Мирза Хади Русва - Танцовщица

• Название: Танцовщица
• Автор: Мирза Хади Русва
• Издательство: Государственное издательсво художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1960

Повесть «Танцовщица» до сих пор пользуется большой популярностью в Индии и Пакистане и часто переиздается. Избрав темой своего произведения жизнь танцовщиц, автор сделал весьма смелый шаг – в литературе урду никто до него не рискнул обратиться к такому сюжету. Но Русву привлекла не возможность наполнить свое повествование массой пикантных деталей, а нечто совершенно другое – он задался целью обрисовать положение танцовщицы в индийском обществе. Повесть отличается от современных ей произведений того же жанра увлекательностью сюжета, сравнительной стройностью композиции, отчетливостью выводимых в ней образов.

---

Следующим выступил один приезжий поэт по имени Мазхарул-хак, который случайно попал в наше общество. Он прочитал такое стихотворение:

Мушаиры обычно у нас проходят так,
Как вам сейчас расскажет в стихах один чудак.
Над праздником газелей смеется он порой,
Над эхом нежных трелей смеется он порой.
Учтивостью опасной не очень тешит он,
Но и в хуле напрасной не очень грешен он.
Там не конец ли света, помилуй нас аллах?
Да нет, парад поэтов, помилуй нас аллах!
Там шествуют порты в венках своих стихов,
И каждый за собою ведет толпу льстецов.
Кто видел, чтоб властитель без подданных гулял?
Его сопровождает орава подпевал.
Газели он, как знамя, несет перед собой,
И войско подхалимов за ним стремится в бой,
Идти на бой со свитой ему прямой расчет, —
Иначе, кто на свете хвалу ему споет?
Один в слепом восторге весь корчится: «Вах-вах!»
Другой до боли в горле вопит: «Велик аллах!»
«Прекрасная манера! – один в толпе поет. —
Ах, рифмы, словно жемчуг, а стиль – не стиль, а мед!»
Иной хвалебно блеет: «Ну что сказать, друзья?
Ведь лучше не сумеет никто сказать, друзья!
Ах, он непревзойденный певец в кругу певцов,
Он всех пленил узором и музыкой стихов!
Ах, он среди поэтов единственный такой,
Ах, он Мирзу и Мира[16] давно затмил собой!
Их жалкие творенья – всего лишь звук пустой,
Возможно ли равнять их с такою красотой!
Их рифмы, их редифы, их стиль – и смех и грех,
Клянусь самим аллахом, он в мире лучше всех!
Он нежный и могучий – тому свидетель бог,
Он лучший среди лучших – тому свидетель бог!
Цветник его газелей – волшебный дар небес,
Ах, это не газели, а чудо из чудес!
За каждым нежным словом найдешь глубокий смысл,
За каждым бейтом[17] новым найдешь глубокий смысл.
Ну кто из вас посмеет стихи читать при нем?
Ну кто из вас посмеет газель слагать при нем?
Ах, стиль его творений – благоуханный сад,
Ковер его сравнений – благоуханный сад.
Вопрос решен бесспорно, вопрос давно решен,
Он, только он великий, великий – только он.
И так, и сяк, и этак – во всем он лучше всех,
Он первый из поэтов – во всем он лучше всех.
Ах, он себе, конечно, цены не знает сам,
А вы у нас спросите, мы все расскажем вам!
Ах, он вдали от мира витает в облаках,
Вся лирика отныне живет в его стихах!
Когда и где средь смертных творил такой поэт?
В веках таких не знали, да и сейчас их нет!»
Так обольют поэта хвалой своей они,
Что даже стих утопят в потоках болтовни.
Восторг их лишь досаду способен пробудить,
Поэта лишь унизит их мелочная прыть.
Ему бы постыдиться, а он безмерно рад
И с жадностью вдыхает хвалы нелепой чад.
Едва он рот откроет, восторг у них готов —
Все шапки вверх швыряют, не слушая стихов.
А если кто их песням в толпе не подпоет,
То ревностная свита пускает палки в ход,
Чему тут удивляться? – бывало так не раз,
И даже перепало и кой-кому из нас.
Поэты церемонно плетут гирлянды строк,
Сгибаются в поклонах и тянут каждый слог.
На вид они спокойны, но только посмотри,
Как чванство незаметно грызет их изнутри,
Как отданы их души гордыне в кабалу
И как они без меры себе поют хвалу,
Сомнения любые зальют потоком слов,
На дерзкие вопросы ответ у них готов:
«Сравненья нам послушны и рифмы служат нам,
Мы славу заслужили и рады похвалам!»
О, как они красивы, – помилуй их аллах!
О, как они спесивы, – помилуй их аллах!
О, как они капризны, о, как они тонки, —
Изящные поэты, газелей знатоки!
Ни искренность, ни правда для лести не нужна,
А если нет в ней правды, какая ей цена?
Никто у них не спросит, к чему им этот вой,
Никто из них не скажет, в чем соль хвалы пустой,
Какая в лести сила? Какой в обмане прок?
Нет, я готов открыто принять любой упрек,
Я к искренним советам прислушаться готов,
Я сам найду дорогу сквозь путаницу слов.
Мне некого бояться, мне правда не страшна,
Я в лести не нуждаюсь, мне истина нужна.
Не по душе мне горы безмерной похвалы,
Я не терплю позора безмерной похвалы,
Не нравятся мне нравы поэтов и певцов,
Не нравятся мне нравы изысканных творцов.
И если для поэта другой дороги нет,
Готов я отказаться от звания «поэт».

Нелицеприятные слушатели очень хвалили это произведение, провожая одобрительными возгласами каждое двустишие. Мунши-сахиб пришел в экстаз, Умрао-джан тряслась от смеха, а о том, что было со мной, и не спрашивайте.

Затем выступил Ага-сахиб.

– Послушайте более тонкие мысли, – предложил он.

О, талия твоя, как крестик, – она с ума меня сведет.
Тот, чья душа грубей каната, изящной мысли не поймет.

– Благодарю вас, – сказал Хан-сахиб. – У меня как раз такая душа. Но объясните, ради бога, при чем тут крестик?

– Хорошо, слушайте. Счетоводы, когда они заполняют колонки, ставят крестик – знак «нет» – там, где отсутствует цифра. Отсюда мы делаем такой вывод: талия красавицы до того тонка, что ее можно назвать невидимой. С другой стороны, в крестике обе черточки, так сказать, рассекают друг друга в середине. Применяя это сравнение, поэт кочет показать, что возлюбленная его как бы рассечена в талии, но тем не менее верхняя и нижняя половины ее тела неразделимы.

– Не понимаю! – удивился Хан-сахиб.

– Пока этих тонкостей не касайтесь. Далее, почтенным господам известно, что в математике крестик служит только знаком сложения, а взятый сам по себе никакого значения не имеет. Следовательно, поэт хотел сказать, что талия хоть сама она как бы и невещественна, соединяет обе половины тела его возлюбленной.

– Хватит, хватит! – взмолились слушатели. – Тут уж тонкость мысли дошла до крайности. Ваши стихи поймет только тот, кто постиг все науки.

– Потому я и не читаю их кому попало. Как жаль, что наш покойный учитель не дожил до этого дня, а то мои стихи заслужили бы хоть капельку похвалы. Но в наши дни истинных знатоков поэзии почти не осталось…

Когда чтение стихов закончилось, подали фруктовое мороженое. Гости отдали ему должное и разошлись. Тогда разостлали дастархан,[18] и мы с мунши-сахибом и Умрао-джан сели за еду.

– Пожалуйста, повторите то двустишие, которое вы прочитали в самом начале, – обратился мунши-сахиб к Умрао-джан.

Умрао-джан прочла:

Кому я сердца стон поведаю, Ада?
В своих скитаниях весь мир я обошла.

– А жизнь у вас, наверное, была прелюбопытная, – сказал мунши-сахиб. – Так я подумал после того, как впервые услышал ваши стихи. Расскажите нам обо всем, что вам пришлось пережить; наверное, получится очень занимательно.

Я поддержал мунши-сахиба, но Умрао-джан стала отнекиваться. Наш любезный мунши-сахиб с юных лет страстно увлекался литературой. Кроме «Тысячи и одной ночи» и «Истории Амира Хамзы»,[19] он проглотил все тема «Цветника воображения».[20] Не было такого романа, которого он не прочел бы. Но когда, после нескольких дней, прожитых в Лакхнау, перед ним открылась истинная прелесть речи, заметная лишь в устах тех, кто по-настоящему ею владеет, его перестали привлекать нелепые повествования большинства романистов, их вычурный язык и ханжеские, проникнутые ложным пафосом рассуждения. Ему очень нравилось, как говорят жители Лакхнау – люди со вкусом. Стихи, которые прочла Умрао-джан, внушили ему надежду, что и рассказ ее будет занимательным. Так или иначе, страстное любопытство мунши-сахиба и мои настояния вынудили Умрао-джан покориться и рассказать нам, хоть и против желания, свою жизнь.

Надо признать, Умрао-джан оказалась весьма умелой Рассказчицей. И в этом нет ничего удивительного: во-первых, она получила образование, а во-вторых, воспитывалась в кругу танцовщиц высшего разряда. Кроме того, ей не раз случалось беседовать со знатными людьми и даже с членами шахского дома;[21] она имела доступ в шахский дворец, и чего только не довелось ей увидеть и услышать.

По мере того как она рассказывала, я тайком от нее записывал все, что слышал. Когда же рассказ окончился, я показал ей черновик своих записей. Умрао-джан очень рассердилась на меня, но было уже поздно. В конце концов она поняла это и смирилась, – даже сама прочла рукопись и кое-где внесла небольшие поправки.

Я знаю Умрао-джан еще с той поры, когда она была совсем молодой женщиной. В те дни я и сам нередко сиживал у нее и ничуть не сомневаюсь, что все рассказанное ею – все до последнего слова – чистая правда. Однако это мое личное мнение, а читатели вольны думать, как им заблагорассудится.

Мирза Русва

1

В какой истории для вас есть больше прелести, мой друг?

Что вас займет, моя судьба или судьба людей вокруг?

Послушайте, Мирза Русва-сахиб! Почему вы так настойчиво расспрашиваете меня? Что так привлекает вас в жизни обездоленной женщины? Никогда не поверю, чтобы вам могла понравиться моя исповедь – исповедь такой несчастной и горемычной, как я, такой бездомной и неприкаянной, рожденной на позор отчему дому и на всесветное поношение.