Юрий Гончаров - В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений)

• Название: В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений)
• Автор: Юрий Гончаров
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: О войне
• Год: 1983

Произведения первого тома воскрешают трагические эпизоды начального периода Великой Отечественной войны, когда советские армии вели неравные бои с немецко-фашистскими полчищами («Теперь — безымянные…»), и все советские люди участвовали в этой героической борьбе, спасая от фашистов народное добро («В сорок первом»), делая в тылу на заводах оружие. Израненные воины, возвращаясь из госпиталей на пепелища родных городов («Война», «Целую ваши руки»), находили в себе новое мужество: преодолеть тяжкую скорбь от потери близких, не опустить безвольно рук, приняться за налаживание нормальной жизни. Драматические по событиям, тональности и краскам, произведения несут в себе оптимистическое звучание, ибо в них в конечном счете торжествуют дух и воля советских людей.

---

Она отматывала от палисадника вожжи и тут увидела Раису, бегущую со стороны правления.

— Звонят, что ли? Из райкома? — встревожилась Антонина.

— Да нет, пока не звонили еще. Там народ сидит, есть кому послушать. Это я бричку вашу увидала, перехватить вас. Я портреты собрала, Антонина Петровна… Еще вот знамя в правлении… — Тут только Раиса перевела дыхание, протараторив все без передышки, с лету. — Его от древка только отцепить. Я вас дожидалась. Куда прятать будем? Я так думаю — надо где-нибудь зарыть, в овраге, например, чтоб никто не знал и подсмотреть не мог.

— Как зарыть? Какие портреты, какое знамя? Что ты болтаешь? — Антонина ничего не поняла из Раискиных слов.

— Вождей портреты! Пока есть время. На всякий случай! Я подумала — а вдруг не успеем? Ведь если их оставить — они же будут над ними издеваться, выкалывать глаза. И знамя из правления. Знамя обязательно надо спрятать, знамена всегда спасают…

— Никак ты без горячки не можешь! — рассердилась Антонина.

В правлении действительно находилось знамя, вернее сказать — просто красный флаг на сосновом древке, но хороший, нарядный, из шелка. Свернутый и покрытый парусиновым чехлом, он стоял в кабинете Антонины, в углу, за сейфом. Его вывешивали над крыльцом колхозного правления в праздничные дни — Первого мая и седьмого ноября.

— Не смей убирать!

Антонина представила, как это выглядело в глазах людей, когда Раиса снимала в клубе со стен портреты, как это отзывалось в их душах, и рассердилась еще больше, гнев захлестнул ее всю. Ведь что значит так сделать! Еще и немцев здесь нет, а Советская власть уже прячется, спускает свой флаг.

— Повесь немедленно все обратно! — закричала Антонина. — Слышишь? Ну и дура же ты. Дура! Садись, едем!

Антонина так сильно хлестнула кнутом лошадь, так дернула вожжами, что Раиса, не успевшая как следует сесть в бричку, едва не вылетела из нее от рывка.

Какие-то подводы, много, целый обоз, высоко нагруженные, накрытые брезентом, с людьми, сидящими на них, стоящими возле, виднелись на улице, на дальнем ее конце, смотревшем на большак.

— Что это? — спросила Антонина.

— Беженцы, — сказала Раиса. — Они уже больше часа стоят. Вас спрашивали.

— Зачем?

— Надо им что-то.

— Откуда они?

— Я не узнавала. Только не наших мест, дальние.

На крыльце правления стояло и сидело несколько стариков, курили самокрутки из газетной бумаги. Даже древний Игнат Фомич, весь перекрюченный ревматизмом, бог знает сколь давно не отходивший от своей хаты, тоже присутствовал тут, — доплелся на больных ногах…

Старики поздоровались с Антониной, но ничего не спросили. И Антонина ничего не сказала, не спросила — зачем, по какому случаю такое сборище. Все и так было понятно, без вопросов и слов. Что могла сказать им Антонина, чем утешить, успокоить? А произносить пустые слова она не любила, не произносила их никогда и не терпела, когда слышала от других…

Внутри тоже скопился народ, в таком же вопросительно-ожидательном настроении. Но тут большинство составляли женщины, потому как мужчинам курить в помещении было неловко, а не курить — тоже никак нельзя. Среди женщин Антонина заметила много таких, которые поутру отправились на колхозную работу и должны были находиться на фермах, на току и в других местах. Но, видно, работа стыла в руках, не было к ней охоты, общее беспокойство гнало людей в кучу, вроде того, как при грозе и стадо сбивается вместе, потому что так кажется понадежней, защищенней. Нюра Фокина, что дежурила ночью, тоже была здесь. А ведь пошла в ясли, и сейчас ей надлежало быть там, при детях. Значит, что же — матери не понесли в ясли детишек? Мария Таганкова, заменившая настоящего счетовода, призванного в армию, а при нем состоявшая в помощницах, сидела, как и положено, за своим столом, перед ней лежали какие-то бумаги, но работой Мария не занималась, обсуживала с женщинами поступавшие слухи, как быть, на что надеяться.

— Звонил кто? — входя, спросила Антонина у Марии Таганковой.

— Никто ни разу, Антонина Петровна, — ответила Таганкова. — Мы уж тут во все уши слушаем, едва тренькнет — кидаемся, а это он сам по себе, только обманывает…

Антонина с ненавистью посмотрела на деревянный ящик телефона. Уж лучше бы не было его, не мучились бы ожиданием, действовали бы сами, по своему соображению… А то вот — сковал и молчит, проклятый ящик!

Может, уже и связи нет?

Антонина сняла трубку, покрутила ручку. В мембране шелестело, потрескивало, моментами затихало почти совсем, так что казалось — связи действительно уже нет, станция не откликнется.

Но станция отозвалась.

— Райком! — приказала Антонина.

Ответил опять Калмыков. Видно, тревожные там творились дела, в Ольшанске, если с ночи все еще не было Калмыкову замены.

Одно сейчас было нужно Антонине, для одного этого она и назвала телефонистке райком: если уж оттуда, из Ольшанска, нечего сказать ей делового, не подоспело еще оно, то хоть услышать дружескую теплоту голоса, ободрение себе и поддержку, чтоб почувствовать, здесь, на этом конце провода, что не забыта там, в райцентре, не брошена, что волнение, которое она сдерживает, да не может полностью сдержать, понимают, угадывают, как настоящие товарищи — сердцем своим вместе с нею в этом ее волнении и, как могут, стараются передать ей свое мужество, свою душевную силу. Да, пускай, она баба, баба, что ж ее за это осуждать, другой все равно она не может быть, потому и ведет себя соответственно, надо же это понимать, иметь к ней снисхождение!

Но у телефона был Калмыков, чуждый душевным тонкостям и не в такие-то времена, к тому же — усталый после бессонной ночи, от продолжающихся звонков. Его, вероятно, уже из себя выводили эти звонки, одни и те же вопросы. Ну, зачем снова и снова звонить, зачем снова и снова одно и то же спрашивать? Что за нетерпячка, слабонервность такая у людей, никакой дисциплины! Всем сказано, объявлено: попусту не паниковать, не самовольничать, все делать только по приказу. Что здесь неясного? Значит, остается одно — спокойно, выдержанно ожидать команд!

Антонина искала теплоты, ободрения, но Калмыков ее точно холодной водой облил:

— Товарищ Петракова… товарищ Петракова… — ворчливо заскрипел он в трубку своим жестяным голосом, на Антонину изливая набравшуюся в нем досаду. — Я вас понимаю, вас можно понять… Но это все женские эмоции, простите за прямоту, отбросить их надо, они сейчас абсолютно не к месту… Выдержки, выдержки побольше, как полагается настоящему коммунисту! В панику легче всего удариться, а задача руководящего районного состава — проявить сейчас предельную стойкость, железную дисциплину… Враги как раз на этом свои расчеты строят, что у нас нервы сдадут, все мы от одного страха перед ними в бегство кинемся. Представляете, что получится, если мы действительно поддадимся малодушию? В один миг развалим, растеряем все районное хозяйство, все, что вырастили и собрали. Никто нас за это не похвалит, трусами, даже изменниками, пособниками врага нас сочтут, и будет совершенно правильно! Только в случае крайней опасности, вот такая установка, ясно? Что, частичную эвакуацию скота? Нет, лично я разрешить вам это не могу… Там, где частичная, — там это уже как лавина с горы… Нет, нет, и слушать не хочу, без Николая Ивановича такую ответственность я на себя не беру! Не могу, не могу взять, указания на эвакуацию района еще никто не давал… Что делать? Я же вам уже объяснял: работать, нормально работать, усиленными темпами сдавать госпоставки. Для армии, для фронта. Да, да, это все, что сейчас требуется, это главная наша задача. Это наш удар по врагу, удар тружеников тыла! Никакой расхлябанности, нервозности, паники, решительно пресекать подобные факты! Райком слушает, да, Калмыков слушает!

Это он кричал уже не Антонине, а в трубку другого телефона.

Резкость Калмыкова обидела Антонину. Женскими эмоциями он шильнул ее все же зря. Не пощадил в ней женщину, от соблазна съязвить не удержался! Ну да, баба, она и сама согласна, но разве это женские эмоции у нее, если вникнуть? Совсем это не женские, а то, что на ней хозяйство, общественное добро, что годами копили, добывали тяжким трудом, вся деревня на ней со всем населением, дети, старики — и те, что по избам, и те, что на крыльце молчаливо курят сейчас, что верили и верят ей, надеются на нее, как на главную власть и на первую тут голову…

Она решила больше не соваться к Калмыкову, бог с ним, а то совсем накричит, еще в чем-нибудь обвинит ее!

Может, она и заслужила такую резкость. Там, в районе, конечно же, видней, туда донесения идут подробные, со всех сторон, наверное, есть связь с воинским командованием, обязательно есть, как же без этого, нельзя, а уж те все видят ясно… Неужели б Калмыков стал говорить, чтоб ждали, работали, как обычно, сдавали урожай, не зная дела на фронте, можно ли еще ждать или уже нет? Он ведь тоже ответ несет, и не за один колхоз, поболе…