Милош Кратохвил - Европа в окопах (второй роман)

• Название: Европа в окопах (второй роман)
• Автор: Милош Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-00945-8

Дилогия о предыстории и начале первой мировой войны, принадлежащая перу известного чешского писателя М. Кратохвила (1904–1988) издается на русском языке впервые. Вскрывая исторические корни трагических событий, автор создает обширную галерею портретов «вершителей судеб» Европы, раскрывает тайны закулисной политики, проводит читателя по полям сражений Галиции и Вердена.

---

— Это и есть твое поле битвы?

Если существовала какая-то фраза, которую ему не следовало произносить, так именно эта. Разумеется, автор сих шести слов и отдаленно не мог предвидеть, какую цепную реакцию вызовут они в уме свояка, реакцию, которая без промедления поведет к взрыву.

Ведь он не знал, что…

…Письменный стол с программным лозунгом, провозглашенным Трейчке, для Шенбека действительно был полем битвы. Как немецкие мужи воюют на фронтах огнестрельным оружием, так иной немецкий муж выковывал здесь для тех же сражений могучее духовное оружие, которое заслуживает не меньшего уважения. Но бог свидетель — слова Курта были отнюдь не знаком восхищения или признанья: кто-кто, а уж Шенбек хорошо знал своего названого братца! Наоборот, Курт произнес эти слова иронически, если не насмешливо.

Но и Курту не могло прийти в голову, что в последние дни случилось с Бертом Шенбеком, с его творением. Да: ТВОРЕНИЕМ. Именно так возвышенно и одновременно скромно именовал про себя Берт Леопольд Вильгельм Шенбек-Маннесман свой литературный труд, где собрал воедино все самые святые идеи, поднимающие на недостижимую высоту назначение немецкой нации, германской расы. Великие идеи классиков он тонко соединил с выражением собственной веры; и это столь мастерски слепленное целое должно было поднять дух немецких воинов, приблизить победу справедливого дела.

Закончив свое творение, он сразу же предложил его президиуму Общегерманского Союза, в заседании которого он, разумеется, не участвовал, чтобы не помешать — как заинтересованный автор — свободному обсуждению своего труда. Он не сомневался, что книгу — свыше трехсот страниц — Союз, безусловно, издаст и позаботится о ее распространении и пропаганде. Невольно мысли вели его дальше — к почестям и признанию за столь выдающееся произведение, но он подавлял их, хотя представить себе такое было вполне естественно. И вот — рукопись была ему возвращена заместителем председателя Общегерманского Союза, разумеется, со множеством извинений и похвал в сопроводительном письме, где, между прочим, было обронено замечание: Союз-де весьма ценит тот факт, что сочинитель готов служить, благородной цели не только высокими идеями, но и денежным взносом на издание своего труда за счет автора.

Однако и это еще не было верхом разочарования. Когда перед тем Шенбек отдавал свою рукопись переплетчику, он настоятельно просил его отнестись к работе с особым тщанием. Тот действительно выполнил ее с величайшей добросовестностью: под роскошную кожаную обложку поместил второй переплет из шелкового репса да еще отделил от текста книги титульные листы и введение (оно было на более тонкой бумаге), деликатно перетянув их ленточкой; когда читатель впервые откроет книгу, ленточка не позволит несброшюрованным страницам разлететься, одновременно она как бы послужит для рукописи «поясом целомудрия». Возвращая Шенбеку его труд, заместитель председателя заверил его, что выражает восхищение не только от своего имени, но и от имени трех других ознакомившихся с ним членов президиума. Однако дома Шенбек обнаружил — благодаря стараниям переплетчика — что текст остался девственно нетронутым! Никто в него даже не заглянул.

А теперь…

Теперь Курт осмеливается насмехаться над ним! Над еще не забытым ударом, который так предательски выбил оружие из рук Шенбека, оружие, в которое он вложил лучшую часть своего мужественного «я»!

То, что за этим последовало, было типичным примером горного обвала: к первому камешку с каждым метром присоединяются более крупные камни, и вот уже лавина все сметает на своем пути.

«Как может свояк с таким пренебрежением говорить о вещах, в которых ничего не смыслит?» — «Но ведь я не сказал ничего оскорбительного!» — «Не сказал, но подумал!» — «Но милый Берт…» — «Ничего мне не говори, достаточно посмотреть на тебя, на твою безупречную синюю форму с золотыми нашивками на рукавах и белую фуражку, которые ты стараешься выставить напоказ! Разве я виноват, что я в штатском?» — «Да ведь я знаю, что ты L. d. R.,[13] у тебя это и в визитных карточках значится». — «А разве я не имею на это права? Я солдат, как и ты, я служу тому же делу». — «Не расстраивайся. Ведь ты просто незаменим в военном производстве». — «На что ты намекаешь?..»

Тут разговор окончательно сошел с колеи логики и, без всякой связи отклоняясь в сторону, загромыхал на стрелках, швыряемых под колеса нарастающему гневу гордостью, самолюбием или чувством неполноценности, и привел ко все более грубым оскорблениям, которые уже нельзя было взять обратно; под конец за такими словами, как «трусость», «попытка спрятаться за юбку фирмы», последовало ледяное молчание. Теперь уже нельзя было ждать ничего иного, кроме вызова на поединок.

Но в ту же минуту Курт фон Лютгенфельс, небрежно соскочив с письменного стола и в полном блеске своей парадной формы морского офицера во весь рост вытянувшись перед свояком, рассмеялся:

— Не хватит ли? Весь наш спор выеденного яйца не стоит — оба мы офицеры, тебя не призвали, потому что ты один из руководителей предприятия, а я, хоть и служу на подводных лодках, уже полгода как откомандирован в кильские доки для контроля за выпуском листовой брони, которую вы нам поставляете. Какая тут разница?

Неожиданно Шенбек почувствовал, что пробуждается от дурного сна, грозившего ему смертельной опасностью. Ведь только что он стоял на краю разверстой пропасти, откуда на него целилось дуло Куртова револьвера. Он вздрогнул. Теперь, и верно, достаточно пожать руку, которую свояк дружески ему протягивал.

— Я же тебя, Бертик, понимаю, верь мне, — старался Курт подчеркнуть свое стремление к миру. — Даже представить себе не могу, какое это ощущение, когда приходится этак играть в солдатики. Тут и «лейтенант запаса» на визитной карточке не поможет. Да… Желаю тебе, чтобы это… — Курт махнул в сторону лежащих на столе бумаг. — Чтобы это хоть немного заменило тебе… ну, сам знаешь что…

И вдруг — снова пропасть. На миг Шенбек оцепенел. Но потом понял, что должен сейчас же найти быстрый и решительный ответ. Пожалуй, он уже знает такой. Только произнести. Он должен. Должен! И скорее, пока не начал раздумывать.

— Господин обер-лейтенант, извольте учесть, я вызываю вас на дуэль.

Протянутая рука Курта опустилась. Он удивленно поднял брови:

— Что ты сходишь с ума, дружище? Ведь я ничего особенного не сказал…

— Как оскорбленному, выбор оружия принадлежит мне. Я выбираю револьверы. — Лаконичность этих фраз в какой-то мере возвратила Шенбеку уверенность в себе.

С лица Курта быстро сошла растерянная улыбка, черты его на глазах каменеют, холод, который их пронизывает, передается и голосу:

— Ну что ж, с меня уже довольно этого театра марионеток! Надеюсь, ты не забыл, что сейчас война и ни один немецкий воин не имеет права самовольно лишать нашу армию своего собрата по оружию. Но если уж твоя честь in der Reserve так свербит, я предложу тебе кое-что получше — и притом никто из нас не погрешит против своего воинского долга. Просто мы дадим друг другу честное слово, что не позднее двух недель попросимся на фронт. А там пускай решит судьба — нечто вроде русского поединка с одним заряженным и одним незаряженным револьвером. Такое решение полностью соответствует нынешним возможностям. Даже твой Трейчке не нашел бы что возразить. В высшей степени по-прусски. Идет?

Шенбеку казалось, будто каждой фразой, каждым аргументом собеседник загоняет его в угол. Теперь некуда отступать и, припертый к стене, он вынужден стоять прямо, как стоят герои.

— Идет, — чуть хрипло, но тем не менее решительно произнес он.

Курт столь же громко щелкнул каблуками, а затем — не сказав ни слова на прощанье — повернулся и вышел из кабинета.

Все это происходило как раз в то время, когда Дональд Гарвей был ранен немецкой пулей, отклонившейся от первоначального направления благодаря торчавшему в стенке окопа голышу.

В первые дни после ссоры Шенбек молчал. Имел же он право все еще раз как следует обдумать. Право и время. Он прилагал все усилия, чтобы по его поведению никто ни о чем не догадался. Однако семья обратила внимание, что речь ее главы приобрела небывалую строгость и содержание ее изменилось: Шенбек поспешно уклонялся от всего, что имело хоть отдаленную связь с проявлением чувств, если же нечто подобное случалось — а это, разумеется, для нормальных семейных отношений вполне естественно, — он быстро вставал и уходил. Вернувшись через некоторое время, он становился еще замкнутее и строже.

Спустя неделю — полсрока уже минуло! — он попросил тестя, Великого Маннесмана, уделить ему время для частного разговора. С подчеркнутой беззаботностью, чуть ли не небрежно он сообщил, что чувствует потребность сменить удобное запечное существование на деятельность, достойную немецкого мужа. Короче, хочет поступить на активную военную службу.