РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ

• Название: БЕЛЫЙ РАБ
• Автор: РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ
• Жанр: Классическая проза

Варварская расовая дискриминация и угнетение негритянского народа в США - такова тема романа Хильдрета "Белый раб". Его действие относится к 30 - 50-м годам XIX века - периоду обострения борьбы между рабовладельческим Югом и промышленным капиталистическим Севером. Со второго десятилетия XIX века, в связи с превращением южных штатов в главного поставщика хлопка для текстильной промышленности Англии, бурно развивавшейся после промышленного переворота, Юг заметно выдвигается в экономической и политической жизни США.

---

Я старался по мере сил скрывать чувства, волновавшие мою душу, и так как скрытность - один из способов самозащиты, пользоваться которым раб приучается с малых лет, мне довольно хорошо удавалось маскировать свое настроение.

Мой молодой хозяин подчас заставал меня в слезах или же видел погруженным в раздумье. Он мягко упрекал меня за это. Но я всегда успокаивал его, находя всевозможные предлоги для моей грусти. Все же он подозревал, что я что-то скрываю от него, и не раз говорил мне:

- Ну, скажи мне, Арчи, что тебя так печалит?

Я избегал прямого ответа и отделывался шутками.

Увы, слишком скоро мне суждено было лишиться этого доброго господина, любовь и внимание которого скрашивали горечь моей жизни и делали ее переносимой.

Здоровье Джемса, которое с раннего детства было малоудовлетворительным, внезапно резко ухудшилось. Ему приходилось проводить целые дни в комнате, а вскоре он уже не в силах был вставать с постели. Во время его болезни я ухаживал за ним с любовью и нежностью, какие могла бы проявить только родная мать. Никогда хозяин не пользовался таким вниманием: друг, а не раб выполнял свой долг по отношению к нему. Мастер Джемс чувствовал, с какой искренней преданностью я служу ему, и не выносил присутствия других в своей комнате. И лекарства и пищу он принимал только из моих рук.

Но ни врачи, ни уход не могли уже спасти его. Он таял на глазах и с каждым днем слабел все больше. Наступил роковой перелом; близкие в слезах окружили его постель, но ни одна слеза, пролитая о нем, не была такой горькой, как мои слезы.

Перед самым концом он обратился к отцу с просьбой не забывать обо мне. Но человек, сумевший заглушить в своем сердце голос отцовской любви, вряд ли мог прислушаться к предсмертным мольбам своего сына.

Джемс простился с окружающими, сжал слабеющей рукой мои пальцы. Легкий вздох вырвался из его уст, и он угас у меня на руках.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В семье полковника Мура всем было известно, как горячо я любил моего молодого хозяина и как верно служил ему.

Окружающие отнеслись с уважением к моему горю, и целую неделю никто не мешал мне оплакивать мастера Джемса.

Чувства мои уже не отличались той страстностью, которую я описывал в предыдущей главе. Болезненная чувствительность, проявлявшаяся мною раньше, как-то стихла во время болезни моего хозяина. После его смерти меня охватило тупое отчаяние. Каким угрожающим и мрачным рисовалось мне будущее! Ведь случилось именно то, чего я опасался. Не стало моего молодого господина, на которого я возлагал все надежды, и я не знал, что будет со мной. Но время страха и тревог ушло в прошлое. Я ожидал своей судьбы с тупым безразличием и покорностью.

Хотя никто не приказывал мне этого, я продолжал прислуживать за господским столом. В первые дни я по привычке становился за стулом, где обычно сидел мастер Джемс, пока однажды вид этого опустевшего места не заставил меня расплакаться и выбежать из столовой.

Никто в те дни не давал мне никаких распоряжений. Даже мастер Вильям старался сдерживать свой обычный вызывающий и дерзкий тон.

Но долго так продолжаться не могло. Лишь чрезмерная снисходительность хозяина дала возможность избалованному рабу так пылко проявить свое горе. Рабам, как принято считать, не полагается грустить: это мешает работать.

Однажды утром, после завтрака, мастер Вильям, проглотив достаточное количество гренков и запив их крепким кофе, принялся доказывать отцу, что отношение к рабам в Спринг-Медоу чересчур мягкое.

Мастер Вильям, каким он запечатлелся в моей памяти, был в те годы изысканно одетым, фатоватым молодым человеком. Несколько месяцев назад он окончил колледж и совсем недавно вернулся из Чарльстона (Южная Каролина), где прожил всю последнюю зиму, с целью, как говорил его отец, "стряхнуть с себя пыль школьной премудрости". Там, повидимому, он и проникся новыми понятиями, которые старался сейчас разъяснить отцу. По его словам, всякая снисходительность, проявляемая к рабам, способна вызвать у них лишь самомнение и заносчивость: эти неблагодарные животные все равно не умеют ценить доброты.

И тут же, оглядевшись кругом и словно подыскивая подходящую жертву, к которой он мог бы на практике применить теорию, так гармонировавшую со всем его душевным складом, он остановил свой взгляд на мне.

- Ну вот хотя бы Арчи! - воскликнул он. - Бьюсь об заклад и готов поставить сто против одного, что я сделаю из него образцового слугу. Он неглупый парень и мог бы стать чудесным камердинером, если бы не чрезмерная снисходительность покойного Джемса. Отдайте его мне, отец! Мне чертовски нужен второй камердинер!

Не дожидаясь ответа, он вышел из столовой, торопясь попасть на бега, а затем полюбоваться петушиным боем.

Полковник Мур остался за столом один.

Он заговорил со мной и прежде всего похвалил за привязанность к его умершему сыну. Когда он произнес имя Джемса, слезы блеснули в его глазах, и он несколько мгновений не в силах был говорить. Успокоившись, полковник Мур продолжал:

- Хочу надеяться, что отныне ты такую же преданность проявишь и по отношению к моему старшему сыну.

Эти слова привели меня в ужас. Я знал, что мастер Вильям - настоящий деспот. Сила предрассудков и полная свобода, предоставлявшаяся ему в обращении с рабами, давно уже заглушили те искорки добра, которые природа заложила в его душу. Судя по только что произнесенным им словам, за год его отсутствия жестокость расцвела в его душе пышным цветом, и он готов был даже теоретически обосновать ее. Известно мне было и то, что он с самого раннего детства удостаивал меня неприкрытой ненавистью и враждой. Я мог опасаться, что он ищет лишь повода для того, чтобы подвергнуть меня унижениям и истязаниям, от которых меня до сих пор ограждали любовь и заступничество его младшего брата.

Страх и ужас охватили меня при мысли, что я попаду в такие руки. Я упал к ногам моего хозяина, заклиная его не отдавать меня мастеру Вильяму.

Как ни старался я смягчить выражения, говоря о его старшем сыне и об ужасе, который вызывало во мне одно предположение, что я могу оказаться во власти Вильяма, мои мольбы вызвали лишь гнев полковника. Он перестал улыбаться и нахмурил брови.

Видя это и теряя надежду избежать тяжелой участи, грозившей мне, я поддался безумному порыву. Мысль о том, что я буду целиком отдан во власть мастера Вильяма, толкнула меня на отчаянный шаг: я позволил себе, хотя и очень робко, намекнуть на предсмертные признания моей матери. Я даже осмелился обратиться к отцовским чувствам полковника.

Казалось, он не сразу понял меня. Но когда сказанное мной достигло его сознания, лицо его потемнело, словно небо перед грозой. Он побледнел, затем весь залился краской. Стыд и бешенство, казалось, одновременно овладели им.

Я чувствовал, что погибаю, и, дрожа, ожидал неминуемого взрыва.

Но после нескольких мгновений борьбы полковник овладел собою. На устах его появилась обычная улыбка. Не отвечая на мой последний призыв и словно не поняв его, он ограничился заявлением, что не может отказать Вильяму в его просьбе и ему совершенно непонятно мое нежелание прислуживать его сыну.

- Это очень глупо с твоей стороны, - сказал он.

Впрочем, он готов был предоставить мне выбор: стать камердинером мастера Вильяма или отправиться на полевые работы.

Тон и выражение лица, с которым все это было сказано, не допускали возражений. Выбор предоставлялся мне, и я сам должен был решить свою судьбу.

Мне было известно, как тяжело заставляли трудиться рабов, занятых в поле, как плохо их кормили и как дурно с ними обращались. Но даже и это казалось мне лучше, чем стать игрушкой в руках мастера Вильяма.

Должен признать, что, помимо всего, я чувствовал себя оскорбленным тем пренебрежением, с которым отнеслись к моему призыву. Ни минуты не колеблясь, я поблагодарил полковника за его доброту и заявил, что готов отправиться на работу в поле.

Полковника Мура, повидимому, несколько удивил мой выбор, и он с улыбкой, в которой сквозил оттенок иронии, приказал мне отправиться в распоряжение мистера Стаббса.

Во всех штатах Америки, где существует рабовладение, к надсмотрщикам относятся примерно так, как в других странах, где рабства нет, относятся к палачам. И хотя деятельность последних принято считать необходимостью, все же она, так же как и деятельность надсмотрщиков на плантациях, не стала почетной и обречена навеки вызывать одно лишь презрение. Молодая леди с аппетитом съедает ломтик хорошо поджаренного свежего барашка, но не может подавить в себе некоторой доли сентиментального отвращения к мяснику, зарезавшему невинное животное, поданное к обеду. Совершенно то же происходит с плантатором: он наслаждается роскошью, добытой трудом его рабов, и в то же время ощущает полуосознанное презрение к надсмотрщику, который с бичом в руке властвует над человеческим стадом, выжимая из него все, что оно способно дать. У плантатора достаточное сходство с укрывателем краденого, который сам не пойдет на кражу, но с большой охотой положит в карман доход с краденого. Вор, разумеется, - вор, а надсмотрщик… есть надсмотрщик. Рабовладелец укрывается почтенным званием плантатора. Укрыватель краденого охотно называет себя "негоциантом". Оба стоят друг друга. Оба пытаются таким жалким способом обмануть самих себя, а подчас и окружающих.