Ежи Косински - Раскрашенная птица

• Название: Раскрашенная птица
• Автор: Ежи Косински
• Жанр: Современная проза

Эту книгу называли `самым жестоким произведением нашего времени`. Сам Косински (1933–1991) получил за нее во Франции престижнейшую премию как лучший иностранный автор. Много лет он, польский эмигрант, возглавлял американский ПЕН-клуб. А когда поднялся скандал и его обвинили в эксплуатации `литературных рабов`, Косински покончил с собой способом, который задолго до этого описал в своих жутких книгах…

перевод с английского — Сергей Снегур

---

Один из мальчишек достал из болтавшейся через плечо жестянки дымящийся уголек, поднес его к белочке и сразу же швырнул ее на землю. Белка мгновенно вспыхнула. Пронзительно крича, так, что у меня перехватило дыхание, она подпрыгнула, пытаясь выскочить из огня. В последний раз взвился пушистый хвост, и пламя поглотило ее. Маленький дымящейся комочек метался по земле и вскоре затих. Мальчишки хохотали и тыкали в обуглившееся тельце палкой.

Теперь, после гибели моего друга, некого было поджидать по утрам. Я рассказал о случившемся Марте, но было непохоже, что она поняла меня. Марта что-то бормотала, молилась и заговаривала домашнее хозяйство от смерти, которая, как она уверяла, таилась совсем близко и пыталась пробраться к нам.

Марта заболела. Она жаловалась на резкую боль под ребрами, там, где бьется навсегда замкнутое в клетку сердце. Она рассказывала, что Бог или сатана наслали хворь, чтобы положить конец ее временному пребыванию на земле и забрать к себе еще одну жизнь. Я не понимал, почему бы Марте не сбросить кожу и как змея начать жить заново.

Когда я посоветовал ей это, она рассердилась и обругала меня проклятым цыганским выродком и дьявольским отродьем. Она объяснила, что недуг обычно проникает в человека в самый неожиданный момент. Болезнь может ехать с ним в телеге, запрыгнуть на плечи, когда человек наклонится в лесу за ягодой, или забраться в лодку, когда тот плывет по реке. Болезнь появляется в человеке неожиданно: из воздуха, воды и даже от прикосновения к зверю или другому человеку, или — тут она настороженно поглядывала на меня — от взгляда черных глаз. Такие, как их называли, «цыганские» или «колдовские» глаза могли навести порчу, чуму и смерть. Поэтому она запрещала мне смотреть в глаза ей и домашним животным. Она велела трижды сплевывать через плечо и креститься, если я ненароком встречался взглядом с ней или с животными.

Она выходила из себя, когда тесто, поставленное для хлеба, скисало. Она была уверена, что это я сглазил опару, и в наказание оставляла меня на два дня без хлеба. Чтобы задобрить Марту и даже случайно не взглянуть на нее, я ходил по лачуге зажмурившись и, как ослепленная ярким светом ночная бабочка, налетал на стол и стулья, опрокидывал ведра и топтался по цветам во дворе. Тем временем Марта собирала гусиные перья и рассыпала их на тлеющие в печи угли. Дым от сгорающих перьев она раздувала по лачуге и, приговаривая специальные заклинания, изгоняла нечистую силу.

После этого она сообщала, что сглаз снят и, действительно — назавтра выпекался хороший хлеб.

Марта не поддавалась недугам и боли. Она упорно и хитроумно сражалась с ними. Когда боли особенно досаждали, она брала кусок мяса, тщательно рубила его на мелкие ломтики и укладывала в глиняный горшок. Затем заливала мясо водой, взятой из колодца до восхода солнца, и глубоко закапывала горшок в углу лачуги. Эта процедура облегчала ее страдания на несколько дней, пока мясо не разлагалось. А когда боли возобновлялись, она повторяла все сначала.

При мне Марта никогда не пила и не улыбалась. Она знала, что тогда я смогу сосчитать ее зубы, а каждый сосчитанный мною зуб укоротит ее жизнь на один год.

Я старался пить и есть, не показывая зубы и, разглядывая свое отражение в иссиня-черном зеркале колодца, учился улыбаться с плотно сжатыми губами.

Она не позволяла поднимать упавшие на пол волосы. Было хорошо известно, что если дурной глаз высмотрит хоть один волос, то у потерявшего этот волос человека может тяжело заболеть горло.

По вечерам Марта усаживалась у очага и, бормоча молитвы, клевала носом. Я сидел рядом и думал о родителях. Я вспоминал свои игрушки. Большой плюшевый медведь со стеклянными глазами, самолет с вращающимися пропеллерами и пассажирами, лица которых можно было рассмотреть в окнах, маленький, легко катающийся танк и пожарную машину с выдвигающейся лестницей… Теперь ими наверняка играют чужие дети.

В лачуге становилось уютнее, воспоминания оживали и окружали меня. Я видел маму, играющую на пианино. Я вспоминал тот страх, который пережил, когда всего в четыре года меня готовили к операции аппендицита; блестящий больничный пол и кислородную маску, которую врачи надели мне на лицо, — она помешала мне сосчитать до десяти.

Но воспоминания быстро рассеивались, как в сказке, которую однажды рассказала мне няня. Я размышлял, найдут ли меня когда-нибудь мои родители. Знают ли они, что нельзя пить и улыбаться при дурных людях, которые могут сосчитать их зубы. Я особенно беспокоился, когда вспоминал, как широко и доверчиво улыбался отец — он показывал так много зубов, что если их сосчитать дурным глазом, то жить ему останется совсем немного.

Однажды утром я проснулся от холода. Огонь в очаге погас, но Марта все еще сидела посреди комнаты, подолы ее многочисленных юбок были подобраны, а голые ноги мокли в ведре с водой.

Я заговорил к ней, но она не ответила. Я коснулся ее холодной оцепеневшей руки, но узловатые пальцы не пошевелились. Рука плетью свисала с подлокотника стула. Я приподнял ее голову — на меня в упор уставились водянистые глаза. Только однажды я видел такие глаза раньше — у выброшенной на берег ручья снулой рыбы.

Я понял, что Марта решила сбросить кожу, поэтому, как и змею, ее нельзя беспокоить. Не зная, что делать, я решил подождать.

Была поздняя осень. Ветер трепал тонкие ветки. Он срывал с деревьев последние, уже сморщившиеся листья и зашвыривал их высоко в небо. Нахохлившиеся куры устроились на насесте, сонные и притихшие, время от времени с отвращением приоткрывая глаза. Было холодно, а развести огонь я не умел. Все попытки поговорить с Мартой ни к чему не привели. Она сидела неподвижно, пристально уставившись куда-то прямо перед собой.

Не зная чем заняться, я снова лег спать. Я был уверен, что когда проснусь, Марта опять будет сновать по кухне, что-то бормоча себе под нос. Но когда вечером я проснулся, она так и сидела с ногами в ведре. Я проголодался и уже побаивался темноты.

Я решил зажечь керосиновую лампу и принялся искать тщательно спрятанные Мартой спички. Осторожно снял лампу с полки, но не смог удержать ее ровно, и немного керосина пролилось на пол.

Спички не загорались. В конце концов одна вспыхнула, но, сломавшись, упала на пол, на пролитый керосин. Сначала огонь робко полз по лужице, выбрасывая клубы голубого дыма. Затем он смело прыгнул к центру комнаты.

Теперь стало светло, и Марту было хорошо видно. Она не подавала виду, что замечает происходящее. Она не обращала внимание на пламя, которое уже добралось до стены и охватило ножки ее плетеного стула.

Стало тепло. Пламя было уже рядом с ведром, в котором Марта вымачивала ноги. Она даже не пошевелилась, хотя не могла не почувствовать жар. Я восхитился ее выдержкой — просидев всю ночь, не меняя позы, она даже не сдвинулась с места.

В комнате стало очень жарко. Языки пламени карабкались по стенам, как цепкая виноградная лоза. Особенно сильно пламя колыхалось и потрескивало под окном, куда проник слабый сквозняк. Я стоял у двери наготове, но не убегал, надеясь, что Марта все же пошевелится. Но она оцепенела и как будто не понимала, что происходит вокруг. Как ласкающийся пес, языки пламени начали лизать ее повисшие руки. Пламя оставляло на коже багровые отметины и подбиралось к ее спутанным волосам.

Огоньки забегали по голове Марты, как по новогодней елке, высоко взметнулся ослепительный огненный столб. Марта превратилась в факел. Огонь осторожно окружил ее и, когда горящие клочья ее изодранного кроличьего жакета попадали в ведро, вода шипела. Сквозь огонь проглядывала ее сморщенная обвисшая кожа и белесые пятна на костлявых руках.

Я позвал ее в последний раз и выбежал во двор. В пристроенном к лачуге курятнике отчаянно кудахтали и били крыльями куры. Всегда спокойная корова, теперь мычала и ломилась в дверь сарая. Я решил не спрашивать разрешения у Марты и сам выпустил кур. Они суматошно выскочили наружу и, яростно размахивая крыльями, пытались подняться в воздух. Корове удалось выломать дверь. Она отошла подальше от огня и продолжала меланхолично жевать.

К этому времени внутренности лачуги превратились в топку. Огонь выплескивался наружу через окна и щели. Соломенная крыша густо дымила. Я восхищался Мартой. Неужели ей действительно было все равно? Или заклинания и заговоры защищали ее от огня, испепеляющего все вокруг?

Она до сих пор не вышла. Жара становилась непереносимой, и мне пришлось отойти в дальний угол двора. Огонь уже перекинулся на курятник и коровник. Множество потревоженных пожаром крыс в панике бежало со двора. Из темноты на огонь уставились желтые кошачьи глаза.

Марта так и не вышла, но я все же верил, что она цела и невредима. Но когда одна из стен, обрушившись, обнажила обугленные внутренности лачуги, я начал сомневаться, что когда-нибудь снова ее увижу.