Елена Долгопят - Дверь

• Название: Дверь
• Автор: Елена Долгопят
• Жанр: Современная проза

---

Очень хочется есть, – подумал он. Кто – он?

В праздник Девятого мая на маленькой станции у выкрашенного свежей черной краской паровоза с красной звездой играл небольшой духовой оркестр железнодорожников.

Он уже сидел в поезде и смотрел на оркестр из окна. Он был в новой одежде, с новеньким паспортом в кармане, с новыми линиями на новой ладони. Поезд тронулся, оркестр поплыл мимо. Серый перрон. Багажное отделение.

Вагон был полон. Кто спал, кто читал, кто ел, кто глазел, как он, в окно.

Стеклянные корпуса завода за бетонной стеной. Пустырь. Девочка с веткой сирени. Казанка.

Он приник к окну. Поезд еще не набрал ход, и он успел разглядеть дом, в котором жил не так давно. На участках цвели вишни и яблони.

Белый цвет ослеплял. Кто-то стоял с ведром у колонки… Прощай, Казанка.

Он попросил у проводника чая. Туалет был занят. Вышел в тамбур, достал пачку сигарет. Руки слишком легкие, ловкие. Но сигарету вытащили неспоро, едва не сломалась. Про зажигалку он забыл. Вошел в тамбур паренек, дал огоньку. Он затянулся, задохнулся, закашлялся.

Бросил сигарету.

В туалете приблизился к зеркалу. Ростом стал ниже. Средний рост.

Плечи широкие. Глаза карие. Лоб высокий, умный. Волосы темные, немного вьются. Уже седина на висках. Расстегнул штаны. Ничего, нормально. Вроде бы. Ополоснул руки. Посмотрел знак на мокрой ладони. Знак обещал, что проживет он долго. Андрей Андреич уверил.

Сумрачно-тихо. Он у себя дома. Подошел к окну и открыл створку.

Пахнуло холодным воздухом. В эту майскую ночь обещали заморозки. Над платформой горели маленькие огни фонарей. Звуки слышались так отчетливо, будто укрупнялись расстоянием. Даже негромкий разговор далеко внизу слышался явственно.

Вот почему Бог – наверху. Лучше слышно. Все слышно. И слова, и мысли, и помыслы.

Он обошел с любопытством свой дом. Сел за стол на кухне, потрогал гладкую столешницу. Мобильник лежал. Уснувшая ящерица. Он нажал кнопку, и единственный ее глаз вспыхнул, ожил. Открыл шкафчик, рассмотрел баночки, которые там теснились. Выбрал жестянку зеленого чая. Поставил чайник.

Он ждал телефонного звонка, хотел услышать человеческий голос, и чтобы его голос кто-нибудь услышал. Хотелось поговорить с живой душой. Чайник вскипел.

По телевизору шел сериал, который он никогда прежде не смотрел. Он пил чай и следил за происходящим. Увлекся, и телефонный звонок его даже раздосадовал.

– Иван Сергеевич? – осторожный голос подруги.

Он представил ее серые глаза с расширившимися в полумраке коридора зрачками. Он знал, что звонит она из коридора, что ее мать смотрит в это время сериал. Они смотрят один сериал.

– Катя? Что-то случилось? У вас голос… Приезжайте, конечно.

Он вскочил, как будто собирался прибраться. Но прибирать нечего – квартира стерильна, прохладна и кажется совершенно чужой. Он тут лишний. И сладкие следы от чашки на строгой столешнице – лишние.

Чашку он ополоснул, следы – стер. Встал у окна.

Она. Сошла с электрички. Косынка малиновая под плащом. Косынку вместе покупали. Спустилась с платформы, свернула. В магазин. Зачем в магазин?

А вдруг она узнает его в нем, в другом, который глядит из зеркала карими глазами, но молчит, молчит, – нет его, не существует.

Прозевал. Она уже звонит в дверь.

Стояла на пороге с белой коробкой торта.

– Здравствуйте, вы извините, но мне хотелось о Николае немного поговорить, я ужасно боюсь за него, мне неспокойно, он мне снится…

Скороговоркой, торопливо. Глаза всматриваются.

– Я понимаю, беспокоиться нечего, заходите, Катя, вам здесь лучше меня все знакомо, пожалуйста, не смущайтесь. Давайте ваш торт.

Сейчас я чайник поставлю, уже остыл, так время идет, не замечаешь.

Они сидели на кухне, разглядывали друг друга.

– Куда он уехал?

– Он мне не сказал.

– А что он вам сказал?

– Не хочу ли я пожить у него, пока его не будет.

– А где вы жили до этого?

– В Бибирево.

Выскочило само собой это Бибирево. Совершенно не продумал легенду.

– Кем вы приходитесь Николаю?

– Родственник.

– Кто ваши родители?

– Вообще-то мы с Николаем братья.

– Странно. Он никогда о вас ничего не говорил.

– Не хотел, значит.

– Странно. Хотя. Это в его духе. На самом деле, я ведь знать не знаю, кто его родители…

Врешь, милая.

– …я вообще о нем мало знаю. Вы мне расскажете?

– Что смогу.

Часть третья

К сорока годам не иметь ни друзей, ни врагов, ничего, что связывало бы тебя с людьми, никаких отношений, обязательств! Есть, правда, знающие о твоем существовании через того, другого. Но это знание несущественно.

Иван Сергеевич, Иван Сергеевич – так меня зовут. Я живу на

Маленковке. В гараже стоит машина, чисто отмытая, странно, что я помню холодное прикосновение к ее корпусу, я, Иван Сергеевич, еще ни разу к ней не прикасался. Не хочется.

Впереди лето. И я провожу его. Деньги трачу умеренно. С прежними знакомыми отношений не налаживаю. Записываю, по совету А.А., впечатления о себе и обо всем. Самоощущение такое, будто я шпион, только не знаю, как вернуться в ту страну, откуда прибыл, да и не помню ее, полная амнезия, не знаю также, зачем я здесь, в чем моя миссия. Разве что в записи впечатлений – для ради науки. Кстати, почерк мой изменился, стал, как ни удивительно, спокойнее, тверже. И писать мне нравится. Впрочем, как и прежде. Есть ли разница в стиле, мне трудно судить. Я перечитал письма с Казанки и не знаю, есть ли разница. Твердо могу сказать, что во вкусах наших разница есть. И

Катя его мне в конечном счете не очень понравилась. Слишком молода, что ли. Или глаза серые не люблю? Во всяком случае, видеть мне ее не хочется, да и она шагов не предпринимает. И мне хотелось бы познакомиться с какой-то совсем другой женщиной.

Завтра день его рожденья.

То ли день рожденья, то ли поминки. Я прошел по его любимым местам.

Разумеется, посидел в кафе на Кузнецком. От усталости я ослабил внимание, пустил себя, что называется, на волю, разрешил себе делать, что хочется. Ничего особенно удивительного я не сделал. То есть ничего эксцентричного. Всего лишь взял яблочный пирог и с удовольствием его съел. Ему этот пирог совершенно не нравился. Что касается кофе – наши вкусы совпали. Выпил две кружки фильтрового.

Посидел, поглазел на народ. Столько красивых женщин. По-моему, они все красивые. И некоторые сидят в одиночку и тоже бросают на меня взгляды, но я чего-то побаиваюсь. Вообразить-то я могу что угодно, но не воплотить.

Из кафе добрел до “Библио-Глобуса”. Здесь тоже постарался действовать интуитивно. Какие-то отделы проходил равнодушно, у каких-то задерживался. Что меня поразило, что я совершенно не могу осмыслить, – я читал огромный том по теории чисел – и понимал! Даже увлекся. Осознал и испугался. Решил пока не думать.

Июль, жара, я повадился ездить в одно дачное место. Не на машине, к гаражу я даже не подхожу. Сажусь на Маленковке в электричку и до

Семхоза. Не близко, больше часа. Там пешком. Старый дачный поселок.

Сосны на участках. Я беру с собой бутерброды, термос, книжку, любую, какая попадется в книжном шкафу. Иду мимо поселка, через изумительную березовую рощу, к озерцу. Вода кажется черной. Но чистая. На глубине бьют ледяные ключи. Купаюсь, лежу в траве, читаю, бездельничаю. Траве, воде, легким облакам в небе, – им все равно, кто я. Да и мне все равно, пока я лежу в траве и смотрю в небо.

Дачники появляются на другом берегу, там песок, солнечная сторона.

Я съездил на Востряковское кладбище. Нашел могилу родителей. Они лежат под одной плитой. Их молодые лица в овальных медальонах глядели на меня. Я похож на мать.

Вымыл плиту. Выдрал сорняки. Женщина у соседней могилы поливали из лейки фиолетовые цветы. Она дала мне несколько ростков и лопату. Я вскопал землю у могилы и посадил цветы. Могила обрела глаза. Мы поговорили с женщиной о наших покойниках. Вместе пошли на автобусную остановку. В автобусе молчали. Я думал вот о чем: наверное, я помню о родителях то, что помнил о них другой, мой брат, но, кажется, все-таки немножко больше. Одну сцену из детства я вижу как будто с двух точек зрения. Родители сидят на скамейке. Мне думается, это

Сокольники. Отец курит. Мать смотрит на меня. Я сижу на скамейке напротив. В то же время мать не может меня видеть, потому что я сижу на корточках шагах в пяти от них, и осколок стекла сверкает мне с асфальта. Я вижу эту сцену за себя и за брата, у меня сферическое зрение, как у насекомого. Да, да я не человек, я насекомое.

Похолодало. Дождь, серость. Ненавижу московское лето. Вчера я поднялся на чердачный этаж. Зажег свет, увидел глухие черные стены.

Гитара лежит навзничь. Я подошел, склонился, коснулся струн. Она отозвалась. Больше я ее не трогал. Мои пальцы ее не помнят. Но в них есть своя память. Я думаю, ее можно пробудить.

Купил водки. Один на один с бутылкой, единственным другом.