Илья Масодов - Ключ от бездны

• Название: Ключ от бездны
• Автор: Илья Масодов
• Издательство: Митин Журнал
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-902333-02-4

Прозу Масодова нельзя назвать «страшной», ибо находится она по ту сторону страха. Она открывает пространства Ритуала, единственно возможного Ритуала — Смерти. Так же, как Смерть является частью жизни, так и масодовские сочинения не имеют отношения к «литературе» в розановском смысле, к "текущей словесности", о которой пишут благонамеренные критики.

Масодов — как на его сайте — "последний советский писатель". Он действительно продолжает советскую прозу. Продолжает серьезно и целеустремленно. Представим себе архетип "советской прозы", особенно, "советской прозы для юношества", — ее романтику заговоров и партизанщины, ее безжалостность к врагам и друзьям, ее фантастической силы пафос окончательной победы неважно чего над чем — и признаемся, что в Масодове этот архетип воплотился идеально. Масодов — стальной писатель; его идеальный читатель — стальной пионер, идущий строем где-то в стальном Валгалле подростковой культуры, чеканя шаг, на ремне — кортик, в руках — бронзовая птица. Советская культура, умерев, застыла в артефакт; Илья Масодов — лучший писатель этой страны Смерти.

---

— Будь молоденька, хозяюшка, — шелестят Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, — пощади, не допусти нас пропасть навеки.

Дед Григорий выдирается из толпы и бухается на край могилы, обсыпав немало земли к Любиным ногам.

— Помилуй, матушка, свет родной! — воет он, сорвав черной изгнившей рукой ушанку долой с язвенной головы. — Пропадаем без тебя, кормилица! Без света надежды единой!

— Ну че воешь-то противно? — морщится Жанна. — Не видишь — устала хозяйка, — она с любовью оглядывает Любу. — И кушать хочет.

— Это мы мигом, это мы уладим, — хрипит дед Григорий, аж затрясшись от счастья. — А ну, Мишка, принеси хлебца, и яблочек, у нас, хозяюшка, все припасено, чтоб ты не имела сомнения! Для того и существуем, чтобы тебя, родимую, дождаться!

— Только для того! — взвизгивает высоченный молодой мертвец в распавшихся ботинках и с черными кучерявыми волосами.

— Ой, пощади, не попусти до погибели страшной! — пискляво заводятся голосить Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна.

— Улыбнулась бы ты им, солнышко ясное, — тихо шепчет Любе Наташа. — Измаялся ведь народ.

Люба робко улыбается, отчего в толпе сразу наступает ликование, многие покойники плачут, особенно дед Григорий, а Виктор Севрюгин хрипло хохочет, сложив руки у груди, словно стоял на сцене и собирался запеть. Сквозь толпу проталкивается горбатый выродок Мишка с буханкой хлеба и сеткой яблок.

— Откушай, любимая, — завывает дед Григорий, бодая землю лбом, — вчерась только из продмага уперли! Чуяли, что придешь! Чуяли, свет родной, что почтишь присутствием!

Никогда еще Люба не ела такого вкусного хлеба и таких сладких яблок. Ей становится сразу так легко и весело на душе, словно нет позади этого наполненного ужасами вчерашнего дня. Мертвецы удаляются к соседнему ряду могил и оттуда с умилением наблюдают, как она ест, как расчесывает руками волосы и даже как она мочится, застенчиво присев за мраморным памятником. Уже начав мочиться, она вдруг замечает Сашу Конькова, с любопытством глядящего на нее, и Любе только и остается, что виновато улыбнуться, а Саша Коньков улыбается ей радостно, во весь свой оборванный разложением рот, и Анна Мотыгина, выглянувшая из-за его спины, тоже улыбается, скромно и немного грустно.

— У них тяжбы есть, — сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.

— Что у них?

— Ну, дела всякие, которые ты должна решить.

— Да что же это в самом деле! — чуть не плачет от растерянности Люба. — Может — ты вместо меня?

— Ты что, меня никто и слушать не станет, — смеется Наташа. — Надела кольцо — теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.

— Ну, хорошо, — вздыхает Люба.

— Хозяйка судит! — крикнула Жанна. — Можете говорить!

Дед Григорий снова бухается в землю лбом.

— Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!

— Дозволяю, — осторожно говорит Люба.

— Доброта небесная! — взвывает дед Григорий. — Вечная слава! — он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.

Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.

— Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.

— Женись, — разрешает Люба.

— Вечная слава, — стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.

— И мальчика вон того усынови, — сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. — У него лица нет, думай, что он на тебя похож.

Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.

— Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.

— Чего дозволить?

— Упырить, где придется. Кровушку сосать.

— Дозволяю, — со вздохом разрешает Люба. — Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.

— Хоть у хворых дозволь, свет родимый, — тихо скулит Зинаида. — Человечьей кровушки краше нету!

— Нет, — непреклонно отрезает Люба.

Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.

— Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!

— Слава вечная, слава вечная, — торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. — Небо наше безоблачное!

— Она ж, гадина, всех свиней поест! — каркает с места Евдокия Карповна. — Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!

— А ты молчи, старуха! — сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.

Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.

— Позволения прошу, — тихим, задушевным голосом произносит она. — На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.

— Можно, — говорит Люба.

— Слава вечная! — прижимает лицо к земле Валентина. — А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.

— Вот сволочь! — ахает Жанна.

Люба растерянно смотрит на Наташу.

— Да поразит их всех светом черным, — шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.

— Да поразит их всех светом черным, — повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.

— Слава вечная! — набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.

Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.

— Жизнь прожил, внучка, войну прошел, дозволь, милая, сына родного прибить и ордена с медалями, кровью заслуженные, обратно забрать! А то продаст, сволочь, нумизматам!

Люба задумалась.

— Можно я скажу? — спрашивает Жанна. Люба кивает. — Пока награды твои, дедушка, у сына — ты их не трожь, пусть имя твое вспоминают, а как продаст он их кому, так на того порчу напустить позволено, гниль в тело, а после того придешь к нему и скажешь: мне — ордена, тебе — гниль вон. Будет так? — спрашивает она Любу.

— Пусть, — соглашается Люба.

— Ты — торжество наше! — кланяется Алексей Яковлевич.

Из толпы выбивается девушка с длинными рыжими волосами и выступающими вперед, как у зайца, верхними зубами. Она с размаху ударяется худыми коленями в землю.

— Старик, тот, что триста лет лежит, послал, — выдыхает она. — Девчонку унять просит, Раечку, чтоб ножками столько не топала, а то носится между могилами, что курица, а старику от того покоя нет и досада.

— Ребенок ведь, — пожимает плечами Люба, поглядев на Раечку. — Что ей втолкуешь?

— Старик говорит — головку ей разбить, чтоб не бегала. За ножки — и об памятник каменный, головкой, — девушка кивает и улыбается простоте такого решения.

— Нет, пусть себе бегает, — отвечает Люба. — Ее дело молодое.

— Слава вечная, — покорно склоняется девушка. — Слава вечная.

— Все! — решает Люба. — Довольно. Устала я от вас.

Мертвецы зашевелились. Слышится неясный шепчущий ропот.

— Наместника, — только и может разобрать Люба. — Наместника.

— Назначь им наместника, — говорит Жанна. — Могильного старосту.

— Я не знаю кого.

— А вон его хоть, — Жанна указывает на деда Григория. — Бойкий старик, и за дело общее переживает.

— Хорошо.

— Ты, старик! — окликает деда Григория Жанна. — Ты назначен могильным старостой!

— Слава вечная! — воют покойники, опускаясь на землю. — Ночь просветленная!

Только одна какая-то старуха остается стоять, согнувшись, правда, в три погибели.

— Куда этого старостой, он же дурень полный! — сипит старуха. — Соседка я его, жисть рядом с ним прожила и большего дурака не видела! Помилуй, матушка!

Прочие покойники умолкают, припав к земле. Люба ощущает их единый, животных страх. Она смотрит на Жанну, та зло поджимает губы и отрицательно качает головой. Рука Любы сжимается, и старуху у каменного креста сметает вихрь темного пламени, разрывая ее гнилое тело на бешено выедаемые разложением части, которые обваливаются в листву.

— Гнилая молния, черный огнь, всесжигающий! — слышится в толпе суеверный шепот, прерываемый всхлипываниями и дрожащим молитвами.

— Слава вечная! — рявкает дед Григорий. И все подхватывают за ним, даже маленькая Раечка кланяется, тычась лбом в опавшую листву, и тонким голосом причитает: — Слава вечная! Слава вечная!