Этгар Керет - Дни, как сегодня

• Название: Дни, как сегодня
• Автор: Этгар Керет
• Издательство: Муравей-Гайд
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-8463-0116-9

От издателя Этгар Керет пишет в необыкновенно популярной сегодня во многих литературах мира манере постмодернистского абсурдизма, поднимая на страницах своих рассказов самые повседневные темы — любовь и дружба, отношения между детьми и взрослыми, работа и армия, поиски смысла жизни и счастья. Израильский писатель, Керет отражает острые социально-нравственные проблемы сегодняшнего Израиля. Вместе с тем, его проза общегуманистична, поэтому рассказы найдут отклик и понимание у российских читателей всех возрастов. В России издается впервые.

---

Ночью я снова увижу во сне, как Кохи вступает в Иностранный легион, а все алжирцы проходят гиюр[16] и переезжают в Израиль. Всегда одно и то же.

Из серии «Ивритская проза»

Моторизованный патруль

Самир вел джип, а Халиль, отец Мухаммеда, сидел рядом с ним, держа наготове автомат, стрелявший гранатами со слезоточивым газом. Я и Фатима сидели сзади. Мы ехали медленно, улица была тихой.

— …Слишком тихо, эти вонючие израильские солдаты что-то готовят, — сказал Халиль.

Как бы в подтверждение его слов с одного из домов слетел строительный блок. Самир резко затормозил, и блок рухнул на капот автомобиля. Краем глаза я успел заметить, как за парапетом одной из крыш мелькнула каска солдата, который сбросил камень.

— Халиль, это оттуда, — показал я на крышу, с которой был сброшен блок.

— О кей. Ты и Фатима возьмите его, но помните, что сказал Мухаммед — я не хочу еще одного убитого израильского солдата. Газетчики только того и ждут. Еще одна комиссия по расследованию — это самое последнее, что нужно нашей хамуле.[17]

Фатима и я осторожно поднялись по лестнице, ведущей на крышу. Там мы увидели перепуганного израильского солдата. Он был совсем ребенок — приблизительно лет двенадцать. Он попытался спрятаться за бельем, развешенным для просушки. Фатима приблизилась к нему и ударила его дубинкой по лицу. Он упал, обливаясь кровью.

— Я ничего не делал, я люблю арабов, Богом и Торой клянусь, да здравствует Ясир Арафат, будь прокляты сионисты, — испуганно выпалил он.

Фатима принялась ожесточенно пинать его ногами.

— Минуту назад сбросил на нас блок, чуть было не раскроил мне череп, а сейчас что — вдруг полюбил арабов, а, засранец?!

— Оставь его, — сказал я, — он всего лишь ребенок.

— Он всего лишь ребенок, он всего лишь ребенок, — передразнила меня Фатима, продолжая избивать парня. — Меня тошнит от чистоплюев вроде тебя и Самира. Из-за таких «детей» Набиль сейчас в госпитале. Эти твои милые детки превратили его в калеку.

Я крепко обхватил ее. Сначала она отчаянно вырывалась, но постепенно перестала сопротивляться, а ее истеричные выкрики перешли во всхлипывания, которые зазвучали в унисон с плачем окровавленного израильского подростка. Я уже не удерживал ее, а обнимал.

— Я не хочу здесь находиться, — прошептала она, — я устала от проклятий и камней, я устала все время кого-то бить. Поверь мне, нужно оставить им их гребаные города. Пусть себе продолжают пить пиво в своих мерзких барах и делать маленьких израильских солдат, на кой нам все это нужно?

Я отпустил ее и пошел посмотреть, как там ребенок. Его лицо превратилось в кровавое месиво и, если бы на голове у него не было каски, он был бы мертв. Я взвалил его себе на спину, и мы пошли вниз по ступенькам. Он весил менее сорока килограммов. Так легки они, враги наши.

Пока мы шли вниз, нас сопровождали доносившиеся из-за жалюзи выкрики израильских женщин-солдат. Все здесь ненавидят нас, от годовалого солдата-малыша и до израильских солдат-старух. И что более всего огорчительно, так это то, что их ненависть обоснованна.

— Возвращайтесь в свои деревни, пидоры арабские, — раздался выкрик из одного окна.

А как бы я хотел вернуться в свою деревню, к покрытым полевыми цветами холмам, к пасущимся в вади стадам скота, к землям шакала.[18] Я уложил ребенка на заднее сидение джипа.

— Нужно отвезти его в больницу, — сказал я.

— Оставь его здесь! — приказал Халиль.

— Ему нужна срочная медицинская помощь…

— Ты слышал, что я сказал, Рафик, оставь его здесь. Это приказ.

Я переложил мальчика на землю и аккуратно снял каску с его юной головы. Я провел рукой по его пропитанным кровью волосам и пробормотал извинение на своем ломаном иврите. Бессмысленно — он все равно был без сознания.

— Немедленно садись в джип! — приказал Халиль.

Действительно, какой смысл?..

Джип тронулся.

— Пусть израильтяне заботятся об израильтянах, — проговорил Халиль примирительным тоном.

Я вытер лицо концом куфии.[19]

По дороге мы проехали мимо заброшенных ресторанов, закрытых баров, пустынных садов. Я попытался представить себе, как выглядел этот город до того, как мы пришли сюда: маленькие солдаты играют на улицах, миловидные девушки-солдаты в блестящих касках спускаются по улице, звеня браслетами на ногах…

— Они опять вывесили флаг, сволочи, — процедил Халиль.

«Флаг» — простыня блеклого бело-голубого цвета или безобидное покрывало для постели — висел на электрических проводах. Мы остановили джип, и Халиль заставил какого-то местного солдата-старика принести лестницу и взобраться по ней, чтобы снять полотнище. Старик поднимался по лестнице, трясясь от старости и от страха, а Халиль подгонял его криками на иврите. Несчастный боялся, что упадет, да и я тоже. Что, у палестинского народа не хватает врагов и он должен воевать с трясущимися стариками в цветных лохмотьях? Старик ухватил флаг одной рукой и начал спускаться по лестнице. Руку с флагом он отвел в сторону, будто держал в ней что-то мерзкое. Его нога соскользнула с одной из ступенек, и старик упал на землю.

Самир подбежал, чтобы помочь ему подняться, но Халиль остановил его. Старик с трудом поднялся на ноги и медленно заковылял от нас, хромая. Самир вернулся к джипу. «Это не должно быть так, здесь что-то не так», — бормотал он, усаживаясь на заднее сиденье. А я, вооруженный винтовкой с резиновыми пулями, которые норовят отскочить в меня от каждой стены, увешанный газовыми гранатами, которые ни у кого не вызывают слезы, помимо меня, молча опирался на капот джипа. «Ваша мать трахается с сионистами», — раздался знакомый крик по-арабски с одной из крыш. А я думал о холмах и овцах, о маленьких домиках из глины, о крике муэдзина, созывающего на утреннюю молитву. Старик продолжал хромать.

БАКУМ

Взвод стоял в три шеренги на песчаном плацу. Несмотря на все усилия выглядеть подтянутыми и внушительными, новобранцы смотрелись чуть клоунски. Только что закончилось их формальное превращение в солдат, но значительная их часть получила обмундирование, которое не соответствовало им по размеру. Другие не справились с элементарной задачей вдеть ремень в брюки или зашнуровать армейские ботинки. При этом излишне серьезное выражение их лиц и неестественно прямая стойка и создавали комедийность общей картины.

— Есть тут кто-нибудь, чей товарищ или знакомый покончил с собой во время армейской службы? — мягко спросил к/о[20] Бакум,[21] в его глазах была печаль.

Где-то слева в крайней шеренге нерешительно поднялась рука, ее обладатель был закрыт здоровенным блондином, стоявшим перед ним.

— Классно, — пробормотал печальный к/о. — Шагом марш чистить сортир.

Из шеренги деревянной походкой вышел низенький солдатик. Пуговицы его гимнастерки были застегнуты не на те дырочки, что перекосило ему воротник, и вкупе с неестественной прямотой корпуса это создавало иллюзию, что у него сломана шея. Четким шагом он промаршировал в направлении туалета.

— Есть здесь солдаты, чьи родители пережили Катастрофу и теперь кричат и плачут во сне? — продолжал удрученно вопрошать к/о.

Трое подняли руки.

— Командир, — раздался писклявый голосок одного очкарика.

— А-а, солдат, — устало, но солидно ответил к/о.

— У меня это не совсем так, то есть, мой отец не плачет или кричит, он только разговаривает. «Богдан, Богдан», говорит он и всегда — дважды. Богдан — это его младший брат, которого убили немцы. Так я не знаю, командир, поднимать мне руку или нет?

— Хм… — замешкался на мгновение к/о. — Как он это говорит? Обычным голосом или шепотом?

— Обычным, даже немного громко, командир, — солдат опустил глаза.

— А как умер его брат? — допытывался к/о.

— Немцы бросили его живого в колодец с известью, — солдат засунул палец под левое стекло очков и попытался стереть скатывавшуюся слезу.

— В колодец с известью, да? — воскликнул к/о.

— В колодец с известью, командир, — подтвердил очкарик, снова принимая стойку «смирно».

— Ладно, если это был колодец с известью, и отец разговаривает громко, то ты добавляешься вот к этим трем. Вы четверо сейчас явитесь на кухню к старшему сержанту Пинто и скажете, что вас послал командир Еошуа, понятно?

— Да, командир, — ответили все четверо и покинули плац в образцовом порядке.

— Ну ладно, есть среди вас импотенты или такие, кто мочится во сне?

Никто не поднял руку. К/о обвел лица солдат подозрительным взглядом, в его глазах оставалась печаль: «Вы думаете, что я пальцем деланный? Сорок шесть солдат, и ни один не ссытся во сне? И все трахаются, как кролики?»

— Сорок шесть нужно говорить в мужском роде,[22] командир, — почти прошептал дневальный. — И среди нас нет с недержанием мочи или импотентов, так как мы спецнабор, командир.