Виталий Чернов - Сын Розовой Медведицы. Фантастический роман

• Название: Сын Розовой Медведицы. Фантастический роман
• Автор: Виталий Чернов
• Издательство: Издательство "Молодая гвардия"
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1988

Фантастический роман о медведях нашедших и воспитавших мальчика.

---

— Как бы не прихватило нас крепким бураном, — сказал Сорокин, повертывая на вертеле целую тушку горного козла.

Охота была удачной: он и Каим Сагитов застрелили двух теков и принесли в лагерь.

Связанный Хуги по-прежнему лежал на носилках. Его отнесли в вырубку и прикрыли сверху верблюжьим одеялом. Ильберс попросил людей не беспокоить Хуги без надобности.

Вытряхивая из кубышки в ладонь табак, Каим Сагитов прищурил глаз, а другим показал Ильберсу на гребень скалы, с которой когда-то свалился обвал.

— Посмотри, селеке.

На скале стоял красный волк.

— Этот шайтан может ночью перегрызть веревки, — сказал он.

— Да. Он оказался преданным, — грустно вздохнул Ильберс. — Распорядитесь, Каим, выставить ночью дежурных. Пусть дежурят по часу. Так будет надежней.

— Сделаю, селеке. Не беспокойся.

На зеленой площадке жарко пылали два костра. На них целиком жарились теки. Когда-то вот так же целыми тушами предки жарили баранов, молодых, сочных жеребят. «Что же это была за жизнь? — думал Ильберс. — Вольная, гулевая свобода! Никто не испытывал на себе пут неволи, пока не попадал в жесткие руки манапов [24]. Их пленники тоже лежали вот так же связанными. Одних потом ожидала смерть, других рабство. Через битвы и кровь шли люди от открытия к открытию, постигая умом и сердцем цену человеческой неволи. Но никогда не свыкались с ее существованием, хотя знали, что она есть и каждого стережет, если слаб, если не умеешь держать в руке меч. Люди предпочитали неволе смерть. Они могли выносить пытки, жажду, голод, но с трудом выносили неволю. Сильные духом находили способ бежать или умереть, слабые, поддавшись чувству страха, до конца дней своих влачили в рабстве жалкое существование.

Удивительное создание — человек! Все больше понимая, что такое жизнь, все меньше надеясь на посулы лживых боготворцев, он научился дорожить тем, что отведено ему на веку. Даже в каторжных рудниках, прикованный цепью к тачке, или в одиночных казематах, где только от одной тишины можно было сойти с ума, он научился жить, бороться и не терять рассудка. Да и могло ли быть иначе? Человек — от природы своей борец! А этот? Кто же он? Зверь, дикое животное? Или в нем все же что-то осталось от человека?…»

Ильберс вздрогнул, словно от озноба, хотя жар костра полыхал в лицо. Он встал и пошел в вырубку, где лежал его пленник. «Психика Хуги очень обнажена, на ней нет той защитной оболочки, которую имеем мы, люди». Наверно, совсем некстати снова пришли эти слова на память. Но что поделаешь, если нельзя не думать о связанном орле?…

Хуги мучила жажда.

Он услышал шаги: смелые, не крадущиеся шаги сильного к побежденному, — и остался безучастным к ним. Даже не пошевелился. Прикрученный крепкими волосяными арканами, впившимися в тело, он не испытывал от них боли. Боль — это жизнь, она горячит кровь. А его кровь остановилась. Поэтому в теле нет силы. Он не чувствовал ни рук, ни ног. Тела будто совсем не было. Свободной оставалась одна голова, и в этой голове, которую почему-то пощадили двуногие, копошились мысли и чувства — одновременно. Мыслей было совсем немного. И они все время повторялись. Охота с Волком на каменных выступах красных скал, бородатый козел, припертый к стене на узкой тропинке, теплая пещера и вкус горячего мяса. Потом — непостижимое: двуногие существа, много двуногих существ, плотно загородивших выход. Он видел, хотя был застигнут врасплох, как они слабы против него, но они оказались хитрее. Гибкая змея волосяной петли стянула руку, а потом бросила его на каменный пол пещеры. Разве для этого он прогнал из нее снежного барса, чтобы быть потом пойманным в ней самому?… И еще вспоминались глаза и одинаковые плоские лица. Эти глаза смотрели отовсюду, жадные, пристальные, прожигающие насквозь. От них некуда было деться. И эти глаза уже не вызывали мыслей, а до предела накаляли бессильную ярость, злобу, нежелание признать себя побежденным, О, как болезненны были чувства! Что там змеи волосяных петель, глубоко врезавшиеся в тело! Презрение к двуногим мешалось с ужасом перед ними, колючий озноб возмущения за попранную гордость переплетался с растерянностью и отчаянием.

Сейчас он слышал запах паленого мяса, приглушенные, но ликующие голоса двуногих. Что еще они собираются с ним сделать?

Шаги — ближе, полновесные, тяжелые шаги сильного к побежденному…

Оба встретились взглядами. Взгляд угасший и равнодушный. Взгляд внимательный и грустный.

Послышался голос:

— Ну, как твои дела, дружище? — Голос тихий, ласковый и тоже по-своему полный неизъяснимой тоски, как немой крик души связанного пленника. — Плохо тебе?

Ильберс сел рядом на камень, подпер широкий подбородок подушечками ладоней. Из-под одеяла виднелась полоска смуглого дикого тела, одинаково привыкшего и к жаре и к холоду. Перевивающиеся, как по весне змеи, круги аркана врезались в него крутыми витками. Видно, как пульсирует кровь, с трудом находя отток под этими петлями, под которые не просунуть и пальца. Ильберс слегка перепустил узлы.

Кто-то остановился за спиной. Не оглядываясь, Ильберс жестом велел уйти. Ему хотелось остаться с пленником один на один.

Спутанные пряди длинных волос давно уже не знали ни воды, ни мыла, ни ножниц. А ведь когда-то их, двух мальчишек, стригли вместе овечьими ножницами, как стригут и теперь матери своих сыновей в степных стойбищах и аилах — наголо, лесенкой, с рубцами выстригов. Неужели когда-то они бегали вместе, ловя бабочек и стрекоз, галопируя верхом на гибких лозинах? И этот несчастный умел говорить, как умеют говорить все дети в свои два года? Отец вспоминал, что они были похожи друг на друга. Но где оно, это сходство? Да как же так случилось, что этот родной по крови человек перестал им быть? А ведь они могли бы и дальше остаться вместе. Вместе росли бы, вместе попали бы в школу к учителю Сорокину, а позже ездили бы по аилам учить грамоте бывших кочевников, неся им свет и познание. Потом кончили бы университет… Ведь все было возможно! И вот этот скрученный сейчас веревками исполин знал бы, что такое Земля и Вселенная, Миг и Вечность, Бесконечность времени и Бесконечность пространства; он знал бы, как растет колос и дает людям пищу; он научился бы смеяться и плакать, любить и ненавидеть, бороться за счастье себе подобных…

Хуги через силу пошевелил грубыми, пересохшими губами. Они были у него шершавы, изрезаны тонкими морщинками и растянуты. Оттого и рот казался большим и мужественным. Из-под верхней губы в вязкой слюне обнажились крепкие зубы. Такими зубами можно было дробить трубчатые кости самого большого марала.

Ильберс отвернул кромку одеяла. Поглядел на огромную кисть руки. Ногти короткие, толстые, со следами обломов. Ладонь в складках. Он ощупал ее пальцами — тверда и упруга, как подметка из воловьей кожи. Каждый удар ею — как удар свинчаткой, каждая хватка — мертвая, хватка тисков. Сухие массивные колени с плотными подушками верблюжьих мозолей. Природа не позаботилась о красоте. Ей нужен был вольный и сильный зверь. И она создала его, отняв взамен человеческий разум.

Ильберс поднялся и ушел к костру, вернулся с кружкой воды. Наклонившись, несколько капель пролил на жесткий рот. Губы не разжались, и вода стекла по щеке на плечо, изрытое шрамами. Ильберс вылил всю кружку, но Хуги так и не разомкнул рта.

— Удалось напоить? — спросил Сорокин, когда Ильберс вернулся.

— Нет. Боюсь, что это шок.

Сорокин вздохнул:

— Не беспокойся. Жажда и голод свое возьмут.

— Мне больно на него смотреть, Яков Ильич. В глазах у него невыносимая мука.

— Естественно. А как же? Пройдет и это. Садись ужинать да пора отдыхать. Напряженный день у нас выдался. Да и не спали мы эти ночи…

Мясо протомилось насквозь. От него шел такой аромат, что и сытый снова почувствовал бы голод. Каждый резал от зажаренной туши сам и, обжигаясь, перекидывал кусок с руки на руку. Натертое солью, мясо уже не нуждалось в досаливании. Но Ильберс ел без аппетита. Сполоснув после еды руки, он ушел в шалаш и снова принялся читать дневник.

Тетрадь в клеенчатом переплете была исписана больше чем наполовину, но Ильберс, повинуясь какому-то безотчетному желанию узнать, какие умозаключения строили Дина и Федор Борисович, наблюдая Хуги, не стал читать весь дневник, а отыскал в тексте именно то место, где описывалась первая с ним встреча.

«Федора Борисовича, — писала Дина, — больше всего, пожалуй, тревожит сейчас загадка, каким образом сумел выжить мальчик, став частью звериного мира, частью дикой природы. Сегодня весь день с того момента, как мы в первый раз увидели Хуги, Федор Борисович вспоминает историю за историей, которые уже были известны науке…

В Германии в 1344 году был найден ребенок, воспитанный волками; в Ирландии в 1671 году обнаружили мальчика, вскормленного овцами; в 1920 году близ индийской деревушки Годамури были найдены в волчьем логове две девочки трех и восьми лет; в 1923 году охотники из горного Ассама нашли пятилетнего мальчика в логове леопарда… Примеры за примерами. Но это только те примеры, где люди, вернув снова в свое общество дикого ребенка, пытались как-то очеловечить его. Однако все их попытки кончались трагично. Дети не только не становились полноценными членами общества, они погибали. Почему?…»