Лис Арден - Повелители сновидений

• Название: Повелители сновидений
• Автор: Лис Арден
• Жанр: Ужасы и Мистика

«Он – трубадур… по странной случайности оказавшийся королем. – Следом за Слуа вошла Огневица, держа в руке пару плетей, свитых из жил дракона – только их удары и могли сдерживать свирепость Изымателей. – Или король, ставший трубадуром. Но – что так, что эдак – сначала трубадур. А все остальное…»

Это история гениального певца и поэта. Все, что происходило с ним и проходило мимо него, - войны, пожары, любовь и ненависть, милосердие и зависть, - все было только декорациями театра, на подмостках которого он служил своей госпоже Поэзии. Трубадур, да еще и инкуб… лучшего Мастера Сновидений не создал бы и сам Люцифер.

---

Получив приглашение на майские недели выступить в Монсегюре, Гильем Кабрера призадумался. Спору нет, тамошние сеньоры публика благодарная и понимающая, но слишком — даже для терпимой Окситании — много среди них катаров… Гильему уже случалось бывать на богословских диспутах, где добрые католики пытались образумить своих собратьев, впавших в альбигойскую ересь. Приходилось ему попадать и в менее мирные стычки, завершавшиеся бряцанием оружия. Ему, по правде говоря, были одинаково безразличны убеждения и доводы и тех, и других, он жил верой не в Господа, но в Поэзию; однако большей частью его покровители были именно катарами. Поэтому особенно долго он не раздумывал и принял приглашение рыцаря Рожера.

Трубадур приехал в Монсегюр на исходе апреля 1208 года. Весна в этом году оказалась дружной и скорой и май обещал быть теплым и отрадным. Монсегюр, по виду обычное орлиное гнездо окситанского сеньора, встретил его удобной дорогой, вьющейся плавным серпантином по склонам горы. В замке Гильема принял сам сеньор, поручив его заботам сенешаля, рыцаря Раймона. Трубадуру отвели вполне достойное пристанище и дали понять, что именно он будет главным подарком гостям Монсегюра на предстоящих праздниках. И пригласили разделить с господами вечернюю трапезу.

За столом, кроме четы хозяев замка, гостей было немного, основная их часть должна была прибыть через несколько дней. Гильем, уже знакомый с сеньором Монсегюра, с интересом присматривался к его супруге. Он по личному опыту знал, что от ее мнения может зависеть очень многое, в том числе и оценка его трубадурских качеств. У трубадура Сокола сложилась репутация самого таинственного из певцов, никто не знал, кто был его истинной дамой его сердца, кому посвящал он свои кансоны, о ком печалился… Жены его покровителей удостаивались от него лишь безупречно восторженных песен, воспевающих их достоинства и милость, но ни одна не могла похвастать альбой…

Агнес была диковинным северным цветком, нежданно принявшимся на сухой и жаркой почве Юга. Невысокая, изящная, одетая в темно-зеленый шелк, она сидела рядом со смуглолицым Рожером. И рядом с ним еще бледнее казалось ее узкое лицо, на котором осколкам голубого льда светились глаза и нежно розовели губы. Светлые волосы, заплетенные в косы, прикрыты прозрачной вуалью и золотой обруч почти не заметен на них. Агнес подарила супругу двоих сыновей, и оба малыша копошились под присмотром какой-то родственницы у камина.

Счастливое семейство, думал Гильем, окидывая взглядом эту мирную картину. Но чем дольше сидел он за одним столом с Агнес, тем явственнее становилось непонятное беспокойство. Письмецо встрепенулся у него на плече, уловив тревогу хозяина. А Гильем, проклиная капюшон, не спускал глаз с хозяйки Монсегюра. Что-то необъяснимо близкое было в ней, совершенно чужой и незнакомой, отчего заныло его сердце, словно кто-то попытался вытащить из него старую занозу. Гильем односложно отвечал на вопросы и, воспользовавшись позволением Рожера, поспешил покинуть залу. Он поднялся в свою комнатенку, сел на край массивного деревянного ларя, занимавшего чуть не полкомнаты, сжал пальцами виски, пытаясь унять взвихрившийся рой мыслей. Письмецо, усевшийся на окне, сочувственно глядел на хозяина. Трубадур, не поднимая лица, протянул руку и сокол сел на нее.

— Что со мною, друг мой?.. — тихо спросил птицу трубадур.

Какие слова разобрал он в клекоте сокола? Отчего вспыхнули его бледно-смуглые щеки?

— Нет… это невозможно. — Гильем покачал головой.

Сокол насмешливо наклонил голову, и, не дожидаясь позволения, улетел.

Весенние праздники вот уже неделя, как закончились. Пора было уезжать. Гости были веселы и довольны, хозяева — щедры… чего же еще? Чего еще может желать бродяга, избравший своей судьбой песню и дорогу? Промучавшись несколько дней, Гильем, наконец, решился объявить сеньору Монсегюра о своем уходе.

— Нам воистину печально слышать ваши слова, друг мой, — совершенно искренне сказал Рожер. — Мы привыкли к вам… и будем тосковать без ваших песен. И хотя я понимаю, что нельзя запереть в клетке вольный ветер и грех подрезать крылья птице, но все же прошу вас — останьтесь, Гильем… Агнес, душа моя…

Рожер обернулся к жене, ища ее поддержки. Она подняла глаза от вышивки.

— Останьтесь… — и улыбнулась.

Гильем поклонился, едва не теряя сознание, но все же сумел вымолвить слова самого почтительного согласия.

Каждое утро, просыпаясь, он проклинал эти слова, каждый вечер, засыпая, благословлял их. Его тоска стала совершенно невыносимой, когда рыцарь Рожер покинул свой замок, призванный кем-то из совершенных, как звали катары своих пастырей, защитить их от незваных гостей с севера. Не спасали ни песни, ни вино.

Быть рядом с нею, знать — вот протяни руку и под пальцами твоими заскользит шелк ее рукава… И почтительно склонять голову в учтивом поклоне. И вежливо улыбаться из-под низко опущенного капюшона. И терпеть нежную, невыносимую боль. Несколько раз трубадур решался уехать — некуртуазно, постыдно трусливо, недостойно… и каждый раз он поворачивал обратно.

Однажды ночью, почти обезумев от тоски, Гильем забылся тяжким, душным сном… и пришел в себя где-то в саду, на склоне горы. Не успев проснуться, он, недоумевая и почти испугавшись, вернулся к себе. В другой раз сон отпустил его в одном из замковых коридоров. Гильем не знал, что и думать: сны его были свободны и от давних кошмаров, и от привычных мирных видений. Он смутно помнил невнятное ощущение полета и клубящуюся перед глазами мглу. Ему казалось, что он словно возвращается куда-то, где никогда в жизни не был, но был еще прежде жизни, прежде рождения…

… Он открыл глаза. Ничего не различая во тьме, вытянул руку, и пальцы уткнулись в тяжелую гладкую ткань. За ней смутно белела постель. Обмирая, он прислушался — ничего… только ровное, спокойное дыхание спящей. Шаг, еще один…

Она лежит на спине, подложив под голову согнутую в локте правую руку. Гильем подходит ближе, садится на край, едва дыша. Он осторожно прикасается кончиками пальцев к рассыпанным по подушке светлым, мягким волосам, тихо гладит их. Спящая Агнес тихо вздыхает во сне, сжатые пальцы левой руки раскрываются, словно тонкие белые цветочные лепестки. Гильем, не отдавая себе отчета в том, что он делает, наклоняется и целует приоткрытые сонные губы.

— Кто ты? — женщина открывает глаза.

— Я люблю тебя… — выдыхает в ответ трубадур.

— Ты? Меня? — она приподнимается, садится на постели. Ни тени испуга в ее голосе…

Господи! Как больно… как сладко… Гильем закрывает глаза, склоняет голову… и губы его выпускают на волю имя, чей вкус они почти позабыли…

— Тибор.

— Да. — она прикасается пальцами к его обезображенной щеке. — Да. Ты все-таки узнал меня… Гильем.

Он, словно незрячий, протягивает руку и пальцы его запутываются в прохладе светлых волос. Ее дыхание согревает его губы.

— Ты простил меня?

— Кто я такой, чтобы прощать тебе? — трубадур страдальчески усмехается. — Никто не вправе винить женщину…

Он опускается на колени и целует ее ноги, узкие босые ступни. Легкая рука гладит его волосы.

— Ты не забыл меня?

— Скорее я забуду себя. Без тебя нет и меня… — трубадур поднимает голову и впервые смотрит в глаза Агнес не поверх серебряных перьев.

— Ты… любишь меня?

— Я люблю тебя.

…Свет полной луны просачивается сквозь неплотно закрытые ставни и оставляет на коже Агнес влажные, светящиеся полосы. Гильему кажется, что сердце его, подобно полночной кувшинке, покачивается на волнах ее дыхания. Он целует ее сомкнутые веки, успокаивая бьющийся под ними взгляд. Целует губы, открывающиеся ему доверием и нежностью. В ее прикосновениях нет того, чего он боялся — вкуса молока… снисходительности материнства… Она принимает его объятия, ища в них наслаждения и защиты.

Пальцы Агнес осторожно, чуть подрагивая, разглаживают брови трубадура; она что-то шепчет ему на ухо, разглаживая невнятицу кончиком языка, заставляя Гильема вздрагивать и улыбаться. Словно рой светлячков, их окружают теплые, живые слова, укутанные в тихий счастливый смех.

Сердце трубадура поднимается вверх и вниз, повинуясь дыханию, постепенно становящемуся частым и неровным. Он чувствует, как плечи его расправляются, будто за ними раскрываются огромные крылья… и словно поток солнечного, живого огня вливается в его грудь. Неожиданность и сила ощущения заставляют Гильема открыть глаза.

Та, что лежит с ним… это не Агнес. И не Тибор. Бессильно распластанная женщина, длинные темно-зеленые волосы змеятся по кровати. Она еле слышно стонет… Гильем в ужасе отшатывается, понимая, что злейший кошмар настиг его наяву.

Внезапно в комнате появляется еще кто-то. Подобный им двоим.

— Кроа… очнись… — пришедшая приподнимает голову полумертвому суккубу. — Вот, возьми… — и она целует холодные губы, вдыхая в сестру подобие человеческой жизни.