Юрий Петухов - Охота на президентов или Жизнь №8

• Название: Охота на президентов или Жизнь №8
• Автор: Юрий Петухов
• Издательство: Метагалактика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-85141-017-5

Остросюжетный криминально-психологический роман. Следом за «международными террористами» (агентами ЦРУ и ФСГБ) на «мировую арену» выходят народные террористы: киллер Кеша Булыгин, махровый шовинист Моня Гершензон, узник собственной совести Самсон Соломонов и знаменитый писатель-маргинал, человеконенавистник (он же автор). Открывается Сезон захватывающей и смертельно опасной Охоты на Президентов...

Юрий Петухов своим новым романом доказывает, что ему по-прежнему нет равных в современной русской литературе: мощно, талантливо, иронично, неожиданно, смело, философично, нетленно... все прочие могут еще долго отдыхать и ползти (как и обычно) по его стопам.

Лицам с пониженным интеллектом и неустойчивой психикой не рекомендуется.

---

— Доби! Доби! — радостно скандировали они. — Доб-би!! А кто имел россиянское гражданское подданство, тут же бежали к избирательным урнам и вписывали любимого избранника Доби во все бюллетени.

«Из жизни замечательных людей»

А матёрый человечище росточком с трухлявый пень и плешивой головой-глыбищей всё мерил корявенькими шажками палату, теребил некогда рыжую, а ныне седую востренькую бородёнку, покусывал усики, погрызывал ноготки и твердил с истовостью пророка или апостола:

— Говно наша интеллигенция, говно… Патлатая седая старуха с базедовыми глазами сидела на корточках в углу камеры и жевала край халата.

— Сколько я Кобе говорил: провернём шахер-махер с Горками, проверим партию на вшивость, как Грозный бояр… и натюрлих! А он двойника в гроб! а меня в дур-дом! А ведь я писал партии про этого двурушника… и-ех, говно наша интеллигенция… архиговно!

Старуха мычала и пугала говоруна «козой».

— Да ты меня и не слушаешь, Надин! А ведь могли бы с тобой да с Иннесской-бестией преотличненькую адвокатскую конторку в Цюрихе иметь!

— Цирлихи-манирлихи! — старуха постучала скрюченным пальцем по виску.

Она давно привыкла к проказам муженька. Гений!

Матёрый человечище подпрыгнул козликом, заложил большие пальцы за подтяжки, склонил голову набочок и лукаво улыбнулся:

— Не скажи, Надин! Профессора тутошние тебе наговорят… интеллигенция-хренохрюленция! А ты и поверила? уши и развесила? А зачем тогда как новый генсек или президентик ихний, так с полным собранием моих сочинений ко мне бежит, мол, подпишите, уважаемый товарищ Ильич, «на добрую память от основоположника верному продолжателю с приветом»?! А-а?! Молчишь?! То-то и оно! — лукавая улыбка вдруг покинула чело мыслителя. — Только последний не пришёл, ренегат каутский! иудушка Троцкий! домовой доби!

Ильич грозно, как на злобного международного контрреволюционера, уставился на портрет Перепутина, висевший в красном углу палаты. И даже погрозил ему пальцем.

— Архиговно наша интеллигенция!

Патлатая старуха замахала на него рукой, перекрестилась на портрет и размашисто поползла к нему на коленях, не отрывая базедовых глаз от благого лица угодника.

«Семь раз отмерили, а на восьмой, суки, отрезали!»

Увы, в той, обычной жизни были честь и совесть, был долг — святой долг… да, понимаю, сейчас это трудно объяснить кому-то, сейчас в нашей палате… в нашей Жизни № 8 тоже есть долг, есть долги — за них-то и мочат на каждом углу. Но тот долг был вовсе не денежный.

Я вижу третьим глазом — на меня косятся, как на сумасшедшего, как на юродивого… У меня, пока тянулась вся эта долгая бодяга с этим долгим шизофреническим романом, тяжело, безысходно болела и умирала мать — долго и безнадежно, отрешившись какой-то большой частью своей оставшейся жизни от нашего бестолково-нелепого, гнусного и бесполезного мира, не замечая его, уходя из него, готовясь к вечности и постепенно сливаясь с ней…

О-о, наши (и, наверное, не только наши) лекари-гиппократишки! О-о-о, кошмарное нутро всей этой гнуси, называемой медицина! Есть ли что-нибудь беспомощней, подлее, гнуснее, вероломней и гаже (кроме нашего режима)?! Я не знаю.

У меня обнаженные нервы. Может быть. Каждое легчайшее дуновение этого нелепого больного бытия обжигает их, раздирает и леденит. Я сгусток боли! Я писатель… не сочинитель романчиков, их нынче легион. Но… я и есть нерв нашей больной, издыхающей в агонии плоти. Ничего не поделаешь. Так уж я создан. Аминь..

Я бесконечно виноват перед своей матерью.

Я страдал с ней каждый час, каждый миг.

Другие просто уходят, когда страдают близкие. У них инстинкт самосохранения. Они не хотят страдать. И не хотят тратить время, жизнь, деньги на обреченных… уйти, сбежать, отвернуться, не знать… У них «дела» и «заботы», у них семьи и хлопоты, дети и внуки, у них — они сами, любимые, ещё не вкусившие всего от жизни… Да, от матерей, именно от них отворачиваются в их тяжкий час почти все… и у всех есть причины. Сверхважные! Неотложные!

У меня нет инстинкта самосохранения.

Я живу вместе с живыми и умираю вместе с умирающими… И выживаю. Пока. На пределе своих обнаженных нервов. Таким меня создал Господь. Страдать со всеми и за всех. Аминь.

Пропустите эти страницы. Не тревожьте себя.

Как не тревожили себя многие из ближних моих. Господи, сделай нас всех каменными и железобетонными — и большинство не заметит перемен.

Мать умерла.

Её тяжкое дыхание ушло из неё в ноосферу… или просто в воздух. И душа, наверное, ушла. Туда, где лучше, где нет подлости и обмана, где её уже никогда больше не предадут и не обрекут.

Будем верить, что есть такие места и пределы…

Пока её дающая рука не оскудевала, все вились вокруг неё роем. Не оскудеет рука!

Когда она слегла, рой погудел, позудел и переместился в поля более злачные… просто жизнь.

Я могу понять этих гиппократишек-прощелыг. Я давно не верю их клятвам. Если бы всех их, приложивших руку, собрать в одну большую кучу, я не минуты не раздумывая, вытащил бы свой старый гранатомет, подаренный мне моими друзьями, которых Перепутин не сумел истребить в Чеченегии… и завалил бы всю эту алчную вражескую шоблу в одну большую братскую могилу… ещё больше им подошёл бы скотомогильник.

Я злой! Я очень злой! Потому что я беспредельно добрый. Да. Добро и зло смыкаются там, где мир сходит с ума, где ночь заполняет день…

Беспощадная болезнь убивала мою мать.

Но и они убивали её.

А она была бесконечно лучше и святее их. Они не стоили и полноготка с мизинца её недвижной, парализованной ноги.

Людям, что и бесам чужды жалость. Справедливость, память и посты, Сколько мрази на земле осталось… Праведникам — ямы и кресты.

Она умерла.

А они живы.

Так было. И так есть. И так, наверное, будет…

Счастливые концы бывают только в сказках. И в какой-то другой, настоящей жизни, про которую мы все уже давно забыли.

Горе горькое по свету шлялося. И на нас невзначай набрело. Не мы первые…

Мама, прости меня, не спасшего тебя, не закрывшего собой от летящих в тебя пуль, прости… Сам себя я не прощу никогда! Никогда!

Мама, мама не бывает чуда, только близким суждено предать, Меж чужих не водятся иуды, смертный век… иудова печать.

Страдания дают мудрость. В последние месяцы у неё был лик просветленного, познавшего мир философа.

Спи под сенью на века распятой, Бог и все архангелы с тобой, Чёрный год — две тысячи проклятый… Со святыми, мама, упокой!

С ней рядом, в её и моих страданиях и я, наверное, стал мудрей. А может, и нет… Нет, наверное, не стал. Это долгий роман. Я пишу его наверное, всю жизнь. Вот и отец ушёл. Навсегда. Молча. Без жалоб и рыданий. Как солдат. Он всегда был солдатом, воином, его так и отпевали: «Господи, упокой душу воина Димитрия…» Я не стал мудрей. Я не смог спасти и его. Я не смог даже отвести от него этих иродов и бесов в белых халатах… всё повторяется. И жизнь не учит нас… видно, потому что не мы правим этой жизнью, а князь мира сего… Нет. Опять отговорки, снова оправдания… нет никаких оправданий. И не будет. Хватит испытывать меня. Господи!

Да. Я вам сейчас отвечу на извечный, самый тайный и самый жгучий, мучительный вопрос — есть ли Бог на свете. Приготовьтесь…

И внемлите.

Бог есть. У людей и в людях.

У скотов и в скотах бога нет.

Имя двуногим скотам — легион.

Вот такая вот диалектика.

Эх, мама, мама…. папа, папа!

Кеша никогда особо не готовился к актам. Провидение само выводило его на жертву. Оно редко ошибалось.

Провидение имело понимание.

Ибо праведников в мире оставалось все меньше. А всякую сволочь даже Господь не жалел (иначе Он не сжег бы Содом с Гоморрой и не затопил бы весь допотопный мир). Впрочем, пути Господни неисповедимы. Аминь.

Кешины пути были тоже непросты.

Ибо, как вы догадываетесь, Кеша мочил не безвинных старушек, не нищих и бомжей, не голодных и холодных пролетариев и даже не вшивую бедную интеллигенцию.

Кеша, как и подобает подобию Божьему, мочил всякую мразь и сволочь, имевшую грехов побольше содомян с гоморрейцами. Если бы я был папой римским, я выдал бы Кеше индульгенцию лет на сто.

Правда, заказчики порой были не меньшей сволочью. Но рано или поздно дело доходило и до них. Среди заказчиков были либералы, демократы, лесбиянки, новые правые и даже махровые коммунары-патриоты, ставшие ныне большими бонзами, но заказывали они отнюдь не тех, кто крушил Родину, а сплошь гадов-конкурентов.

Короче, клиенты были ещё те.

И вдруг такой заказ. Тихо, тихо лети…

Иногда Перепутин хотел быть японцем. Он надевал розовое кимоно, перепоясывался черным поясом и просил называть его Перепутин-сан.

В такие минуты он мечтал отдать все острова Стране восходящего солнца, даже Новую Землю, остров Франца Иосифа и заодно полуостров Крым, который принадлежал нынче государствию с удивительным названием Окраина (чего только не бывает в Жизни № 8!).. Остров Русский он мечтал переименовать в остров Японский, а Сахалин в Чио-Чио-сан.