Мирза Хади Русва - Танцовщица

• Название: Танцовщица
• Автор: Мирза Хади Русва
• Издательство: Государственное издательсво художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1960

Повесть «Танцовщица» до сих пор пользуется большой популярностью в Индии и Пакистане и часто переиздается. Избрав темой своего произведения жизнь танцовщиц, автор сделал весьма смелый шаг – в литературе урду никто до него не рискнул обратиться к такому сюжету. Но Русву привлекла не возможность наполнить свое повествование массой пикантных деталей, а нечто совершенно другое – он задался целью обрисовать положение танцовщицы в индийском обществе. Повесть отличается от современных ей произведений того же жанра увлекательностью сюжета, сравнительной стройностью композиции, отчетливостью выводимых в ней образов.

---

Я ушел, а вскоре явилась и Умрао-джан-сахиба, причесанная и слегка принаряженная. В немногих словах я расхвалил ее своим друзьям – сказал, что она любит поэзию, великолепно поет и так далее. Наша гостья возбудила все общее любопытство. Было решено, что каждый, и она в том числе, прочтет какое-нибудь свое произведение. Короче говоря, вечер очень удался.

С тех пор Умрао-джан частенько заглядывала на наши встречи и просиживала с нами час или два. Иногда мы читали стихи, иногда она что-нибудь пела, и все расходились очень довольные.

Я опишу один из таких вечеров. Они не имели никакого определенного распорядка, да и приглашенных всегда было немного – собирались только близкие друзья, и каждый читал свои новые стихи.

МУШАИРА

Кому я сердца стон поведаю, Ада?
В своих скитаниях весь мир я обошла.

– Ничего не скажешь, Умрао-джан-сахиба! Вы очень удачно выбрали это заключительное двустишие. Но где же остальные? – спросил я.

– Благодарю вас, Мирза-сахиб! Клянусь вам, кроме этих строк, я помню только вступление – ведь газель-то сочинена бог знает как давно. Долго ли держатся в памяти стихи? А черновик, увы, потерялся.

– А какое оно было, это вступление? – спросил мунши-сахиб. – Я его прослушал.

– Да ведь вы погрязли в хлопотах, – ответил я. – Где вам было услышать его?

На этот раз мунши-сахиб действительно готовился к мушаире[8] особенно усердно. Стояло лето. За два часа до захода солнца веранду полили водой, чтобы пол весь вечер оставался прохладным. Поверх ковра разостлали белоснежный хлопчатобумажный половик. Натертые до блеска медные кувшины с водой, в которую были положены ароматные травы, расставили на балюстраде веранды. Их до поры до времени прикрыли глиняными горшками, чтобы вода не нагрелась. Лед был приготовлен особо. В горшочки положили бетель[9] – в каждый по семь порций, завернутых в красные тряпочки и засыпанных цветами кеора,[10] чтобы бетель стал ароматным; а на крышках, лежали щепотки душистого жевательного табака. Большие хукки[11] были налиты водой и увиты гирляндами цветов. Ночь была лунная, поэтому об освещении особенно заботиться не пришлось – принесли только один светильник, в котором горели свечи под белым абажуром в виде лотоса.

К восьми часам собрались все друзья – пожаловали Мир сахиб, Ага-сахиб, Хан-сахиб, Шейх-сахиб, Пандит-сахиб[12] и прочие и прочие. Сперва выпили по чашке молока со сластями, затем приступили к чтению стихов.

– Ну, теперь я послушаю, а вы похлопочите, – сказал мне мунши-сахиб.

– Простите, пожалуйста, – возразил я. – Избавьте меня от этого.

– Так; ну, а все-таки что же это было за вступление? – снова вспомнил он.

– Я сейчас прочитаю его, – предложила Умрао-джан и произнесла:

Пойдя к Каабе,[13] он забыл дорогу зла,
Он веру этим спас, и вера расцвела.

– Хорошо сказано! – похвалил мунши-сахиб.

Потом я попросил нашу гостью:

– Умрао-джан! Прочитайте еще какую-нибудь газель.

– Если что-нибудь вспомню, прочитаю, – отозвалась она и немного помолчав, начала:

Ночь одинокой любви конца никогда не найдет…

– Боже великий! Как сказано! – зашумели присутствующие.

Умрао-джан поблагодарила и продолжала:

– Обратите внимание на это двустишие:

Мой безутешный призыв и камень способен смягчить,
Только дороги к тебе мой стон сквозь года не найдет.

– Что за стихи! – воскликнул я. Остальные тоже похвалили их.

– Вы очень любезны, – сказала Умрао-джан. – Благодарю вас, благодарю!

Даже бездомный бедняк забудет свою нищету,
Ради улыбки твоей и он на страданье пойдет.

Все похвалили и это двустишие. Умрао-джан снова поблагодарила и продолжала:

Только тогда, когда есть во имя кого умирать,
Смыслом наполнятся дни и жизнь без следа не пройдет.

– Слушайте, Хан-сахиб! Это двустишие заслуживает внимания, – проговорил я.

– Именно! – согласился тот. – Действительно прекрасные стихи!

– Все вы, господа, слишком снисходительны ко мне, – сказала Умрао-джан. – А ведь: «Кто я такая и что я значу?»

Даже в ночной тишине я двери свои не запру:
Может, касаясь цветов, она на свиданье придет.

– Это тоже хорошо, – заметил Хан-сахиб.

– Как живо звучит! – добавил Пандит-сахиб.

Умрао-джан поблагодарила их и прочла дальше:

Но равнодушна к мольбам жестокая сборщица слез,
Нет, над окном у меня надежды звезда не взойдет…

– Как чудесно сказано! – похвалил ее Хан-сахиб. – От этих стихов веет духом персидской поэзии.

– Мысль хороша, – поддержал его мунши-сахиб.

– Благодарю вас, – сказала Умрао-джан.

Горестный пленник любви в сетях у тебя, птицелов,
Радужных крыльев своих теперь никогда не найдет.

Все принялись хвалить это двустишие. Умрао-джан снова поблагодарила и продолжала:

О, неужели твой взгляд на миг не обнимет меня?
О, неужели любовь пути среди льда не найдет?

– Теперь послушайте заключение:

Нет, я поверить не смог в безжалостный твой приговор:
«Сердце за сердцем вслед вовек, о Ада, не пойдет».

– Прекрасная концовка! – в восторге проговорил Хан-сахиб. – Но вы сочинили ее, вдохновившись своим опытом; другие придерживаются противоположного мнения.

– Дело не в моем опыте, я просто облекла в стихотворную форму распространенные мысли, – возразила Умрао-джан.

– Прочтите, пожалуйста, еще раз это двустишие, – попросил я.

Умрао-джан снова прочла концовку.

– А мне кажется, что эту мысль здесь можно толковать двояко, – сказал я.

– Ну, что вы, Мирза-сахиб! – удивился Хан-сахиб.

– Газель с начала и до конца проникнута одним настроением, – подтвердили и остальные.

– Обратите внимание на строй стихов, – сказал Ага-сахиб.

– Сколько в них блеска! – добавил Пандит-сахиб.

Умрао-джан встала и поблагодарила.

Тут вошел еще один господин. Его сопровождал человек с фонарем в руках.

– Это кто же пришел? – спросил Хан-сахиб. – Но к чему фонарь в лунную ночь?

– И правда не к чему, – согласился вошедший (то был Наваб-сахиб[14]).

– А, это вы, Наваб-сахиб! – обрадовался Хан-сахиб. – Ну, вы можете позволить себе и не такое.

Наваб-сахиб вошел в круг собравшихся. Все почтительно поздоровались с ним, потом попросили его прочесть газель.

– Я ведь пришел в надежде послушать вас, – проговорил он. – А сам я ничего не помню.

– Нет, джанаб,[15] придется прочитать, – сказал Шейх-сахиб.

– Хорошо, вот все, что я могу вспомнить:

Опасный охотник – пленительный взгляд, спасения нет!
И стрелы любви беспощадно разят, спасения нет!

– Что за стихи! – воскликнули присутствующие.

– Благодарю вас, – сказал Наваб-сахиб и умолк.

– Извольте прочесть еще что-нибудь, – попросил я.

– Клянусь аллахом, сейчас больше ничего в голову не приходит.

Тем временем явился какой-то человек и подал мунши Ахмаду Хусейну записку. Мунши прочитал ее и сказал:

– Подумайте! Мирза-сахиб не придет. Но он прислал свою новую газель.

Я спросил у посланного, чем занят Мирза-сахиб.

– Господин мой под вечер привез из Сикандарбага много английских растений в горшках, – ответил тот улыбаясь. – Сейчас он расставляет их между камней по краям круглого бассейна, а садовник поливает.

– Понятно, – сказал я. – Где уж ему оторваться от столь важных дел, чтобы прийти на мушаиру!

– Боже мой, как жаль, что он не пришел! Ну, так хоть прочитайте его газель, – обратился ко мне мунши-сахиб.

– А меня вы послушать не желаете?

– Да, хорошо, что напомнили, – спохватился мунши-сахиб. – Тогда прочтите сначала свое.

Я прочитал:

О нет, не спрашивай, зачем кружусь в потоке дней:
Я умираю от тоски, живя в разлуке с ней.
Кто научил ее, смеясь, любовью завладеть
И при сопернике топтать цветы души моей?
Изранит до крови того, кто даже боли рад,
И прямо в раны сыплет соль, – что может быть больней?
К чему скрывать, что поцелуй я получил вчера?
Но отрекается она от тех, кто предан ей.
В разлуке умираю я, а ей и дела нет,
И страх ее перед молвой любви ее прочней.
Судьба казнит не для того, чтобы потом прощать,
И, кудри спутав, не спешит пригладить их скорей:
Расколет зеркало в сердцах, уронит гребешок,
И, вздумав кудри причесать, лишь спутает сильней.
О нет, не в силах я забыть, как радуется мир,
Когда она, накинув шаль, выходит из дверей.
В ней нежность спорит с красотой, – о, ты погиб, Русва,
Ничто не сможет облегчить тоску любви твоей.

Присутствующие воздали подобающую хвалу каждому стиху. Я наклонил голову в знак благодарности. Потом прочитал газель Мирзы-сахиба.

Следующим выступил один приезжий поэт по имени Мазхарул-хак, который случайно попал в наше общество. Он прочитал такое стихотворение: