Елена Долгопят - Правитель мира

• Название: Правитель мира
• Автор: Елена Долгопят
• Жанр: Современная проза

---

“Я желаю счастья вам” пел не старик. Он только играл. Пел человек с последнего у выхода сиденья. Пел, встав. Лицо его побагровело. Он был весьма прилично одет. За расстегнутой дубленкой виднелся костюм, даже с галстуком.

Мужчина допел, подал деду бумажку и сел. Я села тоже.

Когда же это кончится? И чем?

Кончилось, если помните, надписью у стоп-крана.

Моя станция тем временем приближалась. Народу уже было значительно меньше. Проход практически освободился. Я сказала, что нового о

Мандельштаме для меня всё, потому что я почти ничего о нем до сих пор и не знала, спрятала книжку, попрощалась и направилась к выходу.

Недавно певший сидел спокойно, солидно, трезво, и представить было невозможно, что он мог петь под баян нищего. С другой стороны, у окна, стояла инвалидная коляска. В ней, лицом к окну, сидел безногий. Лицо у него было красивое, правильное и кроткое.

Прозрачные голубые глаза мягко смотрели то ли на огни в темноте, то ли на свое собственное отражение в стекле. Инвалид поразил меня сходством с актером, которого я буквально на днях видела по телевизору. В каком-то сериале он сыграл утонченного и жестокого аристократа из прошлого века. А теперь сидел нищий, безногий и кроткий.

Поезд унес и нищего, и певца. И надпись у стоп-крана унеслась вместе с ними, и все фантастические лица и разговоры унеслись. Точно они были призраками.

Дул ветер. Что-то невидимое кололо лицо, ледяные микроскопические осколки. Ветер был ими полон, и воздух в электрическом свете посверкивал летучими искрами.

Я сошла с платформы. В круглосуточном ларьке горел свет.

Из окошка высунулась рука с хлебом. Мальчик взял хлеб и тут же откусил горбушку.

Мальчика я знала. Он жил в нашем подъезде, и сталкивались мы довольно часто, и много раз я слышала его имя, но почему-то никак не могла запомнить. Что-то было в этом чудовищное. При виде мальчика я каждый раз мучительно пыталась припомнить его имя, но вместо имени был провал, из которого пахло сыростью и тленом. Он здоровался, я отвечала и отводила глаза. В конце концов, чтобы не мучиться, я назвала его про себя Колей.

Встреча с Колей меня всегда тревожила.

Дорога от платформы до нашего дома красивая, и может показаться, что она ведет к какому-то старинному замку. Широкая, с обеих сторон растут пихты, одинаково высокие, пушистые, на одинаковом расстоянии друг от друга, пихты-близнецы. Но дом наш был не замком, а обыкновенной хрущевской пятиэтажкой, и следовало его обойти, чтобы попасть в подъезды. Впрочем, говорили, что когда-то аллея действительно вела к замку, возведенному русским помещиком по картинке из книжки готического романа.

В этот час аллея была пустынна. Снежок похрустывал под ногами. Коля обогнал меня и на ходу оглянулся. Лицо его мне показалось белым пятном.

Я шла, но мне казалось, что я никуда не продвигаюсь, что пихты не сменяют одна другую, что я топчусь возле тех же деревьев. Вдруг я нагнала Колю. Он стоял на обочине, жевал хлеб и ковырял носком ботинка подножие сугроба.

Он как будто поджидал меня. Поднял голову и взглянул. Я ускорила шаг.

Как будто хотел что-то сказать, но не решился.

У подъезда я посмотрела на наши окна. Свет горел и в комнате, и в кухне. С чего бы это моя скупая мать так расточительствовала? С чего такое сияние?

Я поднялась на наш третий этаж. Позвонила. Хлопнула дверь в подъезд, застучали шаги. Коля пробежал мимо меня, взглянул и, мне показалось, усмехнулся. Дверь передо мной отворилась.

– Мать… – начала я громко и раздраженно.

Но она приложила палец к губам.

– Что? – спросила я уже тихо, переступая порог.

И увидела на крючке незнакомое женское пальто. Старое, с потертыми обшлагами.

Пальто было серое, и пуговицы на нем были почти все серые, но одна пуговица была красной, а другая зеленой, и они казались живыми в сером ряду. Как два открытых глаза у семиглазого чудища; пять его спящих глаз в любую секунду могли тоже открыться, так казалось.

Мы с матерью жили замкнуто, гости у нас случались так редко, что я даже и не припомню, когда в последний раз.

– Кто? – совсем шепотом спросила я.

Опять палец у губ.

Я сняла свое пальто, сняла обувь. Увидела незнакомые сапоги.

Грязные, в белых соляных пятнах. Взглянула на мать, но ничего не спросила. Поняла, что и так все сейчас увижу, а гостья в доме слышит все наши шепоты и движения.

Из прихожей – сразу комната. В ней я увидела детскую коляску. Она заполнила мой взгляд.

Иногда кажется, что ничего больше ты вместить не можешь, что ничего больше уже не будет. Но будет, будет и больше. И кроме коляски, так потрясшей мое измученное воображение, взгляд вместил в себя и женщину, выбравшуюся при моем появлении из кресла; обычно я смотрела из него сериалы после ужина, пока глаза не смыкались.

Каким-то чудом я сразу узнала в ней свою сестру. Она поседела, подурнела, опухла, глаза выцвели, от нее пахло крепкими папиросами, но я ее узнала мгновенно. Мы не виделись пять лет, пять лет не знали мы с матерью, есть ли она на свете.

Я подошла к коляске и заглянула. В ней мирно спал младенец.

Крохотные ручки лежали поверх одеяла. Меня поразило, что эти малюсенькие ручки совершенно как у больших, с ноготками на пальчиках. У младенца были светлые серьезные бровки и серебряные ресницы.

– Мальчик или девочка? – спросила я.

– Мальчик.

– Как зовут?

– Артур.

– А по батюшке?

– Я тебе потом скажу.

– Пойду ужин разогревать, – сказала мать.

Без меня они не садились. Милка, правда, съела творог с вареньем.

Мать открыла ей землянику, которую берегла на Новый год.

– Я, как только голодная, сразу ем, если есть что, организм не должен чувствовать неудобств, должен быть сыт и доволен. Ведь мой организм до сих пор с его организмом связан, питание у нас, считай, совместное, он из меня знаешь как молочко сосет, не оторвешь.

Мы ужинали. Ребенок спал в коляске у входа в кухню. Мне казалось, все, что происходит сегодня, начиная с безумной электрички, мираж.

Наутро он развеется.

Ребенок ворохнулся, мать вскочила, бросилась. Постояла над коляской, вернулась.

– Что-то ему снится, – тихо сказала.

Милка не обеспокоилась.

– Вообще-то он хорошо спит. Я с ним и в общаге жила, и в поезде три ночи ночевала, спит, никого не тревожит. Второго такого ребенка нет.

Я смотрела на мать. Никогда не думала, что она может быть такой, мягкой, мирной и как будто владеющей счастливой тайной. Тайной был ребенок, конечно, но я никогда не думала, что эта тайна покажется матери счастливой. Я была уверена, что она довольна нашей тихой холостяцкой жизнью, тем, что у нас всегда порядок, покой; обычно она раздражалась даже сдвинутым половичком. И никогда не заговаривала со мной о внуках. И вдруг этот ребенок сделал ее счастливой и мягкой, и ей не жаль было драгоценного варенья для его матери. Ягоды она собирала самолично, чтобы зимой вспоминать, как там было хорошо в летнем лесу. Она говорила, что не доживет до лета, каждый год так говорила, каждую зиму, и для нее это варенье было вроде эликсира бессмертия. Хотя бы и мне почувствовать его вкус.

Утверждаю, что мать любила сестру больше. Доказательств у меня нет, относилась она к нам одинаково ровно, без сантиментов, порой даже холодно. Но так как сестра во всем была лучше меня, я не сомневалась, что мать ее любит, а меня не особенно. Я думала, что виновато имя. Милка и должна быть всем милее.

Она была веселая, легкая. И вот вдруг отяжелела, потемнела. Я даже подумала, разглядывая себя в зеркале, туманном после горячего душа, который я, как всегда, приняла перед сном, что я сейчас значительно больше похожу на Милку, чем она на себя. Как будто бы та ее былая легкость перешла вдруг ко мне. Легкость того ее тела, той ее походки, той ее улыбки. И в этом осуществилось наконец наше родство.

Вдруг и характер мой переменился? Как бы хорошо. Говорят, что характер и есть судьба.

То, что Милка вдруг уехала, рванула от нас пять лет назад, никого не удивило. Это было в ее духе, вдруг сорваться. Вслед за каким-нибудь парнем, влюбившись, конечно. Потерять к нему интерес на полдороге и вернуться. Было уже не раз. Но тогда не парень оказался виноват.

Милка увидела по телевизору передачу о городке где-то за Уралом, в

Сибири, и влюбилась в этот городок, все ей там показалось таким родным, как будто бы даже пробуждало воспоминания о счастье или предчувствия. И даже какая-то улочка, увиденная по телевизору, показалась ей знакомой, и Милка захотела немедленно на ней оказаться. Долго не раздумывала, денег назанимала у соседей и махнула. Мы потом расплачивались, картошкой питались, творог только по воскресеньям, мать говорила, лучше мороженого.

Проворонила Милка свою молодость, что и говорить, растеряла всех своих кавалеров. Прихехешников, как мать их называла. И последний ее отъезд – по знаку с телеэкрана – вроде прыжка был с закрытыми глазами, – авось приземлюсь в раю.