Николай Лесков - Статьи

• Название: Статьи
• Автор: Николай Лесков
• Жанр: Публицистика

---

Итак, безземельные крестьяне, переселяемые против их желания из одной губернии в другую, ждавшие воли, чтобы наконец снова перейти на родину, получают право такого перехода, но на условиях в высшей степени отяготительных, часто невозможных. И вот они по-прежнему прикреплены к земле, по-прежнему живут между чужими людьми и ждут не дождутся, не будет ли им другой воли, так как настоящая — не воля для них.

Не то бы было, если бы этим крестьянам, записанным по ревизии в одном, а водворенным в другом имении того же помещика, дозволено было, как крестьянам разных помещиков, получать в надел землю в одном из означенных имений, которое они выберут наравне со всеми членами сельского общества, к которому припишутся. Тогда бы им не нужно было входить в сношения с обществом, в которое переходят, и из милости просить то, что принадлежит им по праву.

Наконец, чтобы предупредить некоторые возражения, которые бы можно мне сделать, я считаю нужным сказать, что интересы самих помещиков в большей части случаев не затронуты этим вопросом: крестьяне получают надел из мировой земли, а не от помещика, и только в самых редких случаях, когда общество пользуется менее чем низшим размером, делается прирезка. Вследствие этого полного отстранения помещиков от настоящего вопроса, он выступает еще рельефнее; невольно спрашиваешь себя: почему же на разрешение всех приведенных случаев имеет влияние не положение крестьян, не их права и нужды, а то: принадлежат ли означенные имения одному или нескольким помещикам, для которых этот вопрос не имеет никакого значения.

ОТ М. СТЕБНИЦКОГО

Знакомые читателям “Северной пчелы” рассказы “Страстная суббота в тюрьме” сделались для многих поводом к разным толкам и к разным мерам, убеждающим меня, что известные лица еще недалеко ушли от того развития, в котором их имел случай наблюдать Павел Иванович Якушкин. Искренно сожалея о таком печальном явлении, я вовсе не намерен излагать последствий моего посещения петербургской тюрьмы и съезжего дома 3-й адмиралтейской части, хотя вполне убежден, что некоторые из этих последствий были бы не лишены общественного интереса. Я скажу только несколько слов по поводу беспокойства г. пристава Харламова, удостоившего мои рассказы возражениями, напечатанными в № 116-м “Северной пчелы”.

Г. Харламов, очевидно, вовсе не знакомый с литературным правом, принимает мои рассказы за что-то вроде публичного обвинительного акта и считает их личною обидою для себя, для всего уряда квартальных и для ротмистра***. Г. Харламова я вовсе не знаю и никакого желания оскорблять его не имею; квартальных зовет фартальными народ, и я не виноват, что он зовет их так. Тут, очевидно, виновато введение иностранного слова и способность русского человека переиначивать слова чуждого ему языка на свой лад. Есть места в России (например, в Малороссии, в Курской губернии и др.), где народ буквы х, хв заменяет буквою ф и наоборот θ и ф буквами хв, например вместо Федор там говорят Хведор. Там фамилию пристава исполнительных дел 3-й административной части народ произнесет не Харламов, а Фарламов. Неужели г. приставу это показалось бы обидным, если бы Господь занес его в Курскую, положим, губернию? Отставной ротмистр*** на меня сердится!.. За что же? Не за то ли, что я сказал, что он судится за подлоги, а не подлог? Что ж! Я прошу его извинить эту типографскую ошибку. И потому я твердо уверен, что основательного права гневаться на меня за рассказы о тюрьме никто не имеет, а кто сердится без основания, тем я позволю себе припомнить русскую пословицу, что “кто сердит да не силен — грибу брат”. “Посердится, да не свернится”.

Потом г. Харламов дает какую-то великую цену доверию, оказанному мне тем, что я мог видеть тюрьмы, и замечает, что я писал вздор со слов арестантов, тогда как я мог поверить их показания справкою у г. Харламова, который и не преминул сообщить публике свои “официальные” соображения. Что касается доверия, то я ему вовсе не даю и микроскопической доли той цены, какую дает г. Харламов, который, пользуясь постоянно таким доверием, вероятно, знает, что у нас оно приобретается без всяких особых заслуг, а в других странах для осмотра тюрем не требуется ничего, кроме дешевого билета за вход, и с этим билетом можно досмотреться до тех подробностей, которых я не мог заметить во время получасового пребывания в тюрьме, с которою г. Харламов близко соединяет свою репутацию. Забирать справки у г. Харламова мне не было никакой нужды, потому что я не собирался составлять доклад, а намерен был рассказать то, что видел и слышал, а не то, что пишет у себя г. Харламов и tutti frutti.[197] Г. Харламов, будь он более знаком с значением литературы, вероятно, понял бы, что нам нет дела потчевать публику чиновничьими сочинениями, а мы рассказываем о вещах то, что нам в них представляется, не принимая на себя никакого обязательства отвечать за всякое слово, которое мы слышали и которое со слуха записываем и передаем обществу посредством печати. Мы, слава Богу, не следователи и не ревизоры, и, в силу нашей неофициальности, во всех странах просвещенного мира нам предоставлено безвредное право

Излагать свои воззренья
На политику министров,
Возвышенье мореходства,
Умножение таможен,
Урожай обильный репы
И вражды различных партий.

Далее г. Харламов говорит, что у меня была цель осмеять подведомое ему учреждение. Ну, целей моих, полагаю, г. Харламов знать не может и напрасно о них берется судить, а что касается злокачественности моих выражений, то кому же не приятно

Взбесить оплошного врага?
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру это я!

Г. Харламов говорит, что заведение, состоящее при 3-й адмиралтейской части, — не тюрьма, а что-то иное. Это там у них по бумагам может значиться как угодно, а для нас, людей простых, всякое место, где человек лишен воли, — тюрьма, и в некотором смысле даже весь свет тюрьма.

(Земля человеку — и мать, и темница.)

Впрочем, я не имею ничего сказать против “официальных” соображений г. Харламова и пишу это для того, чтобы подобные ему чиновники убедились, что рассказать виденное не значит становиться в положение доносчика, обязанного, на основании известной статьи закона, подкреплять свой донос “юридическими доказательствами”. Таких порядков в литературе нет и не будет, а что я записал в моих рассказах, то действительно было в страстную субботу, и в том порука директор Л—в.

Г. Харламов еще полагает, что я стою перед ним на допросе, и говорит, обращаясь ко мне: “Наконец не угодно ли вам, г. Стебницкий, объяснить, о каких делах шла речь, когда вы ехали с полковником Л., и что вы разумеете под словами: еще кое о чем?”

Нет-с, г. Харламов, не угодно.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 24-го МАЯ

Ни для кого не секрет, что в двух из наших университетов весьма сильно царил, а в одном и поныне царит между профессорами дух взаимной нетерпимости и темной интриги, — дух, разрушающий всякое единодушие в мероприятиях университетских советов и роняющий достоинство ученых лиц, которых это касается. Ряд безотрадных вестей об университетских несогласицах доходил до ведома общества из стен университета Московского, и еще гораздо больше собралось таких историй вокруг университета в Киеве. Московские истории давно вскрыты и достаточно разъяснены московскою печатью; киевские же еще все ожидают и вскрытия, и поверки. Местный киевский орган, “Киевлянин“, дал очень немного материалов к этому интересному делу, что отчасти и весьма понятно, потому что редактор этого почтенного издания, общеуважаемый профессор В. Я. Шульгин, некоторым образом сам был прикосновен к одной из киевских университетских историй (мы говорим о его докторском дипломе) и потому, вероятно, со всею деликатностию, свойственною человеку его положения и образованности, уклоняется быть судьею в деле, не совсем для него чуждом. Но так или как-нибудь иначе, киевские университетские распри, угрожавшие университету св. Владимира крайним расстройством и вызвавшие в защиту науки от интриг энергические и экстраординарные меры со стороны г. министра народного просвещения, до сих пор были известны только одной части публики по кратким известиям официальных органов, а другой — по частным рассказам и пересудам, которые за весьма редкими исключениями, к сожалению, почти всегда и везде носят недостойный характер злоречия и сплетен.

Киевские университетские разладицы на этих днях получили некоторое новое освещение. В “Правительственном вестнике“ 14 мая № 102 напечатано следующее сообщение, которое мы приводим в подлиннике, предоставляя себе право сказать по поводу этой перепечатки несколько собственных слов.