А. Булгаков - «Святая инквизиция» в России до 1917 года

• Название: «Святая инквизиция» в России до 1917 года
• Автор: А. Булгаков
• Издательство: 000 «Новый Юрист»
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2001
• ISBN: 5–7969–0092–7

«Святая инквизиция» в России до 1917 года. — М., 2001, 240 с.

Наше дореволюционное прошлое далеко не всегда и не во всем было таким безоблачным и безмятежным, как представляется многим его нынешним поклонникам. Подлинная картина минувшего очень неоднозначна. Были «светочи веры», но были и религиозные преследования, о которых тоже забывать не следует.

Предлагаемая читателю книга основана на подлинных архивных документах, воспоминаниях современников, свидетельствах очевидцев. Она рассказывает о неслыханных гонениях на тех, кого называли «сектантами», но кто искренне искал свой путь к Богу. Это позволяет составить непредвзятую и далеко не благостную картину ушедших дней, отголоски которых слышны и поныне.

Булгаков Александр Григорьевич — историк–обществовед.

---

«Это учение, призывающее к разрыву с общественным ярмом, со всем ненавистным, что давала окружавшая жизнь, оправдывавшее давнюю склонность русского простонародья к бегству от разных горя–злосчастий, затрагивало за живое умы и сердца народные, возвещало всем закрепощенным и алчущим новой жизни светлый свободный путь» [153].

В. В. Розанова в православном мире многие недолюбливают за откровенно высказываемые взгляды. На самом деле он болел и скорбел душой от увиденного и хотел, чтобы православная вера не была запятнана. Может быть, неприятно услышать диагноз болезни, но ведь правильно поставленный диагноз — половина лечения. В своей книге «В темных религиозных лучах» он пишет:

«Русские были крещены в 988 г. при киевском князе Владимире от греческого духовенства. Хотя они приняли христианство еще до формального и окончательного разделения Церкви на Восточную и Западную, — однако так как связи у них были только с одной Византией, то по скором отделении Византии от Западной Церкви и русские были уведены из древнего общего христианского русла в специальный поток византийского церковного движения. Или, исторически точнее: русские вслед за Византией вошли как бы в тихий, недоступный волнениям и вместе недоступный оживлению затон, тогда как западноевропейские народы, увлеченные за кораблем Рима, вступили в океан необозримого движения, опасностей, поэзии, творчества и связанного со всем этим черным трудом неблагообразия. Разница между тишиной и движением, между созерцательностью и работой, между страдальческим терпением и активной борьбой со злом — вот что психологически и метафизически отделяет Православие от Католичества и Протестантства и, как религия есть душа нации, — отделяет и противополагает Россию западным народностям» [154].

«Византийцы частный повод своей ссоры с папами, а именно упреки константинопольского патриарха Фотия папам за некоторые формальные отступления от «Устава церковного» (другой способ печения просфор и т.п.), возвели в принцип, окружили нервностью, придали ему принципиальное значение и постарались всю эту мелочность поводов разделения привить вновь крещенному народу, новому своему другу, помощнику и возможному в будущем защитнику своей исторической дряхлости. Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России. Россия, у постели умирающего, очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему — смертельной ненависти и к племенам западным, более счастливым по исторической своей судьбе, и к самому корню их особенного существования — принципу жизни.

… Дитя–Россия приняла вид сморщенного старичка. Так как нарушение «Устава» папами было причиной отделения Восточной Церкви от Западной, или разделения всего христианства на две половины, то Византия нашептала России, что «устав», «уставность» — это–то и есть главное в религии, сущность веры, способ спасения души, путь на Небо. Дитя–Россия испуганно приняла эту непонятную, но святую для нее мысль; и совершила все усилия, гигантские, героические, до мученичества и самораспятия, чтобы отроческое существо свое вдавить в формы старообразной мумии, завещавшей ей свои вздохи» [155].

Горестные, но не злорадные размышления. И если довлели уставность, обряды и окрашенные под христианство поверья (рекомендую читать книгу дьякона Андрея Кураева «Оккультизм в православии»), то не станем удивляться, что «религиозное неведение доходит до невероятного. Если вы спросите кого–нибудь: «Кто важнее, Святой Николай или Христос?», — то в большинстве случаев получите ответ: «Конечно, Святой Николай» [156].

Журналист С. Мельгунов в своей статье «Какая должна быть церковь в свободном государстве» сетовал:

«Существовал такой порядок: родившийся в православной вере должен был на всю жизнь оставаться православным, хотя бы на деле он признал другое вероучение более правильным; власть строго следила за тем, чтобы не было открытых выступлений от господствующей веры. В глубине души, конечно, всякий мог веровать по своему желанию.., но никто не смел об этом говорить открыто и хотя бы лицемерно должен был показывать себя верным сыном господствующей церкви. Так государство приучало своих подданных ко лжи и притворству» [157].

Насилие влекло за собой невежество. Священник Г. Петров, в начале нашего столетия много подвизавшийся на ниве духовного просвещения, писал:

«Крестьяне крестят своих детей, венчают, ходят на исповедь или «на дух», как они говорят, ходят в церковь, соблюдают посты и праздники, служат панихиды, молебны просто потому, что не делать этого — «грех». А в чем этот «грех» заключается — они не знают. Стоя в церкви, они вслух между собой разговаривают. После службы заходят по пути в кабачок. Во время крестных ходов они так же ведут беседы, полагая, что главное дело заключается именно в обнесении икон около деревни, а не в молитве. А если бы священник отказался ходить около деревни в праздник, то они, наверное, устроили бы бунт. Иконы они называют богами, безразлично, будут ли на них изображены Спаситель или святые. «Вишь, Боженьку принесли», — говорит мать ребенку при входе священника с иконами. Если ребенок, играя в руках матери, ударил ее ладонью по лицу, мать, показывая ему на икону, говорит: «Не смей драться, а то Боженька–те палкой — у! у!». В одной из записанных мной былиц рассказывается, как деревенский сход хотел продать икону Николая Чудотворца за неисполнение данного обещания. «Продадим его», т.е. образ, «а то какой же это бог, коли он смотал (обманул)» — советуются между собой крестьяне» [158].

Упоминавшийся уже нами Г. М. Калинин в эпиграфе своей книги поместил высказывание известного славянофила И. О. Аксакова:

«Свободное мнение в России есть естественная опора свободной власти, — ибо в экстазе этих двух свобод заключается истинная крепость земли и государства» [159].

Славянофилов очень часто понимают превратно и однобоко; будто бы вся их заслуга заключалась в том, что они отстаивали русское «древлее благочестие» в противовес западникам. Даже такой светский человек, как С. Ю. Витте, бывший в начале нашего столетия председателем Комитета Министров, обнаруживая глубокую озабоченность по поводу духовного состояния в России, понимал роль славянофилов гораздо глубже:

«Между тем если взирать на будущее не с точки зрения, как прожить со дня на день, то, по моему мнению, наибольшая опасность, которая грозит России, — это расстройство церкви православной и угашение живого религиозного духа. Если почтенное славянофильство оказало России реальные услуги, то именно в том, что оно выяснило это еще пятьдесят лет тому назад с полной очевидностью» [160].

Как видим, славянофилы были реалистами и ситуацию оценивали трезво.

Мы приводим в данной работе мнения людей весьма православных, не принадлежащих к какому–либо оппозиционному кругу. Информация наиболее правдива тогда, когда по времени максимально приближена к изучаемой ситуации.

«Что такое было у нас в области веры до 17 апреля (Манифест о даровании начал веротерпимости от 17 апреля 1905 г. — А.Б.) — ум мрачится думать, да и на языке совестно формулировать. Стоял какой–то «график» вер, как стоят «графики поездов» на железнодорожных станциях… Сколько бы живой человек, какой–нибудь федосеевец ни говорил, что он «не православный», или литовец и белорус ни кричал, что он католик или униат, — делалась простая справка, как были «записаны» его родители, часто 30–40 лет назад и под давлением специальных «временных мер», — и по справке этой писался «православным» человек, ни разу в православном храме не бывавший и, словом, вовсе не православный. Все текло «по документам», ничего по живому состоянию души. И вот вступал человек на службу, по документу православный, в действительности никогда им не бывший. Начинались требования, чтобы он ходил на исповедь и к причастию в православный храм, крестил детей в православии, когда ни он, ни родители его никогда православными не были, а только родители или деды под влиянием застращивания какого–нибудь Собакевича 40–60 годов назад дали почти немое согласие на занос их в «православные вероисповедные росписи», или даже и согласия не давали, а только в страхе промолчали на вопрос, уже содержавший в себе и ответ: «так мы вас запишем в православные? не опротестовываете?..» [161].

Г. М. Калинин говорит о том, что вероисповедная принадлежность к православию или к неправославию влияла на человека по службе. Не будем наивными и не станем делать вид, что это была лишь формальность. И не злобным наветом звучат горестные слова современника тех лет:

«Пастыри церкви… думают лишь о том, чтобы стадо численностью было цело, а что их овцы томятся от голода и жажды, до этого им нет никакого дела. Такой порядок вещей возможен лишь в омертвелом общественном организме, и наша церковь, насколько она есть человеческое общество, действительно омертвела оттого, что мы уморили лежащее в ее основе начало соборности» [162].