Климонтович Николай - Последняя газета

• Название: Последняя газета
• Автор: Климонтович Николай
• Жанр: Современная проза

---

Еще перед тем, как переступить редакционный порог, я прилежно проработал, как выражается один алкоголик в моем дворе (прошлой зимой я проработал роман "Мать", и в этом есть, кстати, трогательная тяга к духовному усилию, а не к голому потреблению), так вот, я проработал подряд несколько номеров Газеты, которую до того в руках не держал:

Газета предназначалась, как мне говорили, отечественному политическому и деловому истеблишменту, а я, не принадлежа ни к тому, ни к другому, читал по старинке "Известия" с "Московскими новостями", "Литературную газету", коли мое имя там упоминали, да изредка "Независимую", и то лишь потому, что несколько раз выступал, как некогда было принято говорить, на ее страницах с литературными эссе.

И вот теперь, разворачивая один за другим большие тонкие листы, я чувствовал томление, как во сне, если б мне приснилось, будто я не сдал еще выпускные экзамены по математике за десятый класс. Ладно, что я не понимал ровным счетом ничего в биржевых сводках, реляциях об изменении цен на топливо или о скачках котировок на фондовой бирже. Можно было не слишком пугаться и того, что, изучив полосу сервиса (что эта страница так называется, я узнал позднее), я тоже понял немного. Скажем, рубрика "Модный магазин" показалась мне вполне эзотерической, поскольку текст пестрел наименованиями каких-то аксессуаров, в основном, кажется, дамских, и этих названий, я справился, не было и в словарях. То же я мог бы сказать и о спортивной рубрике, но все это было полбеды: в конечном итоге и офсайты с сетами, и от кутюр с бутиками были равно далеки от моего профиля. Ужас был в том, что я решительно не понимал и всего остального.

Скажем, я мог бы скромно рассчитывать, что кое-как одолею еженедельный политический обзор. Слабую надежду на это оставляло то обстоятельство, что по вечерам я исправно клевал носом перед телевизором в то время, когда передавали новости, а значит, материя мне была косвенно знакома. К ужасу своему я обнаружил и в этом случае, что совершенно неспособен уловить нить. Начать с того, что текст был составлен крайне витиевато, как схоластический трактат. К тому же статьи так и пестрели цитатами, причем без ссылок, и я, считавшийся в кругу родных и близких достаточно начитанным, со стыдом понимал, что не в силах догадаться, кого цитирует автор в том или ином случае. Иногда мне мерещилось что-то смутно знакомое, из Антиоха, быть может, или из Кантемира, но не заниматься же штудиями в области российского стихосложения времен Екатерины, когда хочешь всего-навсего узнать, какую очередную глупость сморозил спикер нижней палаты. Да что Кантемир, автор – надо полагать, классический филолог по образованию, но ставший волею судьбы политологом – то и дело вводил в текст иностранные высказывания на языке оригинала. Чаще всего это были современные европейские языки, но случались латинские и древнегреческие выражения, а также извлечения из Торы и, кажется, кое-что на санскрите. Но и в тех случаях, когда в целом построение фразы было относительно прозрачно, иностранное вкрапление удавалось с грехом пополам уяснить, а цитата оказывалась так или иначе узнаваемой, велеречивый слог все равно заставлял меня трепетать; скажем, президента нашей страны автор всегда называл не иначе, как верховный правитель, что живо напоминало мне ни к селу ни к городу роман для подросткового возраста "Дочь Монтесумы", других политиков величал не по фамилиям, а нарекал непременно мифологически, сам возникал в контексте всегда в третьем лице – "как стало известно экспертам Газеты",- а обычную нашу водочку неизменно именовал хлебным вином.

Плохим утешением было и то, что рубрики "Ресторанная критика", "Светская хроника" и "Прогноз погоды" показались мне более или менее внятными, поскольку – и это было самое страшное мое открытие – материалы моего собственного отдела культуры тоже были мне не по зубам. Не считайте меня совсем уж кромешным кретином: там, где изредка говорилось о театральных премьерах или кинематографических новинках, я, хоть и испытывал некоторый дискомфорт от обилия посторонних интеллектуальных аллюзий, кое-что разобрать был в состоянии. Но дело в том, что подавляющее количество культурных материалов было посвящено, как я сказал, музыке, причем не Чайковскому или оркестру Лундстрема, но полемике внутри какого-то параллельного мира – мира авангардных звуков и концептуальных контрапунктов. Наверное, у большинства моих коллег были в молодости академические поползновения, поскольку писали они преимущественно на специальном культурологическом волапюке, в котором я, грешный, не мог понять ни звука. По-видимому, эти тексты слагались для круга единомышленников или оппонентов, одинаково прикосновенных некоему тайному знанию (так мне казалось, во всяком случае), и оставалось лишь поражаться, сколь рафинирована наша новая финансовая и политическая элита, которой предназначалась Газета, коль скоро интересуется столь возвышенной и недоступной простому смертному русскому интеллигенту абракадаброй.

Оставалось утешаться тем, что хоть в музыке я действительно полный профан, но позвали меня все-таки не для дешифровки опусов моих новых коллег-культурологов, а писать о литературе. И оставалось уповать на Бога: быть может, мне удастся кое-как справиться с моей узкой, как я ее поначалу понимал, задачей – по мере сил информировать читателя о происходящем в худосочной нашей текущей словесности, тем более что первое свидание с непосредственным моим начальником весьма меня ободрило.

4

Перво-наперво мне понравилось его мягкое имя Иннокентий, но главное – и это говорит, конечно, о моих неизжитых предрассудках,- его звучная дворянская фамилия. Конечно, фамилия могла быть благоприобретена предками моего заведующего в многосложные годы недавней российской истории с ее странными сплетениями судеб и многими переименованиями, но тихий голос, но сдержанные манеры, но толстые стекла очков и благожелательный, несколько косящий взгляд, сфокусированный с помощью линз и воспитания на собеседнике… В процессе разговора, по мере того как я все больше проникался к нему симпатией (в конце концов ввиду плачевных итогов моего первоначального ознакомления с содержанием Газеты только на его расположение и поддержку я и мог надеяться), мне стало казаться вполне естественным, что у него, столь явственно интеллигентного, узенькие плечи и впалая грудь при довольно массивной нижней части туловища (я и сам никогда не мог похвастаться спортивным сложением). Быть может, поэтому в поисках дополнительного резерва мужественности он был одет во все черное: черные штаны, черная рубаха, черный пиджак.

Я доверительно поведал ему, что не имею опыта работы в газетах и, по правде сказать, никогда не намеревался в газетах служить, но зато был некогда штатным сотрудником одного журнальчика, а потом работал много лет внутренним рецензентом весьма солидных литературных изданий (именно это сомнительное ремесло литературного рецензента, устаревшее нынче, как навык плетения лаптей, и позволяло мне держаться на плаву даже в самые неудачные мои литературные годы). Он внимал, приветливо улыбаясь из-за очков, но – я поначалу не обратил на это особого внимания – в разговор не пускался и ответных реплик, если не считать таковыми ни к чему необязывающие междометия, не подавал. Впрочем, одну фразу он все-таки произнес. Он особенно сладко улыбнулся и тихо сказал: "Мы так долго искали человека на это место". Увы, тогда меня не только не насторожила эта фраза, но скорее я почувствовал себя глупо польщенным. И тут же доверительно сообщил ему, что, вообще говоря, соглашаясь на это предложение, попадаю в весьма щекотливую ситуацию: я не критик, но прозаик и в каком-то смысле перебегаю на другую сторону баррикад. И что у меня есть много товарищей и коллег, о книгах которых… Что-то остановило меня в выражении его лица – будто ироническая ухмылочка скользнула по губам. Коли он не показался бы мне таким милым, признаюсь, я вовсе не знал бы, как себя вести. Проговорив с минуту и вдруг спохватившись, что визави мой все больше помалкивает, я почувствовал себя болтуном, несущим околесицу, не имеющую отношения к делу. Я был смущен. Ведь за двадцать лет пребывания на вольных хлебах я решительно одичал на своем диване и разучился общаться с начальством. У меня попросту не было необходимой практики – за неимением никаких начальников. Если не считать, конечно, начальника паспортного стола или ЖЭКа (своих многочисленных редакторов и заказчиков я в счет не беру, ведь я им не подчинялся да и почти не зависел от них в последние годы, поскольку пристойного гонорара они заплатить не могли и скорее это они зависели от меня). Теоретически я понимал, как важно в этом разговоре поймать грань между чувством собственного достоинства и доверительностью, и все боялся пережать в ту или иную сторону. Причем, боюсь, страх показаться недостаточно любезным заводил меня в область искательности.