Марина Цветаева - Рецензии на произведения Марины Цветаевой

• Название: Рецензии на произведения Марины Цветаевой
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Публицистика

---

2) «Уметь в высоком слоге помещать низкие слова и мысли… не унижая ими слога и сохраняя всю важность оного» («Рассуждения о Старом и Новом Слоге», 1803, адмирал Шишков).[548]

«Эти строки», пишет Цветаева, «я ощущаю эпиграфом к своему творчеству» (из письма).[549]

Державинско-шишковская языковая традиция идет через Тютчева, мимоходом задевает, напр., Кузмина, Мандельштама и, наконец, продолжается Цветаевой (NВ. — Вяч. Иванов — представитель старой архаической школы, ломоносовской, херасковской, в его поэзии — гегемония «высокого штиля»). Возможно ли дальнейшее развитие этой традиции? Не завершительница ли Цветаева? — Может быть; но высокие интонации декламативной мелодики (выражение Б.Эйхенбаума) в поэзии архаистов, слышимые также у Некрасова и Маяковского, еще далеко не использованы. Когда говорят о кризисе современной поэзии, как-то не учитывают эту поэтическую традицию, а некоторые, может быть, даже считают ее антипоэтической.

Тема цветаевской декламативной поэзии — «стихийное» (т. е. некоторая могущественная воля, осуществляющаяся, не задумываясь о целях), которое, однако, выявляется и действует по строго определенной системе.

«Стихийное» в цветаевской поэзии — «подлый язык», разговорный язык, и напряженные восклицательные речения (эмфазы, требующие музыкально-выдыхательных ударений); и «стихийны» — излюбленные Цветаевой отрывистые, последовательно «стяженные» трехсложники (логаэды). Эти размеры встречаются очень редко. Обычно паузы в трехсложниках «гуляют» по стиху (и в гекзаметрах и в паузниках). У Цветаевой же тенденция именно к строгой последовательности в распределении пауз (в сб. «После России» около 40 % всех стихотворений написаны «правильными» паузниками, логаэдами).

В поэзии Гумилева и Маяковского — «возмужали» женственные паузники Жуковского, Фета, символистов.

Цветаевские трехсложники — мужественны и тяготеют к математической точности (т. е. — прием «стяжений», разрывающий стих, — у Цветаевой — разрывает его на определенном участке).

Здесь мы наблюдаем — второе — «логическое» начало цветаевской поэзии.

«Логическое» — «высокий штиль», холодные, великолепные и, как нечто отвлеченное, воспринимаемые нами архаизмы, и — четкость, точность речений-формул —

Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.

(«Жизни»).

Романтическое в классическом, «стихийное» в «логическом», Дионис в Аполлоне, эрос в логосе, стихия в системе — вот главная (и я ограничиваюсь ею) поэтическая задача Цветаевой, и вместе с тем — не есть ли это — тема нашей эпохи (ее крайних, наступательных движений).

3

«Стихийны» современные молодые люди из спортивных и боевых дружин, они сильны и веселы, большие оптимисты — но куда же они идут? — Сами не ведают. Об этом должен знать. — Проблема авторитарного мышления, авторитарной демократии.

Стихийная сила молодежи прекрасно организована, ее иррациональный числитель подведен под некоторый рациональный знаменатель. Юное воинство вполне во власти вождя.

Молодежь не знает — куда; вождь должен знать (все вообще!), но знает ли?

И еще — стихия рационализирована, упорядочена, но надолго ли? Где исход этим, человека растворяющим, человеческим (все же!) стихиям. Может быть, впереди — катастрофа, перед которой померкнут все бедствия, когда-либо постигшие человечество. — Возможно, но этот вопрос меня мало интересует. Чтобы проникнуть в сущность какого-либо явления — это опыт — необходимо проникнуться им. Посему — значительна и серьезна проблема — что будет с «новыми спартанцами», с их энтузиазмом и пафосом — в случае удачи? Чего они захотят тогда? Где последний и окончательный исход нашей мужественной, героической и безумной эпохи?

В зарубежной русской литературе ответ на этот вопрос имеет смысл искать только у Цветаевой.

Зем — ля утолима в нас,
Бес — смертное — нет.
Те — ла насыщаемы,
Бес — смертна алчба.

(трагедия «Тезей»)

4

Стихии современности еще пребывают в младенческом состоянии. В поэзии Цветаевой они уже достигли зрелости.

Стихия — стихия-страсть, мятущаяся в вещах и в человеке — главный герой цветаевской поэзии.

Античная концепция (Эврипид) — человек страдает от страстей, которые — нечто внешнее, рок, судьба. Романтическая концепция (Шекспир) — человек страдает от страстей, которые его alter ego. У Цветаевой страсть сама страдает.

По отношению к человеку эта страсть-стихия — нечто безличное, потому что человек для нее — только средство. Но сама по себе эта стихия — личность, она живет, ищет, борется и — мучается (в противоположность мертвой, ко всему равнодушной динамике бергсоновско-прустовского потока безличной жизни).

Темы страсти обнаруживаются в темах служения — ученичества (Ученик…), одиночества мудрости (Бессонница…) и одиночества девства (Георгий, Ипполит, Царь-Девица…) и особенно в теме любви-вражды (Зигфрид — Брунгильда, Тезей — Амазонка…)

Страсть сталкивает и отталкивает — мятется, но не тратит сил впустую — ею руководит холодная и острая мысль —

Закон! Закон! Еще в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.[550]

Мятущаяся страсть-стихия — заключена в законе, в логосе, который дает направление и направляет ее к последним и окончательным исходам —

От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную — от:
Дыхание мое — до: не дыши![551]

У Цветаевой даны три образа исхода — разрешения, вольной смерти (т. е. конца, окончательности, которая уже не жизнь). — Могущественно стремление к этому разрешению.

Взмыв — выдышаться в смерть!

Или:

И не опомнившись — мертвым пасть:
О страсть! — Страсть! — Страсть![552]

5

В тот град осиянный,
Куда — взять
Не смеет дитя
Мать.[553]

Вот эти три образа исхода стихии-страсти.

1. Вакхический рай, увековеченная, обессмерченная земная страсть в ее напряженнейшем моменте. В этот рай — Вакх-Дионис уносит Ариадну, покинутую Тезеем на Наксосе. Это рай вечной юности — бессмертия и красоты (трагедия «Тезей»).

2. Спартанское небо (см., напр., берлинский цикл стихов в сб. «После России»). — Вечность бесстрастия, «царство теней», в которую страсть перелилась, изошла — в корне изменив свою сущность.

Здравствуй, бесстрастье душ!
В небе тарпейских круч,
В небе — спартанских дружб!

Здесь страстное утверждение бесстрастия. Отблеск, отсвет небесного бесстрастия — в земных дружбах — братьев, брата и сестры, отроков, Иисуса и Иоанна. Но в земном плане — опасность: в бесстрастии каждой из этих земных дружб — тлеет уголек страсти.

3. Бог, который дан Цветаевой в образе разрастающегося баобаба (Письмо к Рильке)[554] — некто, совмещающий страсть и бесстрастие: бог-рост, бог-движение через жизнь и смерть. Тема лишь отчасти намеченная. —

Ибо бег он — и движется.
Ибо звездная книжица
Вся: от Аз и до Ижицы —
След плаща его лишь.

(«Бог», «После России»)

В свое время, на анкету «Чисел»,[555] Цветаева ответила:

Моим стихам, как драгоценным винам,
Наступит свой черед.

Не наступил ли уже!

Может быть, сама Цветаева и не ощущает своей связи с нашей эпохой — наша эпоха метафизически с ней связана.

В. Ходасевич Рец.: «Современные записки», книга 55 <Отрывок>{166}

<…> Уже в рецензиях на предыдущие книжки я с особенным удовольствием говорил о воспоминаниях Марины Цветаевой, посвященных Максимилиану Волошину и историку Иловайскому. Теперь смерть Андрея Белого дала ей печальный повод продолжить прекрасный цикл. Для тех, кто не знает лично Андрея Белого, записи Марины Цветаевой послужат не только художественно блистательным чтением, но и в высшей степени любопытным источником осведомления. Те, кто знал Белого лично, должны будут признать, что в изображении немногих сравнительно своих встреч с ним Цветаева сумела нарисовать портрет исключительной силы и схожести. Цветаева дает отнюдь не фотографию, но живописный портрет, в котором сказалась отчетливо личность самого живописца. И со всем тем (вероятно, даже именно благодаря тому) цветаевский Белый смотрит с этого полотна, как живой, во всем своем фантастическом обаянии, как и в своей очаровательной невыносимости (ибо человек этот был чем очаровательнее, тем невыносимее). Если в портрете Волошина Цветаева, на мой взгляд, несколько нарушила пропорции, превратив своего героя в почти легендарного великана, то на сей раз она вполне избежала этого недостатка, чему и надо, конечно, радоваться. Будущий историк символизма в цветаевском очерке найдет не только замечательный портрет Белого, но и ряд весьма ценных биографических о нем сведений, от чего мемуарная, чисто документальная ценность «Пленного духа», разумеется, только возрастет.[556] Укажу, между прочим, на одну частность. Цветаева приводит письмо, которое Белый написал ей, прочтя ее книгу стихов «Разлука». Тут же она рассказывает, что эта книга послужила Белому толчком, после которого он и сам написал свой стихотворный берлинский цикл. Эти сообщения проливают любопытный свет на беловские стихи берлинского периода. Оказывается, во-первых, что их заглавие «После разлуки» имеет два смысла: общепонятный, биографический, поскольку их темою послужила некая разлука, пережитая в те дни автором, и тайный литературный, поскольку сборник «После разлуки» написан — после «Разлуки» Цветаевой и под влиянием этой «Разлуки». Во-вторых, обнаруживается кое-что в ритмической структуре беловской книги: ее спондеические и молоссные приемы при сличении оказываются восходящими к таким же приемам в книге Цветаевой. Понятно теперь и то, почему последнее стихотворение в книге Белого посвящено Цветаевой и почему оно говорит именно о ее «непобедимых ритмах»: посвящено было знаком внутренней признательности за воспринятые ритмы. Оно могло бы быть выражено словами: «твоя от твоих».