Игорь Гергенрёдер - Селение любви

• Название: Селение любви
• Автор: Игорь Гергенрёдер
• Жанр: Современная проза

Любовь с её перипетиями, острый конфликт и выявляющийся по ходу действия смысл библейской притчи о Валтасаре. Растущее напряжение и пролитая кровь. Таково содержание повести, чьи герои живут и любят, как отметил один из них, в зоне пустыни.

---

— Из имени Николая Островского, — ответил, наконец, я.

— Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?

— Знаю.

— Как же ты можешь быть из его имени?

— Я из учреждения… — говорю насупившись.

— А-а-а… — мужчина пытается разглядеть меня под простынёй. — И я тоже… в детстве… из учреждения… — он сложил на груди руки, лицо у него сделалось загадочное. — У меня сверхъестественная биография!..

— Паша! — крикнул за дверью старый женский голос.

Мой гость отчаянно сгримасничал. В дверь просунулась женская голова с такими косматыми, торчащими книзу бровями, что женщина щурилась, чтобы они не лезли в глаза.

— Ты здесь! Паша, когда ты прекратишь фокусы?!

— Фокусы?

— Ты знаешь! — входя в комнату, так гневно это сказала, что я ждал — она в него плюнет. Она вдруг повернулась ко мне, добро-добро улыбнулась. Потом опять воззрилась на человека в ризе, и я снова подумал — вот сейчас расцарапает ему лицо.

— Ты чего сказал Марфе Дмитриевне?

— Идите вы в это дело вместе с Марфой Дмитриевной! — закричал мужчина попятившись.

— Ах ты!.. ах-х… — женщина чуть не схватила мой аппарат.

— Агриппина! — мужчина воскликнул торжественно, указывая на аппарат пальцем. — Ты сломаешь ребёнку вещь, Агриппина!..

Она с опаской потрогала аппарат:

— Тяжесть какая! С ума сошли — надевать на детей…

Мужчина повеселел:

— Рацуха! Зато премию огребли! Вот и Фёдору поставили искусственное горло, а у него почки заболели.

— От водки, — сказала женщина.

— От горла!

Он хотел добавить, но я перебил, обидевшись за мой аппарат:

— Мне дядя Валя делал! Он самый лучший мастер, у него на выставке…

— Валя, Валя, Валя… — гость важно смотрел на металлические планки, винты и вдруг, в суровом неудовольствии, спросил: — С шестимесячной завивкой?

Я прошептал озадаченно:

— Нет…

— Ну, так и есть, я её знаю!

— Паша! — яростно сказала женщина. — Уходи отсюда, Паша, не доводи меня, а то будешь бедный!

— Ну, знаешь ли! — мужчина замигал, посапывая, и, возмущённый, вышел.

— Олежечка, — сказала мне женщина, хотя зовут меня совсем не Олежечкой, — ты сейчас оденешься, моя хорошая, а я принесу тебе закусочку.

Она ушла, а я впился зубами в подушку от жалости, что не досмотрел сон; у меня потекли слёзы — так невыносимо жаль было неразъяснившегося счастья!

* * *

Этот сон повторится через шесть лет, когда мне будет четырнадцать. Повторится несколько ночей подряд перед тем, что так пронзительно врежется в мою жизнь.

3.

Я вложил мою высохшую левую ногу в аппарат, зашнуровал его, надел сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером, когда меня привезли в эту комнату, началась моя новая жизнь. Меня усыновил замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения для физически неполноценных сирот Виталий Александрович Пенцов.

Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали — я не смогу звать его папой. Называть Виталием Александровичем было тоже неудобно. И сегодня утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.

Умный, занятый делом каждую минуту, он, даже когда ел, клал на стол несколько книг, из которых торчали разноцветные закладочки, и его рука то макала яйцо в соль, то открывала книгу на закладочке; голубые подвижные глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу…

Он всё время учился; незадолго до моего усыновления окончил аспирантуру.

Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию — Пенцов. Но эстонское моё имя осталось — Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.

* * *

Посёлок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар — слышать звон родника…

Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что перегорали в почти исступлённую неутомимость, с какой Валтасар поливал насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймлённый непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.

В нашем густонаселённом бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошёл Валтасар.

— Так. Начинаем день с удовольствий?

— Доброе утро, — сказал я тоскливо и положил пирожок.

— Доброе, доброе… — произнёс Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: «Ну вот, плюём на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое…»

Он был не один — за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперёд, Марфа. Она всегда морщится, слыша своё имя, и хочет, чтобы её, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества — ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвёт, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали — на самые тяжёлые операции отвозят к ней в клинику.

Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.

— Ну и?.. — спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.

— Мягко! — заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. — Больной всю ночь проспал на мягком!

В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсёстры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.

Валтасар нагнул голову, потёр рукой шею.

— А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!

— Вчера — это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я ещё и…

— Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным… — он упёр испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.

— Почему это я ответственна за постель? — спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.

— Потому что… потому что это твоя сфера…

— Да? А я считала, что моя сфера — операционная.

— И операционная, и постель, и… морг.

— Морг?.. — внезапно губы у неё искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.

Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развёл руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошёл к жене, нежно ей зашептал — я разобрал: «Малыш…» Между тем она на каблуках заметно выше его.

— Хамство — намёки с моргом! — запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».

* * *

Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясён: до чего вкусной оказалась горячая пшённая каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой! Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьёзный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности. Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли — попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: — Не возражай! — накладывает в мою тарелку ещё каши.

Я расцвёл весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.

— Интересный вкус! — отметила она с вдумчивостью сомнения.

Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем — и неожиданно чмокнула меня в щёку.

— А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?

— Ел. По праздникам.

Она переглянулась с Валтасаром.

— Будешь ежедневно есть!

От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.

Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:

— Наш словоохотливый сосед в э-ээ… феерической куртке… Раньше он мне рассказывал — всю войну был разведчиком, а вчера объявляет — он лётчиком на этом… на боевике…