Юрий Графский - Как звали лошадь Вронского?

• Название: Как звали лошадь Вронского?
• Автор: Юрий Графский
• Жанр: Современная проза

---

Замерять надо было четырежды в день, но главное – рано утром и поздно вечером. Павлинов выбирал из справочника нужные обозначения – снег, дождь, ветер, изморозь. С удовольствием рисовал их. Огорчался, пожалуй, только тем, что солнце редко бывало в короне, а луна – в полнолунии. Исправно отмечал селенные фазы, придумывал радианты, параллаксы, мысленно представлял зенит, надир, вертикалы, абсиды.

Потом некоторое время сидел над заполненным дневником. Наступало самое неприятное – возвращаться домой мимо темных сараев. В одном из них, перед раскрытой дверью, сидела собака. Павлинов был в валенках: протяжно скрипели на всю улицу. Псица начинала рокотать, едва учуяв его. Потом взлаивала. Юный метеоролог вздрагивал, но продолжал рассыпать редкие шаги. Казалось, зев у собаки не алый, а черный. И лай черный. И сама она была частью черноты, какой зияла открытая дверь. Однажды не выдержал – пробежал мимо злополучного придела.

Собака зашлась от злости, сорвалась с цепи. В два сига достигла

Павлинова, куснула за ногу. Его спасли валенки. Остановился.

Оказался чуть выше собаки: дышала в лицо, но, очевидно, не знала, что делать с такой мелюзгой. Повернулась, махнув хвостом, затрусила к себе. Павлинов медленно, на задубевших от слабости ногах двинулся дальше. С тех пор никогда не бегал, но всю жизнь боялся собак. Идя мимо сарая, сдерживал дыхание. Псица начинала клокотать глоткой.

Потом, видно, признав позднего пешехода, умолкала. Но, пока он шел, урчала, как мотор, работающий на малых оборотах.

И еще помнил – тоже связанное с перемещениями по местным уболам.

Здесь жила Евка. Да, Евка. Конечно, Евка! Та самая, о которой он никогда не забывал. У которой остановился сегодня. Четыре года их главной училкой была Татьяна Николаевна, мать Евки. Иногда дочь приходила к ней. С последней парты Павлинов хорошо видел девочку: сидела ближе к доске, наискосок от него. Вспоминал об этом каждый раз, как смотрел фильм “Доживем до понедельника”. Тот эпизод, где камера скользила по лицу девушки, которую играла красавица Ольга

Остроумова. Ласкала ее щеку, волосы. Их касалась, конечно, не камера

(Павлинов сразу раскусил прием), а как бы взгляд мальчика, что следил за ней с парты у окна. Его глаза робко гладили щеку, вскинутые волосы. Все было похоже на то, как смотрел на Евку

Павлинов. Он точно знал, какая она, Евкина щека. Гладкая, матовая

(Евка была смугла, темноволоса), кожа струилась по щекам. Они были шафрановы, розовато-румяны. Никогда больше не смотрел он так на девочек, может бытъ, только на Тюпу. Никогда рука его не поднялась бы – погладить, коснуться щеки: рука была груба, неуклюжа. Павлинов гладил, как тот мальчик, только взглядом. Потом решил подарить портрет рыцаря. Богатыря-ратоборца. Рисовал не очень хорошо, но отлично представлял, как должен выглядеть обрин – в шлеме и плаще. В правой руке меч: шел под углом, от правой кисти к мыску левой ноги.

Голубовато ниспадал наискосок – через кольчугу, узорчатый подол рубахи, сафьяновые сапоги. Павлинов, конечно, не cам придумал, срисовал. Может, даже с единственной колоды карт, которая была в доме. Да, кажется, это был джокер из домашней колоды.

Павлинов несколько раз переделывал картину. То взгляд рыцаря был недостаточно суров, то борода курчавилась не так, как у оригинала.

То меч, которому юный автор отводил особую роль, недостаточно отливал лазуритом. Был то слишком синь, то беловат. Павлинов упорно искал нужный отсвет, некое соединение стали и воздуха. Разводил смальту белилами, покуда от металла не повеяло истонченностью бритвенного лезвия. И вызрела следующая забота – передать творение предмету воздыханий. Татьяна Николаевна исключалась: ее Павлинов боялся еще больше. Стал подстерегать Евку. Она спокойно, ни о чем не подозревая, ходила в школу, в шубке, капоре, который скрывал лицо

(варежки были на веревке, продетой в рукава). Он прятался за кустами барбариса на пустырях, следил из-за домов, некоторое время скользил параллельной улицей, как тень, но так и не решился подойти. Понял, что никогда не отдаст картину, поэтому сунул лист в почтовый ящик, благо хорошо знал, где жила училка. Он, если разобраться, совсем не умел рисовать. У рыцаря были несоразмерно длинные ноги. Был худощав, палогруд. Как сказали бы сегодня – сушина. Но одно было несомненно:

Павлинов готов был сделать для Евки то, чего никогда не стал бы делать для себя! Вглядываясь в тогдашнего обсевка, мог сказать, что был, конечно, влюбленным недомерком, но никогда не мог бы сказать, зачем нужен был рыжеволосый долгай интеллигентной девочке из учительской семьи. Хотя, если разобраться, резон был. Учился

Павлинов хорошо, но несколько раз в самые ответственные моменты что-то словно щелкало внутри: не мог решить простой задачки. То ляпал в диктанте ошибку, которую потом никак не мог объяснить.

Почему, например, отделял предлог от наречия, а в слове “заяц” вдруг менял “я” на “е”? Татьяна Николаевна безжалостно снижала оценку, требовала объяснений. Павлинов только шмыгал носом. Горько плакал: было жалко себя. Единственно, о чем думал с ужасом: вдруг расскажет обо всем дочке? И тут намек на некое неколебимое мужество был, конечно, необходим. Кроме того, именно та девочка помогла понять, что это вообще такое – любовь. Смеялся: открыл формулу сердечной привязанности! Означала как раз готовность сделать для другого человека значительно больше, чем для себя. Если созрел для того, считал Павлинов, чтобы не задумываясь дать отрубить ногу, руку, отдать сердце, печень, не умея, нарисовать портрет, – считай, что влюблен!

Евка была, пожалуй, первой в этом ряду. Потом была только Тюпа.

Если, не дай Бог, заболевала, он метался по больницам, поднимал на ноги друзей. (Вспомнил – так однажды было и с ним. В горле застряла щепка. Детсадовский врач не знал, что делать. Вызвал отца. Тот схватил маленького Павлинова, помчался через Соцгород в поликлинику.

Прижимал первенца к себе, тяжко дышал. Павлинов на всю жизнь запомнил стук отцовского сердца там, под рубашкой, острый запах молодого пота, который шел от отца). Наверное, ему тоже стало не по себе, когда выяснилось, что Тюпу надо показать фтизиатру. Вез ее к пластарю, прижимал к себе. Как-то сказала матери, что хотела, чтобы кто-то относился к ней особенно нежно. Почему не он? Стал встречать из школы. Провожал в театр, ждал вечерами на троллейбусной остановке. Но скоро понял, что она-то никогда не отдаст ему ни руки, ни ноги. Как, впрочем, и Валерия. Да и Евка тоже, хотя у них был некий эпизод. Оказались в одном городе в командировке: Павлинов выступал перед педагогами, рассказывал об историзме в изучении литературы. Евка была на том семинаре. Вечером пришла к нему. Была нетерпелива, зла: только что разошлась с очередным мужем. Они выпили, и она разобрала его постель. Через зеркало, видное из прихожей, наблюдал, как она раздевалась, – не оставила на себе ни тряпки. Называла его “волк, волчище”. Может, именно тот вечер стал началом разлада с Викторией, еще до рождения Полины. Евку, несмотря ни на что, считал чуть ли не сестрой. Самому себе жестко сказал: “С детством не спят”.

*

3

*

– До часа дня мне разрешается только дышать, – рассказывал он. – До этого срока они, извините за выражение, сплять. Не дай Бог, если захочу бутерброд или рогалик с сыром, – должен обратиться за потачкой. Представить обязательство, что более никогда ничего подобного себе не позволю. Буду сыт до конца дней своих. Если в редкое солнцестояние мне выдается блюдечко варенья – должен представить чуть ли не почасовой график его потребления.

Татьяна Николаевна и Евка смеялись, слушая его. Сидели на кухне.

Только что закончился обильный, несмотря на всеобщее обнищание, ужин. Текло хлебосольное нижегородское чаепитие. Татьяна Николаевна, небольшого росточка, подседая, в серой юбке, вязаной, такой же серой кофте, металась от стола к плите. Шептала, что здесь-то он может есть досыта: никто не осудит. Евка, похудевшая, с бронзовато крашенными волосами, слушала, поджав губы, изредка вставляла редкое волжское словечко (с приступкой на “о”): “Ты уж, мама, накорми его, пожалуйста, от пуза. А то, чего доброго, будет там, у себя, гудеть, что его в Нижнем голодом морили”.

– Дело даже не в еде! – махал рукой Павлинов. – У нас права разные!

Другим могут позвонить в семь утра. Их будят, ведут душеспасительные беседы. Перед ними каются и, естественно, получают прощение. Им можно все. А почему? (Аудитория насторожилась.) Потому что дают в дом деньги. Я же – только пенсию, которая, как известно, не тарыга, а пособие для остронуждающихся. – Он помедлил. – Я как бы похлебствую у них. У нас господствует некий семейный расизм: делимся на беленьких и черных. Белым можно все, черные же полностью лишены прав и возможностей.

Откинулся на спинку стула, в шерстяной рубашке с открытым воротом, из которого воздвигалась круглая, с красноватой кожей голова.