А. Булгаков - «Святая инквизиция» в России до 1917 года

• Название: «Святая инквизиция» в России до 1917 года
• Автор: А. Булгаков
• Издательство: 000 «Новый Юрист»
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2001
• ISBN: 5–7969–0092–7

«Святая инквизиция» в России до 1917 года. — М., 2001, 240 с.

Наше дореволюционное прошлое далеко не всегда и не во всем было таким безоблачным и безмятежным, как представляется многим его нынешним поклонникам. Подлинная картина минувшего очень неоднозначна. Были «светочи веры», но были и религиозные преследования, о которых тоже забывать не следует.

Предлагаемая читателю книга основана на подлинных архивных документах, воспоминаниях современников, свидетельствах очевидцев. Она рассказывает о неслыханных гонениях на тех, кого называли «сектантами», но кто искренне искал свой путь к Богу. Это позволяет составить непредвзятую и далеко не благостную картину ушедших дней, отголоски которых слышны и поныне.

Булгаков Александр Григорьевич — историк–обществовед.

---

Как публицист, он уделял много внимания правовому аспекту религиозного диалога в России, говоря об этом не без горечи:

«Известно, что архивы святейшего Синода, духовных консисторий и многих наших монастырей содержат в себе огромное количество материалов, как по истории раскола и сектантства, так и об его современном состоянии, но, к сожалению, все эти в высшей степени драгоценные материалы совершенно недоступны для ученого исследователя. Проникнуть светскому человеку, да отчасти и духовному ученому в архив святейшего Синода или духовной консистории столь же трудно, как верблюду пройти сквозь игольное ухо… Тайна, глубокая тайна ревниво скрывает от общества, от народа, от науки все эти богатейшие сокровища, которые могли бы пролить яркий свет на многие стороны религиозной и духовной жизни русского народа, до сих пор очень мало выясненные. Самые отчаянные конспираторы и заговорщики могут позавидовать той таинственности, которой удалось нашим духовным властям окружить свои архивы» [31].

Статьи, посвященные вопросу о русском сектантстве, вырезаются из журналов. Книги, трактующие этот вопрос, задерживаются цензурой и сжигаются или уничтожаются иным способом. Так, в 80–х годах были задержаны и сожжены следующие книги: «Раскол внизу и раскол вверху. Очерки современного сектантства», «Отщепенцы: старо–веры и ново–веры. Очерки религиозно–бытовых движений русского народа», «В поисках за правдой» и т.д.

Конечно, при некотором желании и в этих фактах можно усмотреть известный прогресс. В самом деле: прежде жгли самих раскольников и сектантов, теперь же жгут только книги о сектантах [32].

Профессор П. Милюков предпочитает давать оценку новому явлению с этическо–философских позиций, утверждая, что это явление есть часть, продолжение общерусской культуры: «…процесс религиозного развития состоял в постоянной спиритуализации религии, в постепенном превращении религии обряда в религию души» [33]. И здесь не откажешь профессору в проницательности: он верно увидел тенденцию ухода от «выстаивания» служб к личной сакрализации христианства.

Журналисту С. Мельгунову принадлежит небольшая основанная на фактах работа «Свобода веры в России». Его перо остро, и возражать ему трудно, когда он пишет о том, что православие освящало всякое насилие:

«Евангелие, порицавшее несправедливость и насилие в жизни, угнетение обездоленных и оскорбление слабых, учило о равенстве богатых и бедных, оно проповедовало свободу, а, между тем, церковь, вопреки христианскому учению, стала горячей и неуклонной защитницей существующего порядка — она оправдывала все происходившие насилия, к ним нередко она сама побуждала» [34].

И далее:

«А между тем, эту свободу проповедует то самое Евангелие, которое должны духовные пастыря разъяснять непонимающему народу. Народ скорее понял сам. Народ не хотел терпеть крепостного права, а русское духовенство никогда не восставало против него, считая, очевидно, что рабское подчинение одних людей другим соответствует евангельскому учению» [35].

И еще:

«Святейший Правительствующий Синод пятьдесят лет назад (в 1857 г. —А.Б.), накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости в своих указах запрещал духовным пастырям говорить с амвона и даже частным путем «крестьянину, что он такой же человек, как и помещик, его брат во Христе, созданный по тому же образу Божию», запрещал пастырям заступничество за «мужика» в случае даже крайней бесчеловечности помещиков» [36].

Последняя цитата напомнила работу некоего А. А. Соколова под названием «Отношение церковной власти к свободе совести и слова в XX веке», где автор вспоминает, как «один священник Владимирской епархии (Лавровский) был сослан в Соловецкую тюрьму просто «по подозрению» в подбрасывании листков–прокламаций, где порицалось крепостное право» [37]. Про монастыри–тюрьмы еще придется говорить, хотя кто–то возразит, что это — крайности, не всех же туда сажали. Пусть так, но вот этот же автор, рассуждая о свободе совести, имеет в виду прежде всего религиозную совесть:

«Свобода слова и совести рисовалась воображению разных клерикалов, не в меру ретивых в своей религии, чем–то весьма опасным и для них самих, и для церкви, и для общества. Постоянное ожидание от такой свободы ужасной пагубы для всей церковно–общественной жизни заставляло ригористов–церковников повсюду ставить ей преграды, тормозить ее поступательное движение вперед, глушить и давить ее везде, где это было возможно, и всеми средствами, какими можно было располагать той или другой группе их. Забыв, что живая вера и по самой природе своей свободное слово не могут быть уничтожены никаким насилием и гнетом, они прибегали ко всякому насилию и гнету… И суд, и насилие над совестью людей представителями Церкви освящались религиозной идеей — служение Господу: убиением человеческой личности «мнили службу приносити Богу», как будто бы Ему могут быть угодны «над вольной мыслью человека насилие и гнет». Санкционировав же принцип стеснения и нетерпимости к иноверию и иномыслию, в выборе средств для достижения своей инквизиторской цели духовные власти уже нисколько не стеснялись. И вот — запрещения, проклятия, послания, письма, тюрьмы — все это служило орудием борцам за веру и нравственность против нынешней крамолы — свободы совести и слова» [38].

Как представляется, наиболее всестороннее и объективное изучение многоликого так называемого сектантства провел В. Д. Бонч–Бруевич. Обширный материал, куда входят его собственные исследования, архивные данные и современная ему информация, лег в основу фондов созданного им же в г. Ленинграде Музея истории религии и атеизма (сейчас в названии последнее слово отсутствует). Памятуя, что впоследствии истории как науке навязывалась казенная философия и методология, нельзя не признать вклад Бонч–Бруевича особенно ценным.

В довольно неблагоприятной обстановке Бонч–Бруевичу все же удалось собрать обширный материал по сектантству (и по старообрядчеству). Чего стоят только его «Звенья» по малеванцам, молоканам, ильинцам, бегунам, пашковцам, штундистам (при всей условности этого названия), прыгунам, шалапутам, баптистам, евангелистам, иоаннитам, «новому Израилю», духоборам, толстовцам — одно перечисление заняло бы страницу. И этот девятитомник автор по скромности назвал лишь сборником.

В своем научном исследовании Владимир Дмитриевич занимает нейтральную позицию. Разумеется, он прежде всего изучает историю возникновения того или другого рассматриваемого явления. Ценно и его понимание причин их возникновения; для него они кроются в желании народа удовлетворить свои духовные потребности где–то на иных пажитях, если традиционно–исторические не отвечали таковым ни по сути, ни по содержанию. Конечно, автор видит причины и в экономических условиях жизни, в социальной незащищенности, в неразумной государственной религиозной политике. Бонч–Бруевич, зная многих так называемых сектантов лично, вел с ними переписку и выступал иногда как публицист. Допуская вполне возможную религиозную опалу, Бонч–Бруевич все же писал:

«Кто же является главным инициатором, главным возбудителем всех этих противозаконных действий и несправедливостей? Мы решительно утверждаем, что все это дело — дело рук духовенства православной церкви, особенно гг. миссионеров. Мы утверждаем, что светская власть, как в лице представителей министерства внутренних дел — местных и центральных, так и в лице представителей министерства юстиции находятся в этом вопросе совершенно в руках духовных властей» [39].

Находясь на позициях своей партии, он полагал, что «сектантский «закон Бога», его предписания и реализация есть ничто иное как социально–политические требования сектантов, еще не осознанные ими как таковые и облеченные народной мыслью в религиозные формы» [40]. Пусть так; мы понимаем такой подход: по марксизму бытие всегда определяло сознание, но никогда наоборот. Сейчас речь идет не об идеологической интерпретации данного явления; нам важно свидетельство ученого и его квалифицированная оценка.

Чтобы закончить анализ исследований по вопросу сектантского движения в России конца XIX — начала XX века, скажем еще о двух авторах советской школы. А. И. Клибанов, написавший «Историю религиозного сектантства в России» и «Религиозное сектантство в прошлом и настоящем», продолжает традицию марксистско–ленинской методологии. Он настойчиво внушает, что сектантские общины с начала своего возникновения имели основу вовсе не 6огоискательскую, не религиозную. На примере некоторых общин, вроде тифлисской, он, неправомерно обобщая, утверждает, что все это затевалось лишь купцами и ростовщиками в их интересах. Мы не собираемся идеализировать имевшуюся ситуацию: имущественное расслоение было явным, и даже были конфликты на этой почве. Клибанов выдает мнение овцеводов–миллионеров братьев Мазаевых за мнение всей общины только на том основании, что оба они — члены этой общины. У Клибанова и И. С. Проханов, лидер евангельских христиан, подписавший телеграмму, полную благожелательных заверений в адрес царя, оказывается выразителем мнения, обязательного для всех своих единоверцев.