь?.. Я – безработный крысовед. А кто она? Богиня!