Марина Цветаева - Письма. Часть 2

• Название: Письма. Часть 2
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Прочая документальная литература

---

Это исходит, собственно (скажите, как правильно пишется это слово), от молодой русской, от переписчицы.[1221] Знакомы ли Вы с ней? — она прислала мне его последний подарок,[1222] подарила его фотографию (Мюзот — на балконе)[1223] и много рассказывала мне о нем. Он радовался ее здоровью и всегда держал ее за руку, как ребенок, он чувствовал в ней опору.

Она прочла ему вслух мое последнее письмо (открытка с видом Медонской террасы) из Медон-Валь-Флери. Три с половиной года я жила в Праге, не подозревая, что это его родной город,[1224] и четыре года в его Медоне, не зная, что это был (и есть) его город — Медон его роденовой юности, — лишь этой весной узнала об этом из его писем.[1225]

…Это был лист печатного (на пишущей машине) текста, мне очень хотелось бы его иметь, возможно ли это? (Завещание.)

Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, по приобрести ее не могу — ибо ничего не имею и живу подаянием — не можете ли прислать мне эту книгу? И его юношеские пражские истории, которые я видела лишь на витрине.[1226] Из его книг у меня есть только «Элегии», «Орфей» и «Сады» — это он подарил мне, все прочие остались в России — со всем прочим И еще письма, подаренные мне мужем на Пасху.[1227] Вот и все.

Если Вы готовы на такую любезность — большей радости Вы не сможете мне доставить.

Обнимаю Вас и жду Вашего письма.

Марина

11-го августа 1930 г.

St. Pierre de Rumilly

(Haute Savoie)

Chateau d’Arcine

Милостивая государыня!

Все получила, ибо то, что я получила, воистину — все. А в октябре Вы получите ею последнюю Элегию с моим повторяющимся чужеземным именем и его почтовым штемпелем: Медон-Валь-Флери.[1228]

А позднее — когда-нибудь — и копии его писем. Переписанное моей рукой не значит отданное для печати, попавшее в Ваши руки («в руки Лу…»)[1229] не значит «обнародованное»: разбазаренное: преданное.

К Вашему Р<ильке> добавится у Вас мой. (Подчеркиваю, ибо так говорю.)

Могла же Беттина — бескорыстная расточительница любви! — подарить письма Гёте, написанные его рукой, отдать их своему юному другу. который их (и Беттину, и письма) позднее предал: потерял.[1230]

Вы меня никогда не предадите.

Несколько Ваших слов доставили бы мне высокую радость.

Жму руку и спасибо за все

Марина

17-го октября 1930 г.

Meudon (S. et O.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Милостивая государыня!

Как странно получается иной раз: когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять другой лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая. Теперь я Вам это все же скажу.

«Светловолосая девушка» (Черносвитова — украинское имя, означает: та, что носит черную рубашку) обращалась с последним Р<ильке> примерно как с отпечатками его последних фотографий — ее собственностью: это мое, и я даю их когда хочу и сколько хочу, и кому хочу. Случайно оказавшись возле него (как могла она расстаться с ним за несколько дней до его ухода, полагаясь на его «nous nous reverrons»,[1231] означавшее совсем другое!), она принимала и даровала эту случайность как судьбу.

Я встретилась с ней лишь раз и отпустила ее от себя — не тоскуя.

________

Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и письма[1232] — все переслали мне из Савойи.

Письмо Ваше пенится и плещется, и сверкает — Бодензее[1233] — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — девочка из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила, что нам вовсе запретили встречаться. Как будто я была озером (а то и целым морем!), желающим ее умчать домой — со школьной скамьи или песчаной отмели.

(Знаете ли, что Марина и Афродита[1234] — одно, я знала это всегда, теперь это знают ученые — Марина, морская).

________

Милая госпожа Нанни, Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена, и я не прерывала Вашего молчания я не написала бы, если бы не Ваш оклик.

________

Грядет холодная зима, уже холодно, хотя зимы еще нет — последние прекрасные дни, как в июне, которым совсем не радуешься, ибо: незаслуженная радость! — мужу пришлось покинуть санаторию, так как русский Красный Крест не мог больше платить, он по-прежнему болен (болезнь легких и — <…>), работать не может, в эмиграции не найти «интеллигентной» работы, разве что шофером в такси или на заводе Рено, это ему не по силам, у него все время усталость, с самого утра, его не возьмут — уже по тому, как он выглядит, — ни на какую фабрику.

Изнурительная, удушающая нищета, распродаю веши, что были мне подарены, вырученные 20–30 франков тут же улетучиваются. Дочь вяжет, но за свитер с длинными рукавами — две недели труда, не меньше, ибо есть еще множество других дел! — дают всего лишь 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела. Целых шесть месяцев я работала, переводя на французский мою большую поэму «Мóлодец», теперь она готова, выйдет в свет с рисунками Натальи Гончаровой, великой русской художницы, но когда, где? Придется ждать, чтобы не обесценить вещь.

С русской эмиграцией лажу плохо, ибо — к ней не принадлежу. Собственно говоря, я вовсе не эмигрант, мне дали уехать потому, что моя дочь (трехлетняя девочка) умерла от голода и еще потому, что во мне, по словам одного коммуниста, «мелкобуржуазности меньше, чем в любом из нас». — «А Вы знали хоть одного мелкобуржуазного поэта?» — ответила я. «Мелкобуржуазных нет, только феодальных», — заявил коммунист — и выдал мне паспорт,[1235] — хотя прекрасно знал, что мой муж с самого первого дня был в Белой армии.

Я взяла с собой моего другого ребенка, восьмилетнего (сейчас ему семнадцать), и уехала.

Итак: с русской эмигравдей лажу плохо, живу лишь в моих тетрадях — и долгах — и если изредка раздается мой голос, то это всегда правда, без всякого расчета, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Владимир Маяковский (Вы, наверное, читали о его самоубийстве? Прекрасная смерть!) выступал здесь, в Париже, вернее, просто читал свои стихи. На другой день появилось мое открытое письмо к нему—ликующий зов! — Россия еще жива! А на другой день меня выкинули из всех эмигрантских газет (где изредка печатались мои стихи) — дескать, «советская, опасная»… не помню, что еще. Меня, которая в разгар революции, в 1919-м, самом страшном году, перед залом в 2000 человек вещала с эстрады о своей любви к последнему царю.[1236]

Я совсем одинока, и в жизни, и в работе — как во всех школах моего детства: за границей — «русская», в России — «иностранка» — со многими друзьями, которых никогда не видела и не увижу. Совсем одна — с моим голосом.

________

Милая госпожа в красном парке (моя мать, что умерла молодой, всегда писала roth,[1237] Thor[1238] и That,[1239] хотя ее поколение уже низвергло владычество буквы «h»), милая госпожа в красном парке, великое Вам спасибо за Ваш великий подарок. В поздний час, когда все окна вокруг черны, лишь в одном — свет: в моем, я открываю книгу, и это снова я: опальная, как написано в старых немецких законах — вольная, словно душа.

Марина

О, мне очень хотелось бы получить копию завещания Р<ильке>, я лишь бегло прочитала его однажды, из рук Черносвитовой, она сказала, что не может предоставить мне копию, и была, пожалуй, права.

________

Сегодня (18-го) я уже читала книгу Р<ильке>. Дойдя до места, где он рассказывает о встрече с Эллен Кей,[1240] я невольно улыбнулась, почти — засмеялась. Р<ильке> — и скупость, Р<ильке> — и франки, Р<ильке> — и автобус. И как он не желает этого понять (принять) — и пытается объяснить, почти — прояснить — и в конце концов все-таки понимает (принимает!).

(Р<ильке> — и «идеалы»!)[1241]

Тяжко ему приходилось, среди множества друзей и подруг, что всегда стремились к нему, как он сам — к самому себе. Голос, уставший от благородства и — жалости.

Вел ли он когда-нибудь дневник? Это была бы самая подлинная его книга: Р<ильке> и он.[1242]

Обнимаю Вас.

Поклонитесь от меня самому старому Вашему дереву.

6-го марта 1931 г.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Милостивая государыня!

Бесконечно тяжело для меня писать Вам это письмо — Вам — это — но — я буквально иду ко дну, молча, как и случается с такими людьми. Когда тринадцатилетний Юлиан, великий маленький музыкант, сын Александра Скрябина, утонул в днепровском омуте,[1243] никто не слышал ни единого звука, хотя от других его отделял лишь поросший кустарником островок — величиною с мою ладонь, — и его учительница музыки, пианистка Надежда Голубовская,[1244] говорила мне позже, что Юлиан просто не умел кричать — она хорошо знала мальчика.