Вячеслав Иванов - Младенчество

• Название: Младенчество
• Автор: Вячеслав Иванов
• Жанр: Поэзия

---

Меж окон, что в предел Эдема

Глядели, было — помню я —

Одно слепое…О, поэма

Видений ранних бытия!

Волшебной жизнию живые

Вещей загадки!.. Голубые

На нем подобия завес

Оставил некий Апеллес.

Зверям присвоенного рая

Служил преддверием наш сад;

Акаций старых вижу ряд,

Березу — у ворот сарая

Седого дворника, как лунь,

Как одуванчик — только дунь!

XIX

В ложбине черной, над водами,

Оленьи видел я рога,

А за соседними садами

Манили взрытые луга,

Где пролагался путь железный.

Но первый сон, душе любезный,

В окне привидевшийся сон —

Был на холме зеленом слон.

С ним персы, в парчевых халатах,

Гуляли важно… Сад зверей

Предстал обителью царей,

Плененных в сказочных палатах,

Откуда вспыхивал и мерк

Хвостом павлиньим фейерверк.

ХХ

Мечты ли сонные смесились

С воспоминаньем первых дней?

Отзвучья ль древние носились

Над колыбелию моей?

Почто я помню гладь морскую

В мерцаньи бледном — и тоскую

По ночи той и парусам

Всю жизнь мою? — хоть (знаю сам)

Та мгла в лицо мне не дышала,

Окна не открывал никто,

Шепча: «вот море»… и ничто

Сей грезы чуждой не внушало.

Лишь поздно очи обрели

Такую ночь и корабли.

ХXI

Но, верно, был тот вечер тайный,

Когда, дыханье затая,

При тишине необычайной,

Отец и мать, и с ними я,

У окон, в замкнутом покое,

В пространство темно-голубое

Уйдя душой, как в некий сон,

Далече осязали — звон…

Они прислушивались. Тщетно

Ловил я звучную волну:

Всколеблет что-то тишину —

И вновь умолкнет безответно…

Но с той поры я чтить привык

Святой безмолвия язык.

XXII

Еще старинней эхо ловит

Душа в кладбищенской тиши

Дедала дней, — хоть прекословит

Рассудок голосу души.

Ужель к сознанью дух проснулся

Еще в те дни, как я тянулся

Родной навстречу, из дверей

Внесен кормилицей моей

Куда-то, в свет, где та сидела?..

Стоит береза, зелена;

Глянь, птичка там — как мак, красна!

Высоко гостья залетела,

Что мне дарила млечный хмель!-

Ты на березе, алый Лель!

XXIII

Быть может, мать не умолчала,

Былое счастие святя,

Как встарь от груди отлучала

Золотокудрое дитя,

Но меж обманов путеводных,

Какими нас в степях безводных

Вожди незримые ведут,

Был первым алый тог лоскут,

Мираж улыбчивой утраты,

Посул волшебный, что в Эдем

Уходит все родное, чем

Недавно были мы богаты,-

В Эдем недвижимый, где вновь

Обрящем древнюю любовь…

XXIV

Цела ли связка писем милых,

Так долго недоступных мне,-

Что мой отец в полях унылых

Писал беременной жене,-

Где, в благодарном умиленье,

Увядшей жизни обновленье

Он славил, скучный клял урок

И торопил свиданья срок?..

Но с той поры, как я родился,

На цепь и циркуль спроса нет;

В уединенный кабинет

Он сел, от мира заградился

И груду вольнодумных книг

Меж Богом и собой воздвиг.

XXV

И все и дому пошло неладно:

Мать говорлива и жива;

Отец угрюм, рассеян, жадно

Впивает мертвые слова —

И сердце женское их ложью

Замыслил уклонить к безбожью.

Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин!

И где причина всех причин,

Коль не Предвечный создал атом?

Апофеоза протоплазм

Внушает матери сарказм.

«Признать орангутанга братом —

Вот вздор!..» Мрачней осенних туч,

Он запирается на ключ.

XXVI

Заветный ключ! Он с бранью тычет

Его в замок, когда седой

Стучится батюшка и причет —

Дом окропить святой водой.

Вы, Бюхнер, Молешотт и Штраус,

Товарищи недельных пауз

Пифагорейской тишины,

Одни затворнику верны,-

Пока безмолвия твердыня,

Веселостью осаждена,

Улыбкам женским не сдана…

Так тайна Божья и гордыня

Боролись в алчущем уме.

Отец мой был не sieur Homais![1]

XXVII

Но — века сын! Шестидесятых

Годов земли российской тип;

«Интеллигент», сиречь «„проклятых

Вопросов“ жертва» — иль Эдип…

Быть может, искренней, народней

Иных — и в глубине свободней…

Он всенощной, от ранних лет,

Любил «вечерний тихий свет».

Но ненавидел суеверье

И всяческий клерикализм.

Здоровый чтил он эмпиризм:

Питай лишь мать к нему доверье,

Закон огня раскрылся б мне,

Когда б я пальцы сжег в огне.

XXVIII

Я три весны в раю, и Змия

Не повстречал; а между тем

Завесы падают глухие

На первозданный мой Эдем.

Простите, звери! Заповедан

Мне край чудес, хоть не отведан

Еще познанья горький плод:

Скитанье дольнее зовет.

Пенаты, в путь!.. Пруд Патриарший

Сверкнул меж четырех аллей.

Обитель новая, лелей

Святого детства облик старший,

Пока таинственная смерть

Мне пеплом не оденет твердь!

XXIX

И миру новому сквозь слезы

Я улыбнулся. Двор в траве;

От яблонь тень, тень от березы

Скользит по мягкой мураве.

Решетчатой охвачен клеткой

С цветами садик и с беседкой

Из пестрых стекол. Нам нора —

В зеленой глубине двора.

Отец в Контрольную Палату

С портфелем ходит. Я расту.

Как живописец по холсту,

Так по младенческому злату

Воспоминанье — чародей

Бросает краски — все живей.

ХХХ

Отцовский лик душа находит;

Стоят, всклокочены, власы;

А карандаш в руке выводит

Рисунка детского красы;

И тянется бумажной степью

По рельсам поезд; длинной цепью

Он на колесиках катит;

Метлой лохматой дым летит.

Стихи я слышу: как лопата

Железная, отважный путь

Врезая в каменную грудь,

Из недр выносит медь и злато,-

Как моет где-то желтый Нил

Ступени каменных могил,-

XXXI

Как зыбью синей океана,

Лишь звезды вспыхнут в небесах,

Корабль безлюдный из тумана

На всех несется парусах…

Слов странных наговор приятен,

А смысл тревожно непонятен;

Так жутко нежен стройный склад,

Что все я слушать был бы рад

Созвучья тайные, вникая

В их зов причудливой мечтой.

Но чудо и в молве простой,

Залетной бабочкой сверкая,

Сквозит… Увижу ль, как усну,

Я «франко-прусского войну»?..

ХХХII

Большой Театр! Я в эмпиреи

Твои восхищен, радость глаз!

Гул, гомон, алые ливреи,

Пылающий и душный газ;

От блесков люстры до партера

Вертящаяся в искрах сфера,

Блаженств воронка, рая круг…

И чар посул — узывный звук

(Как рог пастуший, что улыбкой

Златого дня будил мой сон) —

За тайной лавров и колонн,

Живых на занавеси зыбкой…

Взвилась: я в негах утонул,

Как будто солнца захлебнул.

ХХХIII

В Музей я взят — и брежу годы

Всё небылицы про Музей:

Объяты мраком переходы,

И н них, как белый мавзолей,

Колосс сидящий — «Моисея»…

Воображенье в сень Музея

Рогатый лик перенесло,

С ним память плавкую слило.

В «Картинах Света»[2] списан демон,

Кого не мертвой глыбой мнил

Ваятель, ангел Михаил.[3]

Бог весть, сковал мне душу чем он

И чем смутил; но в ясный мир

Вселился двойственный кумир.

ХХХIV

Везет на летние гостины

Меня в усадьбу мать, к родне;

Но стерлись сельские картины,

Как пятна грифеля, во мне,

Дать сахар в зев Шаро не смея.

Роняю дань. Как два пигмея,

Кузены, взрослые в игре,

Мельтешат на крутой горе.

Те впечатленья — крутосклонный

Зеленый горб да черный пес,-

Вот всё, что я домой привез,

Где ждал меня мой конь картонный

И ржаньем встретил седока,

Где мучила отца тоска —

XXXV

И страх томил: бродили стуки,

Всё в доме двигалось само…

Бесплотные в потемках руки

Его касаются… Ярмо

Неотвратимого удела

Над матерью отяготело…

Еще ходить на службу мог,

Но чах отец, слабел — и слег,

«Нить скоро Парка перережет»-

Пророчат измененный лик,

Мелькнувший за окном двойник,

Железный над постелью скрежет.

В накате ищут, меж стропил —

Когтей таинственных и пил.

ХХХVI

Не знал я ни о чем: обитель